Мария Купчинова
Пока плывут облака
8
К семидесятилетию Павла в самом большом выставочном зале города открылась персональная выставка его работ.
За два часа до открытия, один в пустом зале, Павел вглядывался в фотографии, которые стали частью его жизни. Принарядившиеся Гавриловна с Валентиной сложили на коленях натруженные руки с въевшейся угольной пылью; по-прежнему стройная и неутомимая Полина с совершенно седой головой; счастливая Марийка в подвенечном наряде; мальчишки – сыновья, в легких волосенках которых запутались солнечные лучи; коза на сарае задрала бороденку к небу…
Звучал бархатный баритон Синатры: «Over and over I keep going over the world we knew». На фотографии желтыми огнями тянулась вдаль вереница уличных фонарей, мигали зеленые огоньки светофоров, автомобили уносились вперед, мерцая красными точками, словно сигналами азбуки Морзе. По вечернему городу уходила от кого-то женщина, унося свою тайну…
Только одну фотографию Павел не принес на выставку. Ту, на которой спала девушка, свернувшись в клубочек и подложив под щеку ладошки. Этим он не хотел делиться ни с кем.
Из жизни принцесс
Детство принцессы
Когда-то, много-много лет назад девочка хотела быть принцессой.
Нет, сказки обычно начинаются по-другому.
Давным-давно, не в царстве, но в некотором государстве жила-была принцесса. Жила она в обычной семье, как самая обыкновенная девочка: в государстве том родственные связи с монархами не приветствовались.
Что девочка – принцесса, знали только папа и море. Ну, и она сама, конечно: не было у них тайн друг от друга.
Мама с бабушкой и сестренка Лялька об аристократическом происхождении старшей дочери и сестры не догадывались, поручая ей то за водой сходить, то грядки на огороде прополоть, то нос младшей от соплей вытереть.
В длинные зимние вечера, когда ветер с моря так страшно гудел в печной трубе, пытаясь ворваться в дом, принцесса считала петли и училась вязать шерстяные носки, шарфики, шапочки. Она была здравомыслящей девочкой и полагала: умение что-то делать повредить Ее Высочеству никак не может. Тем более, что в маленьком частном домишке на берегу моря никакая пара рук не была лишней.
На берег теплого моря семья переехала, когда Ляльки еще и в помине не было, а родилась принцесса в местах, где всегда было холодно. Так говорил папа. Он же дал принцессе имя, взглянув на белокурые волосенки, белесые брови, светло-серые, почти прозрачные глаза и тоненький хрупкий профиль, словно из льда высеченный:
– Изо льда, так изо льда. Пусть будет Изольда.
Хоть Лялька, едва научившись говорить, сразу стала дразниться: «Изка – барбариска» (что поделаешь, детсадовское воспитание сказывалось), принцессе ее имя нравилась. И, что скрывать, она пыталась быть ледяной, особенно с мальчишками. Правда, с энтузиазмом участвуя во всех мальчишеских играх в войнушку, казаков-разбойников, догонялки, она забывала об этом, но стоило кому-нибудь начать приставать к ней с предложениями «дружить» или пытаться дергать за косы (знала принцесса, чем это заканчивается, папа рассказывал, что сам долго маму за косы дергал), как холод из глаз принцессы обдавал смельчака с ног до головы, превращая в ледяную статую.
Море, хоть и считалось теплым, (не Северное же!), но, как и сама принцесса, бывало разным. Даже летом случались дни, когда ветер уносил верхние, нагретые солнцем воды далеко в море, а с глубины поднималась настолько холодная вода, что папа, закоренелый купальщик, окунувшись, мгновенно выскакивал на берег. Именно такие дни Изольда любила больше всего. На пляже, словно на вертеле поворачивали мясо, коптились приезжие отдыхающие, но лезть в воду не рисковали, и море было только ее. Волны накрывали девчонку с головой, горьковато-соленая вода попадала в рот, а Изольда лишь отплевывалась и смеялась. Как подруги они болтали с морем, сплетничали о чем-то своем, совершенно девчачьем, и не могли никак остановиться. Море, признавая в принцессе «ее высочество», делало это без фанатизма, на равных: как одну, так и другую стихию укротить было почти невозможно.
Неукротимый, или, как мама говорила, несносный (а чего его носить-то?) характер девочки проявился еще в садике. Трехлетняя Изольда категорически отказывалась завязывать на утренники банты, сшитое бабушкой нарядное платье с застежкой на спине и вязаным круглым воротничком надевала только задом наперед: так было удобнее застегивать пуговицы, а вместо детских песенок фальшиво, но громко распевала частушки, которые долетали к ним с соседского двора: там любили устраивать застолья по любому поводу и без повода на свежем воздухе.
Звездный час Изольды пришелся на утренник, посвященный прощанию с детским садом. Преисполненная захлестнувшими ее чувствами, с трудом дождавшись секундной паузы в ровном течении многократно отрепетированного мероприятия, Изольда бестрепетно шагнула навстречу зрителям – мамам, бабушкам, каким-то важным представителям – и выкрикнула «а-капелла»:
– «С неба звездочка упала
Прямо милому в штаны.
Пусть бы все там разорвало –
Лишь бы не было войны».
Лицо бабушки стало похоже на редиску – круглое, красное, лишь на голове тоненький белый пучок волос; мамино лицо, наоборот, побелело, словно его кто-то вымазал зубным порошком. Вместе они напомнили Изольде веселого и грустного клоунов в цирке, когда торопливо вели ее домой, взяв с двух сторон за руки. Про клоунов Изольде рассказывал папа, сама она в цирке еще ни разу не была, хотя очень хотелось. Она даже иногда представляла себе, что смотрит цирковое представление и громко-громко смеется. Так, как смеялись на утреннике взрослые после ее выступления.
Мама с бабушкой поставили Изольду перед папой и в один голос сказали:
– Разбирайся с дочкой сам. Объясни ей, что можно, а что нельзя.
– Частушки петь нельзя? – удивленно захлопала белыми ресницами принцесса. – А тете Гале, соседке можно?
– Как тебе сказать, – протянул папа, озабоченно поглаживая лысину, – тетя Галя все-таки старше тебя. И есть слова, которые маленьким девочкам говорить не полагается.
– Не придумывай, – непочтительно фыркнула Изольда, – я все эти слова знаю, там их не было.
– Ну, если не было, тогда ладно, – миролюбиво согласился папа и непонятно продолжил, обращаясь к бабушке, – Это же не «огурчики – помидорчики» …
Историю про «огурчики – помидорчики» Изольда узнала много позже. После бабушкиной смерти они с Лялькой нашли на этажерке среди любимых бабушкиных книжек затрепанную тетрадку, исписанную мелким, неразборчивым почерком. Рядом с какими-то сложными формулами и непонятными расчетами (дедушка, которого они никогда не видели, был инженером и изобретателем) встречались то короткие записки в несколько слов, то длинные дневниковые записи, описывающие не всегда понятные события.
«У Маруси днем глаза – серые, ночью – голубые, мне нужны и те, и другие».
Или: «Мальчик, Костя. Теперь знаю, зачем живу».
С этим было все просто. Маруся – бабушка, Костя – папа.
А вот это требовало пояснений: «Встреча Маруси с органами прошла в дружеской обстановке. Могу себе только представить, как выводили из себя капитана ее честные, лучистые глаза, когда она твердила: «Конечно, конечно, товарищ капитан! Как же за столом да без огурчиков. Я же сама их летом на юге солила, да сюда везла. Праздник-то какой: годовщина революции, это же понимать надо! И помидорчики, а как же… Все хвалили… Ой, товарищ капитан, дорогой, я и с собой помидорчики да огурчики принесла – вы только попробуйте. Сами увидите, не зря их хвалили. Пели? Да как же, конечно, пели. Хорошие песни пели, ей богу. Про помидорчики? Нет, про помидорчики не пели. Да что про них петь? Их есть надо. Закусывать. Закусывать, товарищ капитан, обязательно надо. А то бог знает, что померещиться может. Других спросите? Конечно, товарищ капитан, спрашивайте, вам все подтвердят: с моими помидорчиками да огурчиками ничто не сравнится. Я же в них не только укроп, душу вкладываю. А песни – про «Трех танкистов» пели, «Катюшу» … Другие тоже не подкачали».
Сестры пристали к отцу с требованием пояснений.
– Да что рассказывать-то? Папа на Колыму вольнонаемным поехал, ну и мы с мамой за ним. К родителям многие тянулись. Когда уж совсем невмоготу становилось, собирались в бараке, пили. Один пьешь – пьянка, а вместе – вроде и праздник. Однажды настолько разошлись – про стукача за столом забыли. Папа рассказывал: его специально приглашали да спаивали, чтобы вроде «под надзором» были… Он-то пьянь-пьянью был, а тут вдруг возьми и вспомни: вроде кто-то крамольные частушки пел… Пронесло. А могли бы и загреметь все.
– Что за частушки, пап?
– Вы, наверное, про такие и не слышали, а я пацаном был, но на всю жизнь запомнил.
Папа усмехнулся и спел фальцетиком:
– Ой, огурчики-помидорчики,
Сталин Кирова убил в коридорчике!
В год, когда Изольда заканчивала школу, папа умер. Он очень хотел, чтобы Изольда стала физиком. Тогда это было модно: физики-лирики… И Изольда поехала поступать в МГУ.
Принцесса пишет письма
Надо признать: и принцессы иногда забывают о своем монархическом происхождении. Особенно когда в огромной, возвышающейся амфитеатром аудитории холодно, за окном – третий день идет дождь, на завтрак – словно в сказке, лишь маковое зернышко, а скатерть-самобранка возомнила себя ковром-самолетом и скрылась в неизвестном направлении. Да еще и формулы на доске едва различимы.
«Знала же, надо садиться на первый ряд, и к окулисту давно пора сходить, выписать рецепт на очки – все как-то не складывается», – Изольда вздохнула, вырвала листок из тетрадки для конспектов и начала писать.
«… октября.
Здравствуй, Лялька. Как вы там, с мамой? У меня все замечательно. Вчера сон приснился. Иду по улице, а навстречу – Александр Сергеевич. Надо сказать, так себе мужичонка: невысокий, страшненький, волосы во все стороны торчат. Я-то его только по сюртуку да плащу, что на памятнике на Пушкинской (москвичи говорят: «Пушка») и признала. Руки развел радостно и ко мне:
– А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться!
Я ему вежливо так:
– Что вы, Александр Сергеевич, во-первых, это Чуковский написал, во-вторых, вы женаты уже…
Он смутился, а я проснулась.
В этой холодной, сырой Москве столько правил, которые надо соблюдать, что позавидуешь мухе, всего лишь запутавшейся в паутине. А у нас над морем чайки летают. Летают ведь, кричат?
Ты приезжай на каникулах, Лялька. Свожу тебя в цирк на Цветном бульваре. А еще посмеемся вместе. Мне иногда кажется: москвичи не умеют смеяться «просто так», не над кем-то…»
Принцесса подумала немножко и старательно замазала фразу про муху, попытавшись изобразить на этом месте кусочек моря. Получилась длинная фиолетовая клякса, но, быть может, Лялька, если очень присмотрится, все-таки поймет, что это волны?
Лялька все понимала. В свои одиннадцать – она присматривала за мамой, а не мама, погруженная в тревоги и волнения о дочерях, за ней.
Сон Изольды они обсудили вместе.
– Не к добру это, – вздохнула мама. – Боюсь, выскочит наша Иза замуж, а ведь ей еще учиться да учиться.
– За Пушкина, что ли? – фыркнула Лялька.
– Да лишь бы не за старичка-паучка, – мама еще раз вздохнула, а Лялька решила, что больше показывать маме письма сестры не станет.
И правда, следующие письма показались младшей не слишком оптимистичными.
«… ноября.
Привет, Лялька. Спасибо, что пишешь. Да нет, я не грущу. Немного скучаю без вас с мамой, но, в целом все нормально. Отдала перекрасить в химчистку плащ. Представляешь, только зашла в буфет, держу в руках плащ, как наскакивает стиляга в коротких брюках и опрокидывает на меня полный стакан томатного сока. Высказала ему все, что думала, в выражениях не стеснялась, а он так задумчиво:
– Какой у вас красивый голос.
Посмотрела – у него очки с толстенными линзами и, наверное, жуткими диоптриями. Стыдно стало: может, и правда не заметил. Да что с того… Мой бывший белый плащ – словно мантия Кровавой Мэри.
Зато теперь будет черный, как ее душа…
На лекции пока не хожу – не в чем. Может, это и к лучшему: сразу готовлюсь к зачету. Все говорят: «Препод молодой, но зверствует».
«Опять ноябрь.
Лялька, ты только представь себе: его зовут Игорь Святославович. Мне жутко хочется обратиться к нему: «Князь», но стесняюсь.
Впрочем, по порядку. На зачет я пришла – невозможно элегантная. Надеялась потрясти своим внешним видом, еще бы: молодой аспирант. Ха! Во-первых, не я одна такая умная, во-вторых, он в своих очках и со своим зрением нас не различает, все мы для него – лишь «цветное пятно» … Ну да, ты уже догадалась, конечно: на месте преподавателя сидел тип, который облил меня томатным соком.
Зачет я получила вполне заслуженно, а вместе с ним и предложение прогуляться вечером. Помня о черном плаще – была горда и непреклонна. В ответ он расхохотался, процитировав Пушкина:
– Змея ужалила Маркела.
– Он умер? – Нет, змея, напротив, околела.
Остаток вечера прошел в непринужденном выяснении того, кто из нас двоих Маркел, а кто – змея. Если честно, Лялька, мне с ним интересно».
Начитанная младшая сестренка точно знала, что эпиграмму про Маркела написал другой Пушкин, Василий Львович, но догадалась, что Изольде это глубоко безразлично.
– Тоже мне, «князь», – бурчала Лялька, сомневаясь: стоит ли рассказывать об этом маме.
Пока письмо шло, Игорь Святославович стал Игорем, а когда осмелевшая Изольда все-таки назвала его «князем», рассмеялся:
– Ну, если я – князь, ты – несомненно, принцесса. Только знаем об этом лишь мы с тобой.
Конечно, все это мелочи. Но из мелочей потихоньку рождалось то, название чему Изольда боялась дать, а Игорь – не считал возможным.
***
Новогодняя ночь кружила планету в своих объятиях. Ветер, притворяясь заядлым саксофонистом, наигрывал мелодию на саксофоне-альте, а затем гулко повторял ее в арках и подворотнях дворов на баритоновом саксе… Редкие прохожие жались к домам, боясь взлететь вместе с миллиардом крохотных снежинок, вращающихся в бешеном танце.
– Завируха, метель, завируха, – прорываясь сквозь мелодию ветра почти прокричал Игорь.
– Что? – не поняла Изольда.
– Лет через десять – пятнадцать кто-нибудь напишет такую песню, – он засмеялся, а она сразу поверила.
У влюбленных бывают минуты предвидения …
В доме под шпилем, на набережной реки с чудным названием Свислочь их ждали.
Игорь успел лишь вставить ключ в замок, как дверь распахнул высокий седой мужчина. За его спиной красовалась новогодняя елка, увешанная игрушками, а по коридору семенила крохотная сухонькая старушка. Ее неожиданно густой, низкий голос заполнил все помещение, когда, легко отстранив супруга, она кинулась навстречу вошедшим:
– Господи, закоченели совсем. Игорь, что ты стоишь, помоги девушке раздеться, Слава, быстро наполняй ванну.
– Что вы, спасибо, – попыталась отказаться Изольда, но ее никто не слушал.
***
«… января.
Здравствуй, Лялька. Как же давно я тебе не писала. И маме, к сожалению. Нет, конечно, я не забыла вас, не думайте, просто закружило меня …
Да, я все-таки поехала в Минск, вопреки всем маминым предостережениям. Святослав Владимирович и Ксения Андреевна оказались очень милыми людьми. Хотя это я сейчас так думаю, а вчера ужасно испугалась, когда перед прогулкой по Минску Ксения Андреевна вдруг ринулась ко мне, подняла юбку и выставила на обозрение мой белый атласный пояс с резинками и беленькие шелковые трусики:
– Вот в этом ты собираешься гулять по морозу? Игорь, сейчас же пойди в универмаг и купи девочке рейтузы. Нечего хмуриться: если ты хочешь, чтобы она родила тебе ребенка, надо быть внимательным: эти места нельзя застужать.
Я думала: провалюсь сквозь землю …».
Изольда отложила ручку, заново переживая, как сгорая от обиды и стыда, металась по прихожей, схватив в охапку пальтишко, не в силах одной рукой открыть дверь. Пока не уткнулась в грудь Игоря:
– Стой, Изонька. Никуда я тебя не отпущу, – Игорь прижал ее к себе, поцеловал в макушку. – Конечно, мама была ужасно бестактна, но по сути она права: я старше и должен заботиться о тебе. Тем более, что, знаешь, я действительно очень хочу, чтобы у нас был ребенок. Я это сейчас понял, пока ты тут со мной в горелки играла…
Не было никакой принцессы. Была влюбленная девчонка, которая сидела у окна, смотрела на обледеневшую речку, заснеженные сосны и беспричинно улыбалась, не слишком вдумываясь в слова, которые, казалось, сами появлялись на листке:
«… Пол подо мной даже не треснул, проваливаться было некуда, входная дверь тоже почему-то не захотела открываться, так что и убежать я не смогла, но, главное, Лялька, я поняла, что очень хочу родить ему сына. Глупо, да? А мне кажется: ужасно умно.
