Мария Фомальгаут
Зеркаланто
Гости, которых нет
…стелим скатерти, накрываем столы в маленьком кафе под открытым небом. Ждем гостей.
Гости прибывают в половине пятого, сходят по трапу, мы встречаем их на берегу. Показываем остров и руины разрушенного святилища, в который раз повторяем легенду о том, что на этот остров якобы прибывают только мертвые, погибшие в бесконечной пучине океана. Ведем гостей к столу, прячем под перчатками истлевшие кости, под масками и париками – голые черепа.
Вечереет, гости садятся на свой корабль, они еще не знают, что это корабль-призрак, они пожимают нам руки своими руками, с которых еще не сошла плоть, – очередной туристический лайнер тает в тумане где-то над океаном, потому что призраки не скользят по воде, а парят в воздухе сумерек…
Мой Фрегат
…я не думал, что заботиться о фрегате будет так сложно: фрегат тосковал об океане, и мне приходилось каждый день выводить его в океан, даром, что никакого океана давным-давно не было. Я учил фрегат парить над бездонной пустотой, где когда-то плескались волны, я вынимал для него из праха кости огромных рыб, чтобы они тоже парили рядом, я искал также и останки чаек и буревестников, чтобы их побелевшие кости метались над фрегатом. Я находил для фрегата давным-давно затонувшие суда, с которыми он мог сражаться, и побеждать – а фрегат был так благодарен мне, что даже стеснялся сказать, что он никакой не военный, а мирный пассажирский фрегат, который перевозил людей. Мы вместе искали на дне океана бесчисленные сокровища, их было так много, что фрегат не мог поднять их на борт, и они тянулись за ним по туману.
Я думал, что будет со мной, когда я перестану быть, – беспокоился даже не о себе, а о фрегате. Фрегат пытался рассказать мне, что я стану очередным призраком на его борту, а когда раскаленная пустыня Земли окончательно исчезнет, проглоченная Солнцем, фрегат отправится в плавание по звездам, и я вместе с ним…
Осень на пороге
Первого сентября приходила осень – останавливалась на пороге, ставила на крыльцо потрепанный чемодан, стучалась в дом. Мы не знали, что такое осень, но на всякий случай, а потом уже по привычке открывали дверь, приглашали к столу, наливали чашку чаю.
По вечерам приходила луна, заглядывала в окна, мы подозревали, что она пишет историю нашей жизни, но луна загадочно молчала. Мы закрывались от неё занавесками, луна заглядывала в щелочки, мы боялись, что она расскажет про нас какую-нибудь страшную тайну, даром, что никакой страшной тайны у нас не было, а вдруг…
Иногда приходил торговец, у которого не было имени – вернее, было, но он бережно прятал его в складках плаща. Однажды мне удалось разглядеть кусочек его имени, выскользнувшего из-под плаща, но оно было написано на непонятном языке и непонятными знаками. Торговец выкладывал перед нами свой нехитрый товар – жизни, тысячи жизней, мириады жизней. Мы не знали, что такое жизни, но каждый раз вежливо смотрели, перебирали все до последней – должен же был кто-то их смотреть. Чтобы не обижать торговца, мы даже покупали пару-тройку жизней, – торговец всякий раз повторял, что каждый может взять только одну, только одну – ставили на полку, вставляли в рамку, вешали над кроватью, а то и осторожно закладывали между страницами книг. Никто из нас никогда не пользовался жизнями, да и честно сказать, мы не знали, что с ними делать…
Подстреленная осень
…осень я заметил сразу же, как только вышел из дома, – рыжую, наглую, внезапную посреди знойного лета, она ощерилась золотыми листьями, пожухшей травой, прохладными утренними туманами, бесконечно высоким синим небом. Осень, казалось, не замечала меня, слишком была увлечена охотой – еще бы, вон сколько вокруг разлеталось сентябрей, только успевай хватать. Я невольно залюбовался ослепительно-рыжей осенью, еле спохватился, что надо вскинуть ружье, прицелиться, и…
Бах!
Осень стремительно сорвалась с места, ускользнула прочь – я даже не успел увидеть, куда она исчезла, не убежала, а именно исчезла, оставив за собой горстку желтых листьев. Я так и не успел понять, ранил я её или нет, и все-таки, кажется, что нет – ни кровинки не упало на залитую полуденным зноем лужайку. Я досадливо скрипнул зубами – что может быть лучше пледа из осени, а осени в наших краях встречаются редко, это же надо же было так упустить…
Сумка лета
…когда лето уходит, главное, не торопиться, не бежать за ним сломя голову, как это делают многие и многие, в итоге ломая себе шею. Надо подождать, пока лето вернется, оно всегда возвращается на день, на два, потому что постоянно забывает что-то, то зонтик, то сумку, то июнь, то август – и вот тогда-то и нужно сделать вид, что вы-то и есть то самое нужное и важное, что забыло лето, и оно заберет вас, и только потом спохватится, что вы не зонтик и не кошелек, и даже не июнь, и не август – но будет поздно.
Моя эволюция
…к десяти годам я решил попробовать эволюционировать – наверное, было поздновато, но лучше поздно, чем никогда, тем более, что остальные даже и не думали заниматься чем-то подобным. Мне казалось, у меня есть все необходимое для эволюции – цепкие пальцы, длинный хвост, глаза, близко посаженные друг к другу, я умел неплохо лазать по скалам и перепрыгивать со скалы на скалу. Мне казалось, у меня получится, хотя я толком не знал, что именно должно было получиться.
Я вообще не понимал, откуда мне было известно про «эволюционировать», а ведь пришло откуда-то из ниоткуда, что если я на четырех лапах, и умею лазать по деревьям и скалам, то я могу и должен эволюционировать. Прежде всего я попытался спуститься с ветки и встать на две лапы – получилось не очень хорошо, но все-таки получилось. Правда, меня тут же попытался сожрать… а у него не было названия, ведь язык еще никто не придумал. Впрочем, я тут же догадался схватить подвернувшийся под руку камень и с хрустом и треском проломил череп врага.
Потом я отправился в город – это было, наверное, рановато, но надо же было когда-то начинать. Город оказался очень нарядным и уютным, он светился пор ночам.
Мне нужно было много что сделать в городе – проснуться, застелить кровать, выпить кофе, пойти на работу. Я помнил, что на работе нужно было что-то доделать, и что-то очень важное – только я не помнил, что именно, кажется, нажать на какую-то кнопку. Я не знаю, откуда я это помнил, но ведь помнил же…
Прогулка с человеком
…иногда я брал с собой на прогулку человека – это было несложно, достаточно было сложить его кости в мешок и тихонько полететь над улицей. Город в присутствии человека преображался до неузнаваемости – мертвенно-неподвижные руины становились уютным кафе, в запыленной и засыпанной обломками арке показывался маленький магазинчик, где можно было купить какой-то особый сорт мяса, я раньше и не знал, что мясо может быть разное. Пустырь в центре города становился тенистым парком, где можно было встретить свою любовь, а потом ждать её совершенно безнадежно – целую вечность. Оскаленные руины, торчащие высоко в небо, превращались в высотки с квартирами за какие-то баснословные суммы. Человек просил не бросать его подольше, чтобы подняться в дорогие квартиры – но они получались какие-то расплывчатые, ненастоящие, потому что при жизни человек там не был.
Иногда я брал с собой человека из какой-нибудь другой эпохи, чтобы покосившиеся столбы на перекрестках становились газовыми фонарями, а руины старого дома превращались в роскошный особняк.
Намного реже я брал с собой человеков не из вчера, а из завтра – из того завтра, которое могло бы стать, но не стало. Это было намного сложнее, ведь от них не осталось даже костей, но в то же время и проще – не надо было ничего с собой тащить. Город преображался, человек тащил меня в какой-то узкий проулок между домами, смотрите, а здесь мебельный магазин, а вот он сам ваши мысли читает, и чертит интерьер, как вам надо, а тут же и распечатывает…
Так было до того дня, когда я взял с собой сразу двух человеков, одну из вчера и другого из завтра, и тогда…
…до Прихода Города
Мне показывали в небо, говорили – сан.
Я обещал.
Теперь выполняю своё обещание, показываю в небо, говорю – сан.
На стене висит пустой прямоугольник, на котором написано – родители.
Пытаюсь вспомнить, что было, когда прямоугольник был не пустым – не могу.
…город Золотой… его так и называли, город Золотой, хотя он был не под каким не голубым небом, и прозрачных ворот у него не было, и яркой звезды тоже. Город Золотой – так его называли, когда он бродил по бесконечной пустыне, тщетно пытаясь найти золото, которого больше не было. В детстве меня водили на пустырь, усеянный высохшими деревьями, рассказыали, что когда-то они были зелеными, цветущими и благоухающими, еще когда в пустыне было золото, которое можно было добыть и продать куда-то туда, по ту сторону звезд. Больше с того времени ничего не помню, показывали на небо, куда-то в определнную его точку, говорили – сон или сан, что-то такое, брали с меня обещание, что я своим детям тоже покажу куда-то туда в небо, тоже скажу сон или сам.
Город догадался спускаться в глубину не пространства, изрытого городом, а времени, еще не изрытого городом, в те времена, когда не было никакого города, и золото безмятежно таилось в глубинах пустыни – город снова вгрызался в пустыню, вытаскивал золото без остатка, а потом опускался еще на тысяччу лет назад, когда не было никакого города, и золото…
Разумеется, когда город спускался в прошлое, он исчезал в настоящем, потому что в настоящем уже не было золото, и незачем было опускаться в пустыню с далеких звезд, разворачивать золотодобывающие комбинаты. Исчезали эпохи, исчезали поколения, я жил в минус трехтысячном году до Прихода Города, а на фотографии моих родителей была пустота, потому что они жили в плюс двухтысячном году, вернее, уже не жили, там уже ничего не было, не могло быть. Город неумолимо приближался к тем временам, когда золото только зарождалось в земле, и что город будет делать дальше, мы не знали.
По ночам мне снились миры, которые покупали наше золото, и ичезали, когда город спускался в прошлое и исчезал в настоящем. Исчезали, не успев никого предупредить о проклятом городе, не покупайте у него ничего, ничего, все обман, все исчезнет, все разлетится в прах.
Пару раз я сам пробовал золото – но ничего не понял, в голове замелькали какие-то цифры, какие-то видения, и все. Ну а как ты хотел, говорили мне, это же шифровалщик нужен, расшифровывать, понимать, где тебе. Потом, конечно, наказали, двадцать пять плетей на главной площади, мне выдали эти плети, и я не знал, что с ними делать, и никто не знал.
Когда город дошел до самого начала, которое было одновременно его финалом, – так вот, к тому времени остался я один, по вечерам проверял, как работает город, а потом развлекал себя тем, что листал пустые страницы газет с новостями, которые должны были быть завтра, но их не было, потому что никакого завтра уже не было. иногда перелистывал пустые страницы книг, которые тоже должны были быть написаны завтра, но никакого завтра уже нет.
…так вот, когда город дошел до самого начала, я увидел, как появляется золото – осыпается с деревьев, падает в землю, тает в глубине еще не пустыни. Впервые в жизни я спешился с города, прошел по земле – чтобы сорвать золото с ветки и попробовать его, еще свежее, еще не истлевшее от времени…
Золото нахлынуло на мой разум – жестоко, больно, беспощадно. Я осторожно взял город под уздцы и повел за собой – теперь я знал, что делать…
Те, кто догадался
…было у него и еще одно увлечение, настолько странное, что даже я, его лучший друг, его не понимал: где-то когда-то ему попалась странная история о существах, которые знали о мире не все и не сразу, а ошибались, пробовали, снова ошибались, то ненавидели весь мир, то обожали его до безумия.
Время от времени он сотворил несколько таких созданий и смотрел, что они будут делать. Он следил, как они ссорились и мирились, мечтали и отчаивались, ненавидели и любили. Так продолжалось до того момента, пока они не начинали догадываться, что они живут не там, где должны жить, и их сотворил не тот, кто должен был их сотворить. Тогда он развеивал их в прах, и через некоторое время создавал новых.
Так продолжалось до тех пор, пока он не решил оставить тех, кто догадался о правде – знал бы он тогда, чем это обернется…
Мир, где случилось то, что случилось
…был у нас и еще один обычай – в конце сентября мы отправлялись в мир, где случилось то, что случилось. Уходили на неделю, хотя кто-то ухитрялся оставаться на целый месяц, а некоторые наоборот, бывали в мире, где случилось, где-то пару часов, и возвращались обратно. Их пытались прищучить, что ты, в самом деле, ну и что, что ты с ними в ссоре, это ты здесь с ними в ссоре, в мире, где ничего не случилось, а в мире, где случилось, они тебя ждут, собирают на стол, заваривают чай, покупают на ужин что-то такое особенное, чего в жизни не покупали.
Кто-то пытался остаться подольше, а то и насовсем – тех тоже одергивали, это не ваш мир, в вашем мире ничего не случилось, а там случилось, там нельзя, понимаете? Ну можно, только осторожно, совсем чуть-чуть, а не так вот, насовсем, у вас же мужья и жены, родители и дети в мире, где не случилось, а вы…
Хуже всего пришлось тому поколению, которые… ну как вам сказать… Мужья из мира, где не случилось, приходили в мир к женам, где случилось, а потом… В общем, эти дети как бы не существовали, и не как бы тоже не существовали, один как-то даже в школу одно время ходил…
…мы хотели, чтобы наши дети остались здесь, в мире, где все случилось, – а то и так народу почти не осталось, а так хоть будут дети, которых нет. Власти относились неодобрительно – до того момента, как решили повторить то, что случилось, звали наших детей – пойдемте, пойдемте, вы…
Нам пришлось срочно сооружать какие-то поселки для своих детей, которых не должно было быть. А со следующего года перестали ходить в мир, в котором снова случилось. В первых числах на этот раз апреля собирались на семейных торжествах, вспоминали что-то, толком даже не могли сказать, что…
Рука из вечного Нового года
…а салатик передайте пожалуйста…
А вам какой?
Этот… который с этим… не помню… скажи, я скажу…
А, да, да, поняла…
А у нас вечяный новый год.
И пир горой.
И нарядные платья, Ленка вон в чем-то синем, утягивающем до безобразия, Вадик чему-то посмеивается, вспоминает какие-то шутки тысячетлетней давности.
По привычке смотрим туда, где должен быть телевизор, но его нет, потому что там пустота. Там же должен быть Славик со своим телефоном, на который он все это снимает, но его тоже нет, потому что тоже пустота. К пустоте потихоньку привыкаешь, да ко всему потихоньку привыкаешь, например, к руке. Рука в чем-то серебристо-сиреневом, шелковом у меня на плече, иногда соскальзывает с моего плеча, чтобы проползти по столу, взять бокал, когда все чокаются или подцепить на вилку что-нибудь, неважно, что, потому что рука все равно не сможет это съесть.
Зедесь как-то быстро ко всему привыкаешь – и что четвертой стены нет, и что на плече у меня лежит рука, просто рука, и что у нас вечный новый год, и пьем, и не пьянеем, и вообще…
…бьют куранты, в спешке царапаю на бумажке желание, столько желаний, и все не то, все кажется каким-то мелким, незначительным, не тем. Рука выхватывает у меня листок, хочу вызвериться, а ну отдай, это мое, тут же спохватываюсь, ей же тоже хочется написать желание, так давай, скорее, еще же надо на свечке сжечь и заплом выпить…
…куранты добивают двенадцать, черт, не успели, укоризненно смотрю на руку, она подталкивает мне листок, это еще что, я, что ли, должна твои желания исполнять…
Читаю, не верю себе, это что, розыгрыш какой-то, или что, или…
…здесь как-то быстро ко всему привыкаешь, и что меня больше нет, и что от меня теперь тоже осталась одна рука, которая лежит на плече Ленки, Ленка наливает мне вино, чтобы я с ней чокалась, Ленка не помнит, кто я, черт меня дери, и черт её дери, и вообще черт дери всех нас. Если бы она знала про Вадика, если бы она только знала, а то ведь не знает ничего, гогочет над его шутками, которые еще вышли из моря с первыми сухопутными рыбвами…
Я (вернее то, что от меня осталось) осторожно вывожу на листке бумаги то, что писала мне безымянная рука про Вадика, чего не знает Ленка, и не знает Стасик, который есть, но которого в то же время нет.
Подталкиваю листок к Ленке, читает, понимающе кивает, черт возьми, она знает, знает все… подносит бумагу к пламени свечки, бумага вспыхивает…
Все понимаю.
Осторожно подхватываю свечку, подношу не к бумаге, а к самому пространству, уже понимаю, что будет. Вадик и Ленка мечутся в пылающем пространстве, Ленку почему-то жалко, Вадика почему-то тоже, хотя Вадика жалко быть не должно…
…обрывок сгоревшей фотографии, которую обрезали минимум два раза, прежде чем она сгорела…
(Название стерто)
…сначала ничего, просто мимолетное наваждение, кажется, здесь лежала чья-то куртка, или нет, показалось, больше отдыхать надо, чтобы не мерещилось…
…это уже потом…
– Здесь кто-то жил… здесь… в этой комнате.
– Ну да, конечно, мы в доме живем и не знаем, что рядом с нами кто-то жил!
– Ну а как ты это объяснишь? Смотри, вещи валяются, будто их кто-то только что бросил, запах тоже… несвежий… вон, пачка чипсов открытая, будто только что кто-то ел…
– Слушай, давай выйдем отсюда, не нравится мне тут…
– …а эта комната…
– Какая комната?
Роняю вилку на стол, вспоминаю, была же какая-то комната, почему мы вообще за обедом заговорили про комнату, какую еще комнату…
После обеда почему-то поднимаюсь на третий этаж, провожу рукой по ровной стене, почему мне кажется, что здесь была дверь…
…это уже потом…
– …пап, а где мама?
Хочу что-то ответить, вздрагиваю, а ведь правда, где… мама… черт, а ведь должна же быть мама…
– …а что они сделали, все те, кто…
– …кто что?
Китти не договаривает, Китти исчезает, я уже понимаю, что она исчезнет.
Из дневника Макса:
…сегодня утром пили кофе…
(обошлось, ничего не случилось)
…потом вышел на улицу…
(…обошлось…)
…потом…
– …что… – Агнесса показывает мне последнюю оборванную запись, – что он мог сделать потом?
– Может… что-то увидел на улице…
– Ну, все мы что-то видим на улице, ну дальше что?
– Ну… он увидел такое, чего видеть нельзя… Или видеть можно, но нужно делать вид, что ты этого не видишь…
Из дневника Агнессы:
…вижу чашку кофе, пишу, что вижу чашку кофе, эй вы там, которые видят меня – я вижу чашку, на ней нарисованы синие птицы, и я вижу кофе и цветок сакуры в кофе, эй вы там, я вижу сакуру. Я выхожу на улицу, эй, вы, там, я выхожу на улицу, я смотрю на небо, это на тот случай, если запретили – я смотрю на небо, я вижу утренние звезды, а еще…
(…запись обрывается…)
– …значит… что-то нельзя видеть именно на небе.
– Слушай, а может, хватит, а?
– Что хватит?
– У нас что, люди лишние, или как? Ты понимаешь, что мы все исчезнем к чертям, если будем вот так пробовать, что можно видеть, что нельзя?
– А ты понимаешь, что мы все равно исчезнем…
– Ну да, через много лет, когда нам восемьдесят стукнет или там девяносто…
– Да не-ет… Они же уже просекли, что мы что-то поняли… Они теперь только того и ждут, когда мы раскопаем еще что-нибудь, чтобы всех нас стереть дочиста…
– …дверь там.
– Чего-о?
– Дверь там, говорю… тебя не держит никто.
…итак, нас осталось семеро…
(стерто)
(стерто)
(стерто)
(стерто)
(стерто)
(стерто)
(стерто)
…до сих пор не понимаю, как так получилось, мое имя стерто, но почему-то не стерт я сам, до сих пор не знаю, или они ошиблись, или играют со мной, ждут, когда я узнаю что-нибудь, чего не должен знать, или сделаю что-то, чего не должен делать…
Париж в Париже
Сегодня Париж отправился в Париж. Ну нужно же было когда-то это сделать, а когда как не сейчас, в день смерти своего человека. В доме ходили чужие люди, громко хлопали дверями, никто не замечал Париж, да его и раньше никто не замечал, потому что его не существовало. Париж хотел собрать свой нехитрый скарб, но спохватился, что у него ничего нет – даже черновых набросков, даже коротких записей. Поэтому Париж просто тихонько выскользнул из квартиры и отправился в Париж.
– Куда вы направляетесь? – спросили у Парижа в аэропорту.
– В Париж, – ответил Париж.
– Ваши документы? – спрлсили у Парижа.
– Какие документы? – не понял Париж.
– Ну… загранпаспорт, виза… билет на самолет…
– Где это вы видели у городов загранпаспорта и визы? – возмутился Париж.
– Тогда… а какое вы вообще имеете право куда-то ехать?
– Ну как же, я же Париж, а значит, я должен быть в Париже! – возмутился Париж.
На это Парижу ничего не смогли возразить, и пустили его в самолет. В самолёте Париж произвел настоящий фурор, все норовили с ним сфотографироваться.
– …ваше имя?
– Париж.
– Цель прибы… а-а-а, ну да, вы же Париж. Ну что же, для начала вы отправитесь в центр временного содержания Парижей, а там решим, что с вами делать…
– Простите… хотите сказать, я не один?
– Ну а как вы хотели, тут таких знаете, сколько…
– …да, проблема Парижей стоит довольно остро. Они все прибывают и прибывают, ведь у каждого человека свой Париж, а то и не один. Мы не успеваем их размещать, к тому же, многие парижи возмущаются, что они чистые и цветущие вынуждены жить бок о бок с постапокалиптическими парижами, а то и похуже…
– …так кто же настоящий Париж? – не выдержал Париж.
Парижи растерянно огляделись, пытаясь понять, кто из них настоящий, и кажется, только сейчас спохватились, что настоя…
…сегодня была очередь Парижа быть Парижем – Париж очень гордился этим и очень старался быть образцовым Парижем. Париж даже немного завидовал самому себе – как у них у Парижей все ровно и гладко, все по очереди, а говорят, другие города даже ссорятся и воюют, кто сегодня будет настоящим Нью-Йорком или Москвой…
