Мария Петрова
Чёрное солнце
Общение с обладателями вкусных душ воодушевляет. Когда я задумываюсь об этом, я, почему-то, чувствую себя очень жалкой. Мне становится противно от самой себя. Красивые души делают вампиров бесшабашными, такими увлечёнными одной лишь душой, что порой не обращают внимание на важные детали. По сути у вампиров всего одна цель, а учитывая то, что они обладают большей силой, нежели люди, все поправимо, и даже с огромной лёгкостью. Чтобы оставить после себя следы нужно быть большим ленивцем и полным олухом, и следы могут быть очень значительными. Хотя чаще всего для этого нужно приложить немало усилий, для неприятного исхода.
Одной из важнейших проблем вампиров является дерзость. Это закладывается в них с детства, с самых первых встреч родителей и выходов к высокопоставленным личностям. Дерзость порождает неконтролируемую агрессию, в результате чего убивать приходятся тех, кто в планы не входил. Это грубейшая ошибка. Клод однажды убил случайно одного бандита, пришлось три дня ночевать в подземелье, чтобы не попасться родителям под горячую руку, а подземелье место не из приятных.
Почему вампиры убивают таких случайных людей? Не только из-за случайности. Из отвращения. Да, души большинства отвратительны, но менее приятно находиться в одной комнате с противным человеком, от которого скулы сводит. Кстати, аура зачастую грязнее даже душ, поэтому легче убить.
Небо хмурилось, едва не рыдая. Тяжелые октябрьские тучи нависли нервно над городом, уверена, они могли бы закрыть Москву полностью. В последних числах октября обещали снегопад, я с нетерпением ждала этого события, потому что снег мне удавалось видеть нечасто.
К шести часам уже темнело. Я понимала это, но задержалась в магазине, спуская недавно заработанные копейки на баловство в виде новых платьев, с фальшивым намеком на 19 век, лоферов низкого качества (но лоферов же!) и каких-то мелких украшений из дерева. Старания людей воссоздать атмосферу романтических времен в сердцах людей забавляла и восхищала. У них получалось, но получалось думать, что они близки к тем годам. Они не пытались ими быть, они пародировали, и не сковали этого.
Ключ в скважине повернулся особенно угрюмо. Не понравилось мне это. Из гостиной был слышен смех Алисы. Могла бы и предупредить, что у нас будут гости. На диване сидела уныло разглядывающая поломанные розоватые ногти Марина, та самая, посвятившая меня в неведомую страну учителей литературы, едва сдерживающая себя не окунуться в телефон, чисто ради приличия. Алиса была полностью повёрнута к собеседнику, парню не особо приятной наружности. По татуировкам можно было многое определить, даже не зная их значения, и от этого слащавого хохота, кисло-горького злого вздоха Марины и демона на предплечье меня чуть не стошнило. Я шумно сбросила ставший мешковатым во время учебы рюкзак за бешеные деньги, сняла, громко расстегивая замок, куртку, и стуча каблуками неудобных домашних тапочек, прошла в зал, направляясь в комнату. Мои ожидания, что со мной кто-нибудь поздоровается не оправдались.
Через 10 минут ко мне в комнату постучали.
«Заходите» – ответила я. В дверях появилась Марина. Я стояла перед зеркалом в простом платье из одной только грубой коричневой ткани, плохо сшитой в некоторых местах, но зато каким оно было!
– Вам очень идёт, – заметила Марина.
– Спасибо, это единственное приближённое к 19 веку, что я нашла среди лжи и выдумок.
Она засмеялась.
– Как будто Вы там жили.
Жила.
– Достаточно чувствовать. Вы любите музеи?
– Больше собственного имени.
Я усмехнулась.
– Не стала бы я разбрасываться такими громкими выражениями, – я, наконец, посмотрела на неё, – как Вы тут оказались?
– Совершенно случайно, – нравилась мне эта господская манера нашего общения, – буквально мимо проходила, как угораздило заглянуть к Алисе. Она почти что выловила меня на улице, – ответила она, будто сожалея. Было из-за чего.
– Не знала, что у Алисы есть молодой человек.
Марина фыркнула.
– Вы слишком к ним добры, – я засмеялась. – Чего смешного?
– Вы! Вы так забавны и снисходительны к людям!
Она оторопела.
– Вы не поняли меня.
– Ах, Марина! Вы так помешаны на прошедшем, что не можете привыкнуть к новым законам! Жизнь меняется, как не печально, а мы остаёмся.
Человек, смогший окунуться в мир, рассказываемый авторами…
…и захлебнулся.
– Вы меня пугаете, – отмахнулась она. – Алиса сказала, что у Вас новый преподаватель.
– Ага, – я цепляла серьги из эпоксидной смолы и сухих листьев. – Интереснейший человек.
– В университете у нас был молодой препод, все так старались ему угодить, что ночами не спали, как учились.
Я усмехнулась.
– Не та группа, чтобы из кожи вон лезть ради препода. Не тот препод, наверное. Хотя, он учёный, вроде как, – и пожала плечами.
Она хмыкнула, опираясь о столешницу и смотря куда-то вниз. Она выглядела куда более тревожной, чем при первой нашей встрече, это не могло не напрячь.
– Вы чем-то обеспокоены?
– Волхвами, – ответила она не своим голосом, и больше ничего не сказала.
Я сидела около единственной лампы, освещающей комнату тёплым рассеянным светом, в буром платье, с кулоном и серьгами в ушах, смотря на сосредоточенное и от усталости туманное лицо Марины. Ей совсем не подходило это имя.
– Наверное, я Вас порядочно отвлекла? – вдруг опомнилась она.
– Нет, нисколько, – будто бы наспех ответила я.
Она задумалась снова.
Я взяла из стопки на столе книгу, что первое попалось, и стала читать про строение человеческого мозга. Читать чисто для вида было тяжело, но я старалась не глазеть и не отвлекать ее, было видно, что она очень глубоко погружена в свои мысли, потом стала коротко и отрывисто дергать указательном пальцем, как-то нервозно, даже не замечая.
В какой-то момент, когда я уже перестала о ней думать, она резко подняла голову, взглядывая на часы напротив кровати, и, так естественно, что поразительно, удивленно вскинула брови и сообщила без особых восклицаний: «надо же, так поздно. Подумать только, вечера летят так стремительно».
«Вас ждут дома?» – зачем-то спросила я.
– Ждут, – кивая, – я живу не одна, об этом не беспокойтесь, меня есть кому контролировать.
Это звучало сначала даже как-то обнадеживающе, она не улыбнулась, но в голосе чувствовалось тепло, а потом резкий прокол – шумные мысли сливались в одну, в несколько, в десятки! Порождали яркие картины!.. мое сердце забилось чаще. Почему она это сказала? Что она хотела этим сказать? Что она мне такое рассказала, разъяснив все одной фразой? Была бы я человеком, могла бы понять.
– Знаете, это так хорошо, когда можно обдумать все в простой тишине, на фоне молчания, – не дав руке коснуться ручки, вдруг заявила она.
На вкус прозвучало как благодарность. Она вышла, подхватывая сумку с кухонного стула, немного щурясь от света кухни. Алиса доедала суши, уткнувшись в телефон.
– Энн, проводишь Марину?
Никто ей не ответил.
– И все-таки, – придерживая дверь, остановилась я, – составьте мне компанию на музейной выставке, – ее прекрасное лицо озарилось улыбкой. Да. Она получила признание. Она получила то, чего хотела. Но очень скромно, боясь. Боясь быть отверженной и съеденной.
– Да, обязательно. Я посмотрю время на выходных. Я обязательно найду час! Или два!
Я с улыбкой закрыла дверь. И… снова эта темнота.
– У тебя появился парень? – я долго подбирала выражение, думала, каким тембром голоса это сказать.
– Просто чувак из универа.
Такой мерзкой она ещё никогда не была.
Монолиция смотрела сквозь темноту прямо в душу. В свете полночной Луны и проезжающих автомобилей она смотрела не зловеще, даже тепло, с единственным напоминанием о доме, Клоде. Я соскучилась по тёплым вечерам у камина, когда братья выстругивали деревянные игрушки, соревнуясь в ловкости, а сестры и мама читали вслух братьев Грим или искусно вышивали красивые узоры. Когда я научилась читать и держать иголку всем было не до этого. Наступило новое время. Оно было тёмным, как ночь, и чем дальше тянуло нас время, тем страшнее и чернее было беззвездное небо. Потом наступил рассвет, из однотонных румяных вишен. Дни сменяли ночь, вечера ждали утра, и каждый день в поместье оставлял все меньше надежды на счастье. Я не знаю, мне не было известно, что прервало мое прекрасное детство, полное тёплых вечеров, доброй матери и абсолютного спокойствия. В один момент все переменилось, мне понадобились годы, чтобы заставить время подчиниться мне, и, наконец, выпутаться из оков отчаяния, чтобы познать одиночество и предательство. Вечера меня не радовали, а лишь ранили. Каждое утро холодными лучами солнца не ласково напоминало, что новый день настал. Он настал. И ничего в этом праздного нет. Я не смогла найти себя, но я стала холодной и резкой. Может, это наоборот, говорит о том, что во мне была душа?.. что я умела любить?
6
Мгновения тянулись, секунды лениво складывали время для осознания, разум сонно перебирал мысли. У Марины была спящая душа, она лишь иногда во сне дергала за ниточки, смеялась, подобно плеску ручья, и размышляла с тяжестью, подобно рокоту старинных вулканов, чьё напряжение ощущалось даже за поверхностью полотна картины. Ее душа пылала ярким пламенем благородия, полного спокойствия и умиротворения, это не было ловушкой для вампира, это было ловушкой для людей, для самих владельцев, иной не смог бы почувствовать красоты этой дивы, при всем своём желании! Человек, полный идеалов, идеал сам по себе, вертится вокруг грязных и безрассудных горьких душ, оскверняя своё представление об идеале.
Обмануть Марину было невозможно. Даже если весь мир будет кричать о том, что искусство того или иного художника заслуживает всеобщего признания и любви, она во что бы то ни стало пойдёт против всего мира, если работа не достойна называться искусством.
Была выставка какого-то немолодого художника, видно, что мастера кисти, человека, точно чувствующего краски и цвета, человека с большой душой… много чего о нем говорили, но картинами вампиров, и тем более учителей не обманешь. Никогда не видя художника вживую можно было без особого труда оценить его моральные качества по картинам, сказать о нем даже больше, чем любой психолог. Первое, к чему меня потянуло, было «Утопленница», возле неё толпилось больше всего народу. И правда. Картина была мрачной, холодной и отстраненной. Рамки очень точно обозначали границы, будто запрещая: туда нельзя! Картина была безмолвной и сухой, в ней не было прямой связи с миром, нельзя было предугадать, что случится в следующую секунду, что таится чуть подальше картинной золотистой рамы, какого движение мрачнейших камышей, как холоден ветер, когда кончится дождь? Когда у картины нет продолжения, и между ней и внешним миром стоит стеклянная стена, с художником и говорить не о чем.
Марина фыркнула, отходя к другой картине. Следующим был портрет. Представляю, как много сил и времени было потрачено, чтобы воссоздать этот вид, и правда, девушка ожила, и растущие из язвы на лице розы тоже были живы. Даже мелкие, едва заметные капельки росы танцевали бликами и кружили голову, заставляя вспомнить утреннюю морозную свежесть, сойти с ума от неё! Я смотрела и чувствовала. Я представляла, как пахнут розы, какая нежная кожа была у модели, испорченная художником сыпью и язвами. Черт, розы и сыпь… Оживленность картины – точно не его заслуга, чья угодно, даже освещения, масляных красок, красоты девушки, чьё лицо смотрелось даже под призмой язвы великолепным, словно утренний рассвет! Но только не его. Было очень противно признавать, что все это нарисовал он. Картины выглядели неплохо, ведь даже уже когда художник может растушевать краски и правильно поставить тень – это считается произведением искусства! Безвкусица.
Но тут мы увидели это… все, что было до него оказалось сказкой. В углу висел сюрреализм. Сюрреализм дозволено рисовать только сумасшедшим, больным людям, если художник здоров, то это не сюрреализм, это мазня. И мазня случилась! Рвотные оттенки, переплетающиеся в безумном танце Хэйкити из Акутагавы, темно-синие рвущие без молнии небо фигуры, чем-то напоминающие шаманов, кудрявый, унылый и уставший в бесконечной суете розовый тигр, много отдельных, незамысловатых фигур, никак не вписывающихся ни в сюжет картины, ни в цветовую гамму. Это было чудовищно. Картина непонятно шумела, я отчетливо видела и слышала помехи, будто бы ее рисовали наспех, совсем не заинтересованно.
Воняло дешевым куревом, сладкими до противного духами, сушеной грушей, да и вообще было душно. Мы вышли на улицу.
– Ну что за бездарь этот Игнатьев, – стараясь говорить попроще, фыркнула Марина. Я пыталась прийти в себя. Сразу после нас вышел Гаврилов, он общался с художниками, явно не высказываясь хорошо об Игнатьеве, я не стала подходить. Он коротко кивнул мне и двинулся к машине.
– Это мой новый куратор, – пояснила я.
Марина кивнула.
– Приятный человек. Что тебя в нем напрягает?
– Особо ничего, – я тяжело пожала плечами, – просто новый человек, к тому же и очень серьёзный.
– Мне кажется, между вами есть что-то общее.
– Я тоже так считаю.
Поскорее бы узнать, что.
Через некоторое время, остыв, Марина стала разговорчивей, стала ненавязчиво расспрашивать о прошлом, в общем, проявлять человеческие качества, хотя это сильно меня не отпугивало, я знала, что она не хотела переборщить с идеализмом (и правильно делала), поэтому прикидывалась.
– У тебя есть семья?
– Семья… – будто бы вслушиваясь в звучание этого слова, повторила я. На языке остался горьковатый след. Не родители – Клод. – Я им не нужна, – словно пропустив все объяснения, сразу подытожила я.
– Почему ты так говоришь? – вытирая руки после сырного круассана, спросила она.
– Брат со мной не общается, он перестал проявлять ко мне интерес, когда мне было 15 лет, родители за границей, они ненавидят во мне все.
Может, это было и нет так, я не понимала. Мне было сложно их понять.
– И у тебя совсем никого нет?
– Был друг, сейчас одна Алиса.
– Я слышала про этого друга не мало, и о его смерти тоже.
– Ты знаешь, как он умер?
– Да, но какая разница, как человек умирает. В мире, где есть понятие смерти все, что есть до неё не имеет такой большой ценности.
– Время разграничивает это понятие. За одну жизнь можно создать не одну семью и потерять все сотню раз.
– Безусловно. Так ли ценно время?
– Все будет так, как загадано судьбой, ее никто и ничто не обманет.
Она улыбнулась уголком губ. Это больше было похоже на усмешку.
– Как так вышло, что мы нашли друг друга?
– Чистая случайность, иначе это не назовёшь, – я вздохнула, – слишком много сложных теорий и сложных мыслей для одного дня. Мне со многим сегодня придётся смириться.
Марина усмехнулась.
– Если мы больше не встретимся, то я никогда не с кем так хорошо не молчала.
Молчала. Поразительная она. Не зря иногда недофилософы говорят, что с хорошим человеком и молчать приятно.
– Так многое осознаёшь рядом с тобой.
– Взаимно.
Вкусная душа, но ленивая, не притронулась бы я к такой, хоть и сладкая…
Дома меня ждал неприятнейший сюрприз, с которым мне ещё придётся смириться, и на это потребуется не один день.
7
Вечер пятницы. Сижу и ем яйца в пустой квартире. За окном страшная метель, и действительно, близился конец ноября, начиналось снежное время. За все время что я жила с Алисой я разучилась быть одна. Теперь нет и ее. Я могла предугадать, когда она совершит суицид, но, почему-то, не сделала этого и потеряла ещё одну душу. Марина заходила ко мне несколько раз, убедиться, что я не сошла с ума. Она лишь сказала, что оба моих знакомых кончили одинаково, не знаю, стратегия это или нет, но оба они придурки. Суицид очень неудобная ситуация для всех, вплоть до пожирателей душ всех видов. Очень обидно осознавать, что такая красивая, вкусная и концентрированная тем или иным чувством душа улетела в никуда. Если бы у вампиров был кодекс, их бы за это строго судили.
Я не могла думать, находясь уже месяц в одиночестве, благо, учёба хуже не стала, Гаврилов помогал мне только с проектом, но зато с ним было приятно работать.
– Не квартира, а музей, – фыркнула как-то Марина, я сидела к ней спиной и печатала на сто раз переписанный проект. Я уже пожалела, что занялась им когда-то.
– Зато все мое.
– Но ты половиной не пользуешься.
– Я провожу там свободное время.
Марина беззвучно вздохнула. Зашла в комнату Алисы и пробыла там полчаса, пока не пожарились сырники. Не то что бы смерть друзей ударила по мне так, что я общалась с ними через их комнаты и отрицала их смерть, но я начинала чувствовать, что становлюсь человеком, хотя как можно стать человеком, ничего не ощущая.
Родители давали мне лишь лучшее, заманивали во взрослый мир любовью, обманывали хорошей жизнью, чтобы я все своё существование гналась за бесценными моментами счастья, чувствами, любовью, за которую были отданы драгоценные человеческие жизни, и никакое фальшивое тепло, жажда чувств, поддельной жизни не стоили дыхания людей. Я понимала, насколько ничтожна. Я ничтожней людей. Люди презирают друг друга, ненавидят, не зная, что существуют такие, как я, которые хуже в тысячу раз. Человек уникален по-своему, со всеми пороками, если бы не те, кто не достоин жизни, не жили, мы бы не знали, что такое любовь, добро, свет среди тьмы. Ведь среди солнечных дней не увидишь того самого, что будет светить ярче остальных. Так же и среди хороших людей не увидишь того самого, чьё внимание тебе будет слаще рая. Я знала, что умру, если не найду новую жертву, но поиски пока решила приостановить. Интересно, как там мама? Она уже отправила Джонни к людям, решив, что я такая же, как Клод?
– Когда у тебя сессия заканчивается?
– Я уже сдала.
Марина понимающе кивнула.
– В феврале опять туда же. Последняя.
– О, это же прекрасно. А дальше куда?
– Работать, если преподавать не предложат.
– А если предложат, согласишься?
– Нет, мне с трупами работать легче.
Марина невесело посмеялась. Ну да, повода смеяться не было.
На улице было слякотно. Пока ещё были тёплые дни, снег таял, все текло. Домой я приходила с мокрыми ногами и была на грани болезни. Сегодня была суббота, и так как я немного не укладывалась в сроки, приходилось работать с проектом по выходным. Гаврилов категорически отказывался ездить в университет в выходные, и поэтому мне самой приходилось ездить к нему в загородный дом, пока он думал, что для меня это не составляет труда. Дом был большой, не с одним этажом, одной из прозрачных стен и камином.
– Вы этот дом купили или построили? – задала я несколько бестактный вопрос.
– Строил друг, но он уехал и продал его мне.
– И все Вас в нем устраивает?
– Он очень просил.
Я усмехнулась.
– Видимо, сильно за границу надо было.
– Ну, он бежал от правительства, вместе с детьми, а с его женой мы до сих пор общаемся.
– Хороший друг у вас был.
– Я предпочёл бы никогда не знать его.
– Сколько спален в этом доме?
– Три. Не считая чердака. Он построен под наблюдения над звёздным небом, и очень хорошо оснащён.
– Он был астрономом?
– Любителем, не больше. По профессии он бизнесмен.
– Нет такой профессии, – я села за деревянный стол, открывая ноутбук.
– А его старшая дочь была блогером, как ты думаешь, после этого, для таких людей есть профессия бизнесмен?
– Ну, а Вы кто по профессии?
– Преподаватель.
Я удивилась.
– И все? Преподавательством на жизнь зарабатываете?
– Ты думаешь, я так красиво живу? Мужчине многого не надо. Не вертись сильно и никуда не лезь, а там и деньги не понадобятся.
Я повернулась на стуле.
– Все равно не верю. Жизнь в Москве не из лёгких.
– Ну, вот смотри. Если несколько способов внешнего заработка: я снимаю квартиры приезжим и студентам, работаю репетитором и преподавателем, потом правильно распределяю свои расходы, при этом, имея квартиру в Москве.
Я отвернулась от него.
– Страшный Вы человек.
Он посмеялся, будто бы человеком и не был.
– Вы помните Советский Союз?
– Совсем немного. В девяностые пришлось уехать из большого города.
А я помнила. Все я помнила.
– Ну а ты как жить дальше собираешься?
Он знал, что я теперь снимаю квартиру одна, но поводом относиться ко мне лучше для него это поводом не стало.
– А че, я пойду работать, куплю себе двушку рядом с моргом и буду жить нормально. А может и уеду…
– Куда? В провинцию?
– Если Питер для Вас провинция, – он усмехнулся.
– В Питере не лучше.
– А почему Вы спрашиваете? Неужели квартира в центре у препода медуниверсита будет дешевле?
– Вряд ли, но она двухкомнатная и с ремонтом 20-го года.
Я не ответила. Плана у меня не было, как жить дальше, я ещё не думала. Цели у меня не было, хоть патологоанатом из меня вышел бы неплохой.
Я боялась, что Гаврилов начнёт говорить про семью и мыть мозги мне, что женщине нужен мужчина, но, видимо, решил не вмешиваться, а может, просто знал, что я все это понимаю. Он стоял у меня да спиной минут 20, смотря, как я печатаю, читаю, и исправляю. Я не знаю, что ещё тут можно исправить, – я вскинула руки, потягиваясь, и хрустя позвоночником. Он сел напротив и повернул к себе ноут.
Я встала и, лениво разминая затёкшие ноги, подошла к холодильнику, когда ты здесь почти каждые выходные, уже не важно, кто вы друг другу. В сковородке оказались голубцы.
– Можешь взять два.
– Их тут всего два.
Я внимательно посмотрела в залитые ароматным жирным соком аккуратные свёрточки в тонких, почти прозрачных листах капусты, сейчас такие не делали.
– Значит бери все.
Я не поверила.
В последнее время я заказывала еду или готовила лёгкие блюда из полуфабрикатов, не заморачиваясь на долгую и серьёзную готовку, а голубцы были для меня невиданным счастьем, просто победой.
Гаврилов поднял на меня серые глаза, смотря едва не раздраженно.
– Ешь.
Два раза повторять было не надо. Не знаю, кем он меня считать после этого будет, пусть хоть своей дочерью, меня это не особо волновало.
– Здесь есть библиотека? – спросила я, набивая рот пряным мясом.
– Да, только с едой туда не ходи.
В углу, около столика, на который идеально приходился по размерам граммофон, стояла виолончель.
– А где у Вас телевизор?
– У меня его нет.
Если у меня тоже нет телевизора, могу ли я сравнивать себя по умственным способностям с Гавриловым? Нет, наверное, его ум слишком низок для меня. Хотя, я начинаю сомневаться в этом.
– А откуда у Вас граммофон?
– У человека, который предпочёл жить в глухом лесу без телевизора, не имея семьи и родных можно и не такое найти.
– И действительно…
Я доела и подошла к граммофону. В него была вставлена одна пластинка, больше я не нашла. В кресле лежал недавно забытый сборник стихов Артура Рембо. Никогда бы не подумала, что у такого организованного и собранного человека можно найти лежащую книгу в кресле.
– Вы играете?
Он повернулся. Я стояла около виолончели. Он посмотрел сначала на меня, потом на неё, потом снова на меня.
– Вы так хорошо подходите друг другу. Никто ещё так не вписывался в этот угол.
И отвернулся. И больше я от него слова не услышала. Вот таким был Гаврилов.
Библиотеке была отделена большая из комнат в доме, она была заставлена шкафами, а в глубине около широкого окна стояло кресло-качалка с аккуратно свернутым пледом. Под окном была батарея.
Я взяла с ближайшей полки Онегина, около него стоял Набоков. Интересно, как ему удаётся совмещать в себе столько черт характера, ведь чтобы охватывать такой спектр нужно быть поехавшим, но на поехавшего он не был похож, вот это меня и пугало.
Я решила спуститься.
– Аня, я дочитал, – встретили меня. – Теперь все идеально, я ничего не исправлял, должен сказать, ты поработала на славу. Я ещё не встречал таких хороших работ.
– Ну, Вы же мне помогали.
– Я лишь давал наставления. Твои родители, должно быть, великие люди, – с улыбкой произнёс он. Я еле сдержалась, чтобы не рассмеяться.
– Великие валят за границу, оставляя здесь детей? – молчание. Он смотрел на меня, я села в кресло, располагая локти на подлокотниках и сцепляя руки в замок.
– Знаешь, когда я вспоминаю о том, что могли делать люди 20-го века, при том, даже певцы, и что делают люди сейчас, не то что тоска берет…
– Певцы! Певцы были что надо, – я поняла, о чем он говорит. – Сейчас певцы птицам на еду не пойдут, – со злостью произнесла я.
– Это не певцы, это недоразумения.
– Певцы, звезды, толстосумы, а врачи и учителя живут в квартирах с тонкими стенами, слушая этих уродов. Видя их отпрыски в чертах своих подопечных, своих детях. Чем вот они виноваты? Они просто хотели сделать жизнь лучше, облегчить существование жалким… ну, это неправильно, короче.
Казалось бы, совсем недавно я утверждала, что без тьмы не было бы света. Противоречивость – черта всех Эванс.
– Ну понятно.
Он не стал со мной устраивать дискуссию, хоть и слушал внимательно. Я не в первый раз делала такие умозаключения при нем.
Пока я философствовала, уже стемнело.
– Как, говоришь, ты до дома добираешься?
– Всеми возможными способами.
– А если серьезно?
– Полкилометра пешком, а там есть автобусная остановка. Последний автобус ушёл в пять. Хотите меня выгнать?
– Будешь так себя вести – выгоню.
– А как я себя веду?
– Нагло.
Я знала, но все равно обиделась.
– А комната у Вас свободная есть?
– Даже если бы и не было, я бы тебя к своей и близко не подпустил.
Я прыснула.
– Начинаю сомневаться, что Вы такой уж неконфликтный человек.
– И с кем же у меня конфликт?
– Ну или со мной, или с девушками.
– Скорее со студентками. Меньше всего мне хотелось бы иметь отношения со своей студенткой.
Он просто не знал, что по нему сохла вся женская половина моей группы. А может и знал, поэтому не хотел.
– И у вас совсем нет женщины?
– Ты так сказала, что она может быть частично.
Я опять засмеялась.
– Ну, с ней можно состоять в дружеских отношениях.
– В дружеских отношениях? С женщиной?
– Конечно! В чем проблема?
– В том, что большинство из моего окружения или студентки или замужние. Понятно теперь, почему у меня нет женщины?
– Неужели совсем нет достойных вас одиноких женщин?
– Пара-тройка выпускниц, правда, они сами так решили, – теперь уже он смеялся вместе со мной.
– А у меня был брат, – после долгого молчания, прерывающегося моими смешками, внезапно заявила я.
– Был?
– Мы сейчас не общаемся.
– Вина?
Я недоверчиво на него посмотрела.
– Да пей ты, где ты ещё 49-го года раритет попробуешь. Да ещё и с таким правильным человеком.
– Правильным для питья?
– Да. Почему с братом не общаетесь?
– Он в другом городе.
– Я понять не могу, чем ты такую нелюбовь родных заслужила?
– Не знаю. На мой взгляд, это самое неправильное высказывание, которое можно было придумать. Вернее, слабое. Я все-таки ассоциирую себя с силой, несмотря на то, что я женщина.
– Вполне оправдано.
– Я против феминизма.
– Про брата.
– Ну так вот. Он очень любил вишню.
Гаврилов задумался.
– Ты же в курсе, что вино делают из винограда?
– Да, но я не про это. Он показал мне книги, которые я читаю до сих пор.
– Какие?
– Ну, мне очень нравилась Астрид Линдгрен… – когда она вышла из типографии, Клод сразу же притащил ее книгу домой, – Гарри Поттер, одна из моих любимых, Конан Дойл…
– А из российских?
– Носов и Пришвин.
– Очень разные авторы.
– Да, но я была в восторге от обоев. Ещё в детстве мне читали Михалкова, – я отпила и прочитала «Котят».
– Впервые вижу, чтобы на людей так действовало вино.
– Я ещё помню часть из «Дяди Степы»…
– Верю.
– Я могу рассказать.
– Ну расскажи.
Я обрадовалась. Меня не слушали с таким вдохновением с тех пор, как умер друг, наверное, этим он был похож с Гавриловым.
Он дослушал меня, и ответил несколькими стихами Барто, причём, так, будто ты читал это детям.
– Это мне читала бабушка.
– Те, кто читает детям, заслуживают отдельного уважения.
– Ордена.
Ночью мне снились глубокие, пропитанные запахам из детства сны, настолько яркие, что если коснуться рукой стены, можно было почувствовать отпечаток старых обоев в родительской комнате. Это был вещий сон. Он был из тех, что снятся в детстве, настолько запоминающийся, явный, что не поймёшь, во сне ты или сошёл с ума. Детские сны делают из нас тех, с кем нам приходится идти по жизни до самой старости. Многое меняется, но сны остаются, и тут уж как повезёт – сон или был, или его не было. Когда тебе снятся особые вещи, ты, скорее всего, избран судьбой, ты не такой, как все, ведь сны не берутся из неоткуда. Мне снился родительский дом. Все как в тот самый день. Было пасмурно, дождь изредка брызгал в окно. Я ходила по коридорам, у меня было любимое платье, открывающее голяшки, и снизу обшитое кружевом, наверное, потому оно мне и нравилось, что было без наворотов. С лестницы спускается мама, во сне она всегда была самой красивой женщиной для меня, с идеальными чертами лица, чёрными как воронье крыло шелковистыми волосами и белыми как снег руками. Она была настоящим вампиром, из древнего рода Фаустовых, зародившихся в средневековье. Ее грация и величие в каждом шаге говорили и о том, что по манерам она могла обойти саму королеву. На обоях незамысловатый узор, стараясь видеть во всем очертания животных, лица людей, природу, каждый узор напоминал лишь один момент: женщина поит козлёнка. Ее фигура склонна к полноте, а у козлёнка слишком тонкие ноги, он очень мал, и ещё окрепнет. Я коснулась узора, и по моей руке прошёлся импульс, ударяя в глубину сердца, попадая в кровь. В глазах все начало сливаться, но меня холодно схватили за руку, и я пришла в себя. Отключаться было никак нельзя. Дальше идут небольшие одинокие комнаты, расставленные разной мебелью, где-то стояла книжная полка, и только она, а может и несколько, на полу лежала шкура медведя, в другой было очень светло, что можно было посомневаться, что ты находишься в комнате, а не среди природы, ещё в одной кресла были отвернуты от камина и смотрели в сторону двери. Я прошла в комнату. На картине, прикреплённой к кирпичам, жнец отдыхал на стоге сена, жуя колос.
– Здравствуйте! – поздоровалась я.
– Здравствуй, дитя, – ответил белоусый жнец.
Я обрадовалась.
– Что Вы делаете?
– Отдыхаю.
– А от чего вы устали?
– Я пасу овец.
Я удивилась.
– А разве не пастух должен пасти овец?
– Мы с ним поменялись – теперь он жнет хлеб, а я пасу овец, – довольно заявил он.
– А где же ваши овцы?
Жнец посмотрел по сторонам.
– Сбежали, наверное.
– А как же тогда хлеб?
– Пастух его соберёт.
Я возмутилась.
– Но вы же потеряли овец! Как он соберёт хлеб?
– Дитя, не все в этой жизни должно идти равномерно, возможно, однажды тебе повезёт.
И продолжил жевать колос.
В следующей комнате оказался Клод.
– Кэсс, – он присел передо мной на корточки, – смотри, какую книжку я тебе привёз.
Я прочитала – «Жнец». Насторожилась.
– А про что она?
– Про добро и зло.
