Мария Купчинова
Пока плывут облака
Облака уплывают в даль
1
Маленький городской двор с трех сторон ограничен каменным забором, с четвертой – серая стена трехэтажного дома. Крайнее правое окно на третьем этаже открыто в любую погоду до поздней осени.
Во дворе – ни цветов, ни деревьев, только старые покосившиеся сараи, пыль да натянутые жильцами веревки для сушки белья. И еще детвора, которая проводит во дворе все свободное время.
Иногда кто-то из детей отрывается от игр, запрокидывает голову и смотрит на открытое окно. Из разговоров взрослых дети знают: там, возле окна, лежат в своей квартире два старика. Это вызывает даже не любопытство, скорее непонимание: как можно все время лежать? День за днем, год, другой…
***
– Зиночка, посмотри, какие облака…
Спит. Это хорошо, пусть спит. А облака… темно-серый цвет постепенно переходит в насыщенный синий, потом в лазоревый, отливающий лимонным…
Он не художник, не знает точные названия цветов, но ему кажется, что они должны так называться… С кровати он видит только небо. Весной – пух тополей, падающий на подоконник. И пыль… Как жаль, что руки не могут удержать кисть. Ему кажется: он сумел бы нарисовать их с Зиной среди этих плывущих по небу облаков. Он держал бы Зину за руку, и они плыли туда, где эти лазоревые, лимонные и малиновые цвета. Неважно, что там. Лишь бы держать ее руку.
Воспоминания приходят сами. Впрочем, они и не уходят. Толпятся в его голове, словно в наспех прибранной прихожей, выбрасывая, как зазывалы, яркие, аляповато раскрашенные картинки.
***
– Ипполит! Полька, просыпайся! Папа уже встал! – старший брат запускает в него подушкой.
– Не смей называть меня Полькой, – подушка летит назад.
Пара минут уходит на то, чтобы пригладить ладонями торчащие вихры да брызнуть в лицо холодной водой. Ежась от утренней свежести, братья стоят перед отцом.
Не очень Матвей Ипполитович, хозяин небольшого магазинчика в Новочеркасске, хотел брать младшего сына в Ростов: старший уже подмога, а за десятилетним неслухом – глаз да глаз нужен. Но, с другой стороны, пора к делу приучать. Пусть покрутится на рынке, посмотрит товар, поучится выбирать: какой – хороший, какой – ни полушки не стоит.
Ипполит и рад учиться, да, удивляясь окружающему, то и дело столбом застывает. Дома, в Новочеркасске, народ степенный, солидный, разговаривают вежливо, пропускают друг друга. А здесь, возле рынка, столпотворение. Все куда-то спешат, толкаются, громко окликают друг друга, словно этот базарный гул перекричать можно. И глаза разбегаются: то ли на огромный семиэтажный дом у входа на рынок смотреть – никогда Ипполит таких высоких и красивых домов не видел, то ли следить, как лошади-тяжеловозы, напрягаясь изо всех сил, зигзагом, тянут по Таганрогскому проспекту тяжело груженные подводы
Если бы не крик: «Посторонись», да крепкая рука брата, оттащившая мальчишку с дороги, точно попал бы под колеса телеги, доверху заполненной арбузами.
– Здесь не зевают, – только и сказал отец.
Пропустим, как кружится голова от обилия разноцветных товаров на прилавках; как наполняется слюной рот при виде пирогов и сладостей, выставленных на продажу, а уж каким интересом загораются глаза при взгляде на полураздетых барышень, про которых старший брат шепнул младшему, что это «девицы – прости, господи», о том и упоминать не станем.
Подтолкнем воспоминания дальше.
Доходный дом Рецкера-Хосудовского. Тот самый, который так поразил воображение Ипполита и занял целый квартал на Таганрогском проспекте. Колонны с капителями, полукруглые балконы да арки, огромные окна первого этажа. В одном из них объявление: «Фотография. Портреты различной величины».
На звонок колокольчика выглядывает немолодой человек с рыжими усами и бородкой клинышком:
– Могу я предложить вам свою помощь, сударь?
– Нам бы фотографию на память…
– С удовольствием, если изволите немного обождать.
Из-за ширмы, разгораживающей съемочный павильон, вылетает облачко. Нет, конечно, это всего лишь девушка в простом белом платье и маленькой белой шляпке. Но, легкая, словно перышко, она, кажется, парит в потоке света, льющемся из огромных окон.
– Матвей Ипполитович, какими судьбами занесло вас сюда? – девушка всплескивает руками, близоруко щурит миндалевидные карие глаза.
Отец подтягивается, почтительно кланяется:
– День добрый, Зинаида Павловна. Вот, первый раз в Ростов младшего своего привез, хотим сфотографироваться по этому поводу. А это старший, разрешите вам представить.
– Алексей, – Леша щелкает каблуками и тянется поцеловать руку. Девушка теребит кончик толстой переброшенной через плечо косы, смеется:
– Оставьте, Алексей Матвеевич, – мы пока мало знакомы.
Она улыбается, что-то говорит Ипполиту, но тот ничего не слышит, молчит и не сводит с нее глаз.
Вечером в Новочеркасске у Ипполита поднялась температура. Мама давала какие-то микстуры, а он, красный от жара, не находил себе места и прекрасно понимал: им завладела не простуда, а первая влюбленность. Вот только не догадывался, что болезнь эта – на всю жизнь.
На фотографии, которая до сих пор хранится в семейном альбоме, закинув ногу на ногу, сидит Матвей Ипполитович. Расстегнутый пиджак приоткрывает белую рубашку со стоячим воротником, жилет, из кармашка свисает цепочка часов. Братья стоят по бокам: справа, в новенькой студенческой тужурке, Леша насмешливо наблюдает за манипуляциями фотографа, слева напряженно смотрит перед собой Ипполит.
Все трое очень похожи друг на друга. Круглые лица, густые брови над близко посаженными глазами, острые, слегка вздернутые носы…
На обороте снимка – фамилия владельца фотографии, адрес и дата: 1916 год.
***
Боль сдавила грудь так, что невозможно дышать. Кажется, та телега с арбузами все-таки опрокинулась и придавила его. А рядом нет никого, чтобы сбросить с него эту тяжесть… Но он справится, выдержит. Нельзя оставлять Зиночку одну. Надо стараться думать о чем-то хорошем, вспоминать. Тогда боль хоть немного, но отступает.
***
Железнодорожный вокзал южного города. Гудки поездов, неразборчивые объявления по радио. Толпы пассажиров бестолково мечутся от одного вагона к другому. Провожающие неловко машут руками, встречающие распахивают объятия. Чемоданы и чемоданчики, корзины, баулы… Носильщики с бляхами на груди толкают тележки. Над всем этим незримо реет чувство ожидания чего-то нового, которое вот-вот начнется, лишь только отойдет или придет именно тот поезд…
Отцовские часы по-прежнему отстукивают часы и минуты, но уже в кармане сына. Это для людей года бывают трагическими, а дни – сотрясающими мир; время – бесстрастно.
Через полчаса подойдет поезд, который увезет его в Питер. Там начнется новая жизнь: Алексей уже подыскал младшему брату и жилье, и работу. Девять дней назад он похоронил маму, и с этим городом его больше ничто не связывает.
Удивительно, что он увидел ее в толпе. Но увидел. Узнал. Хотя от той девушки-облачка не осталось решительно ничего.
Разложила на асфальте перрона какие-то книжки, брошюры: пытается продать. Да кто осмелится подойти к женщине, которая смотрит поверх голов, отгородившись от потенциальных покупателей таким щитом внутреннего достоинства, что он кажется вполне осязаемым. Вот и огибает ее толпа, не рискуя приближаться.
– Зинаида Павловна, добрый день.
Серые глаза неприязненно измерили с ног до головы:
– Мы знакомы?
– Двенадцать лет назад батюшка представил меня вам. Правда, с тех пор я несколько изменился. С вашего позволения, Ипполит Попов, сын Матвея Ипполитовича Попова, если еще помните.
– Да…
Крохотная трещинка в щите ограждения и неприязнь превращается в настороженность:
– Что вас интересует, Ипполит Матвеевич? Может, купите книжку про Пинкертона? Занятное чтение, если надо провести время. А уж в поезде…
Ипполит наклонился, собрал с перрона разноцветные книжки, брошюры:
– Давайте уйдем отсюда, Зинаида Павловна, все равно, с такими глазами, как у вас сейчас, не продашь ни одной.
Сколько раз он ломал голову: почему она согласилась уйти? Потому ли, что самой это стояние было невмоготу, или почувствовала его решимость…
Он так и не задал этот вопрос. А потом пришло время, когда это стало неважным.
Молча прошли по Большой Садовой, на Таганрогском проспекте повернули направо. Наверное, они смотрелись забавно: она, очень худая, высокая, в длинном черном платье, с темными волосами, заколотыми на затылке, отрешенно смотрящая перед собой, и он, на голову ниже, коренастый, иногда забегающий вперед, пытающийся прикоснуться к ее руке, но не решающийся.
У Старого базара Ипполит остановился: дом Рецкера – Хосудовского, который когда-то восхитил его – разрушен. Более того, руины так наклонились, что, казалось, при первом порыве ветра, он рухнет полностью, схоронив под грудой строительного щебня и кирпича трехэтажный дом, стоявший рядом. Нечаянно вырвалось:
– А ведь казался такой крепостью. Когда же это случилось?
– Еще в двадцатом году сгорел, когда красные Ростов брали. Да разве только он казался крепостью? – горько усмехнулась спутница.
– И не страшно там жить? – Ипполит указал на соседний дом.
– Я именно там и живу. А жить просто страшно. Место не имеет значения, – она пожала плечами. – Хотя, конечно, когда темнеет, лучше не ходить: там в подвалах бездомные обитают, ну, и шантрапа всякая. Я очень прошу Нору не выходить лишний раз из дома.
Давно некрашеная дверь на третьем этаже распахнулась, в проеме стояла тоненькая, словно хворостинка, девочка лет семи-восьми с глазами испуганного олененка:
– Мама, тебя так долго не было, – увидела Ипполита и еще больше испугалась, прервав себя на полуслове.
– Я тебе много раз говорила: не открывай никому дверь.
Хозяйка квартиры хмуро пояснила гостю:
– Нам с дочкой в отцовском доме две комнаты оставили, но предупредили, что временно: как только появится кто-нибудь, сильнее нуждающийся, чем мы, так и вселят. Вот я и боюсь, что придут, когда Нора одна дома будет.
Ипполит вынул из чемодана круг колбасы, который брал с собой в дорогу, хлеб, и увидел, как загорелись глаза девочки. А уж кусочки рафинада, пусть даже с прилипшими хлебными крошками, привели ее в такое восхищение, что Ипполиту пришлось отвернуться, чтобы не смущать ни дочку, ни маму.
– Простите за нескромность, Зинаида Павловна, можно спросить, где отец Норы?
– Отец Норы вместе с моим отцом ушел с Антоном Ивановичем.
Хозяйка твердо посмотрела гостю в глаза и, поняв, что он не догадался, о ком речь, уточнила:
– С Деникиным, – вздохнула. – На восьмом месяце беременности я была бы для них обузой.
– На что же вы с Норой живете?
– А что я умею? Преподаю музыку. Но время от времени, моя фамилия напоминает властям о том, что я существую, тогда меня увольняют. Вот и вчера опять…
Ипполит вдруг вспомнил, как папа дома рассказывал жене о встрече с «этой очаровательной девочкой, Зиночкой»:
– Представляешь, дочь одного из самых богатых людей в городе, а собирается стать артисткой. Голос – чарующий, сама – как нимфа, но ведь несерьезно это для девушки из такой семьи…
И он решился:
– Зинаида Павловна, я вас очень прошу, выслушайте меня пожалуйста. Конечно, вы со мной совсем незнакомы, но все же я прошу вас стать моей женой. К фамилии «Попов» у нынешних властей претензий нет. Правда, батюшку три года назад обвинили в саботаже постановлений новой власти, но суд оправдал его. Хотя это было уже неважно: батюшка умер от грудной жабы, не дожив до суда.
– Сколько вам лет, Ипполит Матвеевич?
– Двадцать два.
– Я на восемь лет старше. Разве вы не понимаете, что я сломаю вам жизнь?
– Вы сделаете меня счастливейшим человеком, если позволите заботиться о вас с Норой.
Алексей слал письма, телеграммы, но так и не дождался в Питере младшего брата. В тридцатом году дом Рецкера-Хосудовского восстановили и нарекли гостиницей «Дон».
А в тридцать пятом – у Норы появился маленький братик, Руслан.
