Мария Петрова
Чёрное солнце
– Я принесу.
– Зачем? – я встала и пошла за ним.
Гаврилов алкоголем не злоупотреблял, и виски с вином не мешал, пили или те, кто не пил вино, или те, кто был уже заурядно пьян и было все равно, что пить, и как будет утром. Он невесело на меня посмотрел, что-то шепнул Валерию, и отдал бутылку, по губам читалось «уноси», и что-то ещё.
– Вот так просто? – спросила я, как только мы вернулись.
– Да. Ты много не пей, ночевать, видимо, сегодня у себя дома будешь.
Я подняла брови.
– Ты тут вообще давно?
– Два дня, вроде.
– Ну, тут сегодня, похоже, кто-то с ночевкой, потому что уже выпили нормально, а водить в таком состоянии, сама понимаешь.
– Понимаю, и что дальше?
– Ничего, я на машине.
– Ты хочешь…
– Добросить тебя до города. Не оставлять же тебя здесь.
– Как ты в воздухе переобуваешься.
– В смысле?
– Это курение так на людей влияет? Ты же вроде тот самый забитый отшельник – музыкант, обиженный ребёнок и угрюмый виолончелист.
– Все так сначала думают, а ты просто приятный человек, с тобой можно вести себя естественно.
Я планировала убить его. Кстати, убийство Гаврилова, видимо, тоже придётся перенести, хоть уже и мало остаётся времени.
Прошло минут 10 тупого смотрения на звёзды, Марс пылал.
– Тебе хочется тут оставаться?
– А мы можем поехать прямо сейчас?
– Да, желательно, незаметно. У тебя вещи где?
– В комнате с зеркалом.
– Ясно, там были важные тебе вещи?
– Не особо… ты хочешь, чтобы я ноги себе отморозила?
Он повернулся в дверном проёме под аркой.
– Хочешь попробовать пронести вещи мимо этих гиен и создать о себе плохое впечатление?
Я секунду колебалась.
– Пошли.
Гаврилов лишь кинул быстрый взгляд, не отвлекаясь от гостей, и мы скользнули из дома.
– Угадай, какая моя машина.
– А если на угадаю?
– Значит, пешком пойдёшь.
Конечно, я знала.
– Серебристая?
Он с удивлением глянул на меня. Машина была просторной и быстро нагрелась, а между тем у меня начался насморк.
– У тебя нет одежды тут? – с подрагивающим голосом, спросила я.
– Нет, никакой. Даже одеяла нет. Сейчас теплее, может, станет. Тебя кто таким легким платьем наградил?
– А-гата.
– А если бы не это, то какое?
Я не отвечала, пока не перестала стучать зубами.
– Коричневое и в пол, лучше бы клетчатое.
– И тёплое.
Я покивала.
Темнота сгущалась над дорогой, а худые ветки угрожающе складывались в мозайчатую арку, что казалось пугающимися и зловещим даже мне.
Со временем дорога выровнялась и перешла на асфальт.
– Чего молчишь? – я начинала засыпать.
– А что говорить.
– Не знаю. Тебе холодно?
– Немного.
– Дома прими ванну.
– Не знаю, спать, скорее всего лягу. Очень спать хочу.
– А болеть лучше?
– Хотя бы дома посижу, звонить никто не будет. Хотя мне и звонить-то некому…– я вжалась в кресло, дыша в ворот пуховика. – Не хочу ничего делать, никуда ходить, ни с кем разговаривать. Я так устала от людей, они все такие…
– Гадкие?
– Да, и гадкие тоже. Не хочу людей.
– А кого хочешь?
– Никого не хочу.
Валера вздохнул.
– Вот так люди и кончают жизнь самоубийством.
Вдали блеснули первые городские огни.
– И в мыслях не было. У меня было уже двое таких.
– Серьезно? О, я очень сочувствую… как ты это пережила?
– Переживаю. Их вещи все ещё у меня в квартире.
– И как ты собираешься там ночевать?
– Так же, как и все ночи до этого.
Он сжал губы и качнул головой коротко в сторону.
– Не представляю, какую силу жизни нужно иметь для этого.
– Мне помогала знакомая. Ну, как помогала, чаями отпаивала и на выставки водила.
– И как тебе выставки?
– Честно? Блевотина. Безвкусица и больная фантазия.
– Разве художники не все такие?
– Понятия не имею, я их не признаю. Мне даже музыканты больше по душе.
Он усмехнулся.
– «Даже»?
– Нет, ну, я не это хотела сказать!..
– Да понял я, что ты хотела сказать.
Я долго думала и молчала. На въезде в центр спросила:
– Тебе какая музыка самому нравится?
– Я думаю, тебе лучше пока не знать. Ты похожа на тех, кто привязывается к людям через плейлисты.
Откуда он все знает? Кто он? Откуда он взялся?
Меня передернуло. Впервые мне пришлось чувствовать над собой превосходство ЧЕЛОВЕКА.
– Кстати, ты пьёшь кофе? Я знаю годную ночную кофейню… – и осекся. Не знаю, почему. – Домой хочешь?
– У меня настолько вид измученный?
– Ага. Где ты живёшь?
– Высади там, придя откуда я не проснусь здоровой, – я знала, что не заболею… знал ли он? Судя по глазам, он искренне этого не хотел. – Пожалуйста.
– Что за нелюбовь к себе? Зачем?
– Ты хочешь, чтобы я начала читать тирады?
– Нет, я тебя завтра хотел пригласить на чай после пар, но если ты будешь больная…
– Можешь приехать ко мне.
– Нет, что ты, тебе наверняка не захочется видеть людей весь день. Не буду мешать твоему одиночеству. Говори куда ехать.
Я назвала тихо свой адрес. Гордость не позволяла забрать слова назад, но и находиться дома одной было не так приятно.
Около подъезда было совсем темно. Машина остановилась, я все мешкала.
– Ноги отмерзли?
– Нет. Запишешь мой номер? Завтра я позвоню, может, буду нормально себя чувствовать…
– Говори сейчас, приезжать или нет?
– Да.
– Что да?
– Ты же все понял, зачем переспрашиваешь?
– Вдруг ты не уверена?
– Я всегда уверена в своих словах.
– Ну, проверим.
Впечатление от души оставалось как после коробки съеденных конфет. Я, наконец, осознала ее очертание: большая белая полярная сова. При свете дня не рассмотришь, но как только наступит ночь или удобное для неё время – выпорхнет из снега, вскружится, поднимет метель широкими крыльями, пронесётся над головой, словно окатит ледяным потоком эмоций. Сложная птица, просто так не подойдёшь, главное найти правильный язык, за простой корм она не подойдёт, узнаешь лучше – поймёшь, насколько она непростая и своевольна, особенная, но по-своему обычная.
У души свои привычки, эта была приятной, но не на вкус, а для общения и существования, комфортная, хоть и на первый взгляд холодная.
А дома все было пропитано смертью. Не той, которую любили вампиры, вернее, которой они питались, вкус смерти любить сложно, а слишком кислой, чёрной и болезненной, едва не с ощутимыми за стеной трупами. Сразу зайдя в квартиру я почувствовала слабость, дикое желание уйти как можно дальше от дома, или поскорее забыться тягучими кошмарами, я была уверена, что они продолжатся сегодня.
10
Спала я мало, в семь уже вырвало из сна. Я лежала с широко открытыми глазами, Монолиция шелестела крыльями от холода. Отопление было слабым. Не глядя на время было ясно, что ещё раннее морозное утро, небо лишь начинало голубеть за окном. Я сильнее закуталась в одеяле поджимая ледяные ноги под себя. Состояние было мутным, тело словно онемевшим, слушалось плохо. За стеной у соседей заиграла веселая заводная мелодия радио, но весело от этого не стало, даже наоборот.
Вчера вечером я не была в ванной, я не была там достаточно долго, водные процедуры старалась делать на кухне, мылась быстро, потому что там умерла Алиса. Я не могла с этим свыкнуться: она была, и вот ее нет. Причём, патологоанатом ответил, что шансов у неё было мало, она умерла почти сразу же, даже не мучилась. Не знаю, должно ли меня это было обрадовать.
После горького кофе я пошла вниз, в дешевый супермаркет, купить что-нибудь к чаю, продолжить завтрак и купить овощей, мяса мне не хотелось совсем, даже тошнило при мысли о нем, после вчерашнего. Не любила я супермаркеты и магазины потому, что люди ходили туда без удовольствия, возможно, это покажется чудачеством, кому понравится копаться в холодных необработанных продуктах и выискивать нормально пахнущую курицу, но стороны – это целое приключение! Не в том, чтобы найти свежую курицу, а в том, какое разнообразие было сейчас на полках. Яркие упаковки, складные слоганы, мелкие приятные детали, незаметные людям в спешке. Везде убранство, холодный свет придавал продуктам более товарный вид, хотя выражение «товарный вид» звучало слишком просто, ведь продуктовая монополия не хуже модной. Попробуй продать придирчивым старухам побитый овощ, или недостаточно сыпучий сахар. Россия ещё нравилась мне тем, что тут скорее помощь нужна была «сильным и независимым», а не пожилым и слабым. Россия, пожалуй, была моим любимым местом в мире: тут все так просто, но везде по-разному, такая невероятная, многослойная, великая история, необыкновенные люди, лучшая в мире литература, искусство… о моей любви к стране я могла говорить часами, главное, чтобы кто-то слушал.
К двенадцати у меня начало ломить все тело, прошиб озноб, я стала искать всевозможные таблетки у Алисы, к счастью, нашлось что-то годное, болела она часто и такого добра у нас было навалом. Эти чувства были для меня совершенно новыми, меня никогда не морозило и не ломило кости, я всегда переносила морозы спокойно, но что-то стало меня очеловечивать. Это было неудивительно, скорее всего? Стали происходить сбои, защитные реакции организма, и он стал перестраиваться, но с другой стороны, это прошло слишком безболезненно, не знаю точно, как вампиры становятся чем-то между людьми и нежитью, не углублялась, но что-нибудь произойти определённо должно было. Еды давно не было, организм был истощён… причин было много, разобраться в них было сложно.
Из раздумий меня вырвал резкий звонок в дверь. Я в недоумение поднялась со стула и двинулась к двери. За ней стоял седоволосый, не особо приятный человек в чёрном пальто. Когда он начал говорить, мне захотелось лишиться ушей, настолько неприятным и хриплым был его голос.
– Вы кто? – спросил он.
– Я здесь живу.
– Вы Алиса Фёдорова?
– Я ее бывшая сожительница, – наверное, это заказчик картины, – Вы за картиной?
– Да, но без художницы не хотелось бы смотреть. Она дома?
Я секунду думала, как сказать ему об этом, чтобы он развернулся и больше никогда сюда не приходил.
– Алису Вы больше не увидите.
– Это почему же? – воскликнул он.
Я многозначительно на него посмотрела. Он ахнул, опираясь о дверной косяк, так и хотелось пальцы отдавить.
– Это плохо, очень плохо. Я был ее куратором в галерейке, где она продавала свои художества, – так грязно о ней не говорил ещё никто. – Могу я взглянуть на завещание?
– Какое завещание может быть у повесившийся двадцатипятилетней художницы?
– Тогда сразу на картины, – и, оттолкнув меня легонько в сторону, вошёл в квартиру.
Я обомлела, но не долго думала, и прижала его за горло к стене.
– Знаешь что, ты, дурак пустоголовый, если следствие подтвердит, что на умерла от ваших чертовых дидлайнов и гнета начальства, я тебе обещаю, ты не то что в тюрьму отправишься, я тебе такое устрою, что ты пожалеешь, что родился. Ещё раз тебя увижу – умрешь мгновенно. Понял меня? Ну, беги же, птица вольная! Счастья, подонок! – и вышвырнула его из квартиры, он покатился на лестницу, цепляясь за перила.
Я захлопнула дверь и почувствовала удовлетворение. Как существо не назови, оно все равно будет испытывать удовольствие за страдания других.
Я тихо зашла в мастерскую Алисы, там около пустого пакета с кормом лежала ещё живая кошка. Она не выходила отсюда с пятницы, когда я кормила ее в последний раз. Мэгги научилась выживать, ловила птиц, воровала еду, в общем, я знала, что она не пропадёт. Пушистая Сибирская серая кошка подняла голову и с жалобным мурчанием прошла между мольбертами ко мне. Она меня не особо любила, не могла свыкнуться с тем, что я вампир, но сейчас ей нужна была капля сострадания, тот, кто мог бы оплакать с ней хозяйку. Картины Алисы были живы. Они по-прежнему смирно выполняли своё дело, и ждали часа окончания. Но вряд ли они его дождутся.
По очень старой не изученной технике вампиры могли поедать души хозяев через вещи с очень концентрированным остатком души, не зря говорят «душу вложил в свои старания». Думаю, картины входят в число немногих объектов, которые можно было поглотить, я была достаточно опытной, чтобы выполнять те операции, которым обучена не была.
Я вынесла на всякий случай одну из моих любимых законченных картин (потом ещё одну), потому что поглотиться могло все, и выставила за дверь кошку. Как только я закрыла глаза, ощутился холод и густая темнота, я коснулась отчетливо ощутимых мазков масла пальцем, и руку пронзил блаженный электрон души, струей окутавший тело. Самое интересное в поглощение душ – момент поедания, ты не почувствуешь его больше никогда, поэтому наслаждайся, как только можешь. У Алисы мягкая с кислинкой душа, сладкая, если потрогать – пушистая и плотная как шерсть северного оленя. В ней нет злобы и намеренной ненависти, в ней меланхолия, усталость, местами горе, и страх. Едва заметная нотка страха, который сам-то не уверен, есть ли он. Вкус души можно создать самостоятельно убеждениями.
Вкус картин был очень разнообразным, он не мешал душе, а наоборот дополнял, шёл как-то мимо, вмешиваясь лишь иногда, ведь это душа, а картина тут на втором плане. Она имеет большее значение у глупых художников, рисующих ради денег и славы, не знающих, что они пишут. У таких картин и вкус грязнее. Как у гнили. Таким и отравиться можно.
Когда я открыла глаза, комната стала светлой, окно будто бы стало шире, давая свету свободней проникать и отражаться от светлых обоев. Все холсты были чистыми, но уже без грунтовки и местами порванные. Рука тряслась от напряжения. Я знала, что я сделала, Алиса никогда не хотела бы, чтобы ее картины попадали в руки непонятно кому. Я оставлю это навсегда в себе.
У меня подкосились ноги, и я засмеялась. От такого блаженства и эйфории хотелось броситься в окно, но не для того, чтобы умереть, а чтобы испытать БОЛЬШЕЕ наслаждение и довести себя до точки, взорваться, узнать то, чего не видел никогда, увидеть раз яркую картинку и сразу же забыть. Оказывается, чтобы жить, не нужно убивать людей, достаточно наслаждаться их душой через творчество, через их общение, несильно упиваясь сладким даром души. Все это время не обязательно было кого-то убивать. Но я поняла это слишком поздно. А может, как раз вовремя, если учесть все, через что мне пришлось пройти.
Болезни как небывало, все сразу же исчезло, мутация прекратилась (мне было страшно пользоваться этим словом, тем более о себе, но теперь все позади).
В пять кто мне в дверь позвонили несколько раз, да ещё и постучали, чтобы точно услышала.
– Ты чего такая веселая? – настороженно спросил Валерий, заходя в квартиру.
– Я думала, ты не придёшь.
– Почему?
– Ну, как по классике, сидишь весь день, ждёшь его, никуда не выходишь, а он не приезжает.
Он фыркнул.
– А ты чего такой хмурый?
– Меня к отчислению готовят.
– За что?!
– За пропуски. Сделали «последнее китайское предупреждение», – передразнил он противным голосом женщину.
– И что ты будешь делать?
– Долги по учебе раздам и с учителями нужно отношения налаживать, – он со вздохом сел за стол, – это тебе не с Гавриловым у него дома мясцо есть. Там все сложно и серьезно, ну… как серьезно, они все там музыканты великие, преподаватели первоклассные, а ты так, червячок криворукий, первый раз смычок в руки взял.
К нему на колени прыгнула Мэгги и положила лапы на плечи, обнимая, и мурлыкая. Он сразу ей понравился.
– Крутая у тебя кошка. Да и живешь ты ничего так.
– Я сюда переехала, когда все это уже было, тут моего мало, – ставя на стол чашку чая, сказала я. – Будешь пирожные?
– Я покупные не ем. Из принципа. Какие у тебя принципы?
Я задумчиво села напротив.
– Я… не ношу юбки выше колена…
– А вчерашнее платье было не в счёт, да? – он перебил, хихикнув. – Извини, что перебиваю, я ожидал тебя увидеть в более открытой одежде, что ли?.. – я странно на него посмотрела, – ну, я имею ввиду, кто будет ходить дома в толстом тёплом свитере, кстати, у тебя тепло очень, и таких хороших штанах.
Штаны у меня были атласные, мне очень нравился атлас, но в город их не наденешь, смотрелись они как пижамные.
– Я.
– Это я уже понял. Про принципы.
– Не ношу короткие платья, не читаю современные книги, очень редко пишу в электронном виде и не езжу на такси.
– Ну про современные книги все понятно, а пишешь ты что?
– Меня очень часто принимают за писателя, только по внешнему виду, но на самом деле я никогда этим не увлекалась всерьёз, слишком мало жизненного опыта.
– Моцарт начал играть в шесть лет.
– Я не Моцарт. И не гений.
– Я ничего не сказал про гения.
Повисло молчание.
– Сахара подсыпать?
– Нет, обойдусь.
Валерий встал и открыл холодильник, протяжно и устало простонав, не найдя там ничего съедобного.
– Ты ешь хоть иногда?
– После вчерашнего не хочется.
– Сейчас пять часов вечера!
– И что, я могу не есть днями!
– А врачам потом лечи тебя.
– Я патологоанатом, почти…
– Ага, вот именно, что почти. У тебя есть мука?
– Должна быть.
– Значит доставай. С какой начинкой ты пирог будешь?
– Да мне без разницы… выбор не такой большой, есть груши и вишня.
– Два моих любимых продукта.
– Смешаем? – я подняла глаза.
– Смешаем, – заговорщически посмотрев на меня вниз, спустя долгое мгновение раздумий, ответил он. – Может, есть ещё лимон?
– Нет, на такое я не пойду.
– Лимон просто мой безусловный фаворит, я его люблю больше вишни и груши.
У меня была привычка пробовать сырое тесто, пока Валера не видел, я попробовала его кончиком пальца, оно было вкусным настолько, что мне сильнее захотелось поесть готового пирога.
Стемнело. Кухня наполнялась приятным сочетанием совершенно разных ароматов, но выходило просто потрясающе. Стало теплее, дома было тихо.
– Ты была в Питере?
– Неа.
– А хочешь?
– Не знаю, у меня сейчас планов особо нет.
– Ну как знаешь, я в пятницу поеду к другу на день рождения, дня три мы там точно пробудем.
– А жить где?
– Ну, квартира-то у меня есть.
Он был абсолютно серьёзен.
– Прости за нескромный вопрос, откуда столько денег?
– Родители меня содержат, деньги-то они мне дают, хоть и нехотя.
Я снова задумалась.
– У тебя будет время подумать, можешь хоть в пятницу дать ответ, только утром. Я просто вижу, как тебе в Москве тоскливо, ищешь-ищешь старину, а найти не можешь. За искусством в Питер.
– Ладно, я подумаю. Обязательно.
– Можешь даже не ходить со мной везде, но в 10 нужно быть уже дома.
– Ты предлагаешь мне жить у тебя?
– А ты знаешь другие варианты?
– Множество.
– Нет, ну тогда получается фигня: я тебя привожу, и оставляю на произвол судьбы. Я так не поступаю.
– Из принципа?
– Нет, никогда, потому что ты того стоишь.
– Чего?
– Всего.
Впервые «всего» не звучало, как отмазка.
Я поправила сползшие очки.
– Ты похожа на Велму из «Скуби-Ду», и на Дафни волосами.
– Дафни рыжая.
– Я знаю, но у неё волосы более пышные и длинные, чем у Велмы.
Я ещё не сравнивала себя с героями сериалов и мультиков, руки что ли не доходили.
– Можно посмотреть твои комнаты?
Я встала с дивана.
– Можно, но моего тут не так много. Две из них уже превратились в отдельные музейные комнаты.
Мы вошли в первую, некогда принадлежавшую Алисе. На подоконнике засохшие гортензии, по комнате разбросаны вещи, всюду больные наброски и болеутоляющие. Комната моего друга за неделю-две до его смерти чем-то была похожа. Валерий поднял раскрытую страницами вниз книгу с расправленной кровати. По розовой обложке узнавалась Джейн Эйр. В комнате пахло дорогим английским ароматом, которым она пользовалась по особым случаем, и было холодно, на удивление. Пылающие алые розы, которыми она когда-то расписала дверцы шкафа, затухли, вряд ли уже зацветут. На столе были раскиданы бумаги, она давно перестала в них разбираться. Я подошла к столу, на нем лежало разбитое небольшое зеркало. Наверное, к суициду она шла долго.
Столько откликов души, молящей о малейшей помощи, не услышанные людьми. А хотела ли она, чтобы их услышали? Она хотела спокойно умереть, не доставляя другим проблем, или ждала, пока кто-то ею заинтересуется? Внезапно меня пронзила боль. Я никогда раньше не плакала, но у меня потеплели глаза. На кануне у Алисы появился молодой человек, а я нагло решила к этому придраться, посчитать ее только более глупой. Как отвратно это было, понимать, что она нуждается в помощи, ищет ее в других, и только больше обижаться на неё ни за что и искать минусы. Я почувствовала себя глупейшим и самым подлым существом, никакой Серов, никакие грязные души не сравнятся с этим. Никакая боль от потери дорогого человека не доставит столько слез, как неоправданная ненависть, когда ты слишком поздно понимаешь, что не прав, но сделать уже ничего не можешь!
– Не хочешь тут прибираться? – простой и лёгкий вопрос вышиб меня из слезливого состояния, заставляя мгновенно опомниться. – Я понимаю, это сложно, но нужно выкинуть лишнее, ты не планировала переехать?
– Нет… не знаю, а куда?
– Ближе к работе или центру. Ну или в Питер.
Я не стала отмахиваться сразу. Там и людей достойных больше, и культурных мест навалом. И белые ночи…
– Я буду думать. Меня и тут ничего не держит, и там никто не ждёт.
– Уверена? – спросил он так, будто знал ответ лучше меня самой. Я поднял глаза. – А как же Гаврилов?
– Если ты хочешь на что-нибудь мне намекнуть, то все мнения ошибочны…
– Нет, ни на что я намекать не собираюсь, просто вы не собираетесь работать вместе?
– В каком смысле?
– Ну, ты дальше будешь сама научной деятельностью заниматься?
– Ну, я ещё не думала над этим, хоть это и важно.
– Подумай хорошо, мне кажется, быть простым патологоанатомом с твоими знаниями и умениями… грубо.
Небо покрывались комками чёрных мрачных облаков, загораживая зловещие, ярко-красные, почти однотонные участки неба. Это было настоящее злое небо, навевающее и тоску, и страх, и горе.
– Что значит грубо? Ты и о «умениях» моих не знаешь.
– Нет, ты ошибаешься, я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Со слов Гаврилова, – я насторожилась. – Он рассказывал, как легко ты выполняешь действия и задания, которые не под силу большинству студентам, показывал твои конспекты. Меня в первую очередь напряг почерк, я поэтому сначала и подумал, что ты художница.
– И что можно сказать по моему почерку?
Он оперся о столешницу, становясь рядом со мной.
– То, что ты пытаешься что-то скрыть даже от своих конспектов, тебе приходится ломать мировоззрение и внутренний склад ума, чтобы твой почерк не был похож на холодные очерки на пергаменте скрипящим пером однодневным кавалерам, при свете ночной свечи, чтобы не заметили родители.
– Как тебе могло такое извращение в голову прийти? – убить, не убить?
– А что ты хотела услышать?
– Правду, – я отошла к двери со сложенными руками, и закрыла ее легко ногой, – я не боюсь людей и родителей, не боюсь себя и своего мозга, но, видимо, раз ты его не смог понять, я слишком хорошо шифруюсь.
– Ни один человек не стал бы себя так вести.
– Да что ты знаешь?! Ты не терял людей! Они не сбегали от тебя как от огня!
– Может и сбегали… скажи в прямую, кто ты.
Я расслабила руки и опустила голову. Вещи в комнате замерли, я слышала каждое движение в доме, часы остановили свой ход.
– Кассандра Эванс, – прошептала я.
– Нет, ты давно ею не являешься.
– Да как ты смеешь!!!
Холодными руками он в сантиметре от своего лица остановил мои потемневшие ладони, под кофтой зубило клеймо. Я была сильнее, он прогнулся и с попутным ударом головой повалился на пол.
– Убьешь меня – будет ещё больнее!..
– Какой страх перед смертью!
– Смерти я не боюсь, я боюсь чего угодно, только не смерти.
Я с звонким хлопком оставила красную печаль на белоснежной щеке, он не издал ни звука. Я дотянулась до канцелярского ножа со стола и села рядом. Он смотрел на меня холодно и бесстрашно, как гордая куропатка, угодившая в зубы хищника.
– Какой смертью ты хотел бы умереть?
– Минут через 20 ты поймёшь, насколько глупый это вопрос.
Я без замедлений вонзила нож ему в ногу. Он резко втянул воздух сквозь зубы и легко пнул меня свободной ногой.
– Пока ты будешь биться в конвульсиях, я хочу расспросить тебя о том, кто ты, что ты обо мне знаешь, и кто твой источник.
– И все? А причина проявленного мною интереса тебя не интересует?
– Тут все просто, ты в меня влюблён.
Он засмеялся.
– Влюбиться в тебя может лишь полный идиот, не видящий, что перед ним воплощение зла и равнодушия.
– За зло спасибо.
– Ты слишком старомодна, никто сейчас не любит.
– Но ты же любишь.
– Я наёмник. И всего-то, – ответил он.
– Раз так, смотри, не сболтни лишнего, мне будет интересно в этом разобраться после твоей смерти.
– Ладно. Я надеялся, что все будет исполнено ещё там, где все началось, но планы изменились. Я был против, но с нанимателем шутки плохи, он сказал тебя увозить.
– Насколько был продуман ваш план?
– Я наёмник высшей степени, я просто беру заказ, выполняю дело и забираю часть души себе, если одно из условий не соблюдается – я нарушаю свои условия, и тогда уж наниматель одним демоном не отделяется.
– Так ты демон!
– Я не люблю, когда меня так называют. Демоны перестали быть такими, каких ты их помнишь, поэтому я решил принять человеческую жизнь с полным букетом: боль, физика, деградация, тело. Я ко многому не был готов.
– Само собой. Как тебе удалось стать человеком?
– Это новая техника, ты привыкла поедать души без остатка, но их можно ещё и ставить на пустующее место. Другие вампиры будут определять тебя как человека, ты будешь чувствовать эмоции, в общем, не отличишь от обычного человека. Нужно просто найти самую вкусную душу и жить с ней. Но это такая морока!
– И все на вечере были такие?
– Да. И их пьянство в мой план не входило. Для исполнения нужна была абсолютная сосредоточенность всех присутствующих.
– Нежить, а в руки взять себя не может.
– Должен сказать, я восхищён тобой.
– Учти, что вся лесть не отделит тебя от смерти.
– Хочешь испытать мою силу? Давно ты в Небытие была, а?
– Ну, ты сейчас хотя бы обездвижен.
– Мало что это даёт, – он сел, болезненно подтягивая ногу и вынимая нож.
– Как твое имя?
– Я привык к земному.
– Это мое самое нелюбимее имя.
– Граф Мэдоку Симидзу.
Я с силой ударила его в плечо.
– Ты драл меня да косички в пятнадцатом веке до их эры!
Мэдоку засмеялся, хоть и болезненно.
– А теперь откуда ты знаешь, кто я?
– Наниматель мне все про тебя рассказал.
– Интересно, все музыканты – скрытая нежить? – я помогла ему подняться.
– Не знаю, все ли, но виолончелисты большинство.
– Черт.. горелым запахло.
– Не била бы меня – ели бы нормальный! – крикнул он мне в спину.
Подгорел он не так сильно. Я сидела и смотрела на Мэдоку с перевязанной на несколько раз ногой, с аппетитом поедающего подгорелый пирог. Подгорел он только в середине, есть можно было.
– Ты чего не ешь?
– Ты совсем не изменился.
Он закатил глаза.
– Ты сама сложность.
– Ты знал меня до пяти лет. Что ты мог понять и рассмотреть в пять лет.
– Мальчикам не нужно быть взрослыми и осознанными, чтобы любить красивую девочку.
– Ты считаешь, я красивая?
– Была, пока тебя родители одевали. Сейчас в отрепьях каких-то ходишь.
– Сам-то. Знаешь, как тяжело сейчас нормальную одежду найти.
– Ну, в платье ты была красивей.
Графа Мэдоку я знала с первых встреч, он был первым из демонов, кто решил играть со мной, Клод всегда был с ним в хороших отношениях, и даже когда их семья перестала появляться в высшем обществе, они продолжали переписываться. Мэдоку ушёл как-то внезапно, я была слишком мала и глупа, чтобы заметить и почувствовать его отсутствие. Через время я вспомнила его, и поняла, что все-таки мне его не хватало.
– Есть средневековые. Ну, они типа средневековые. Люди сейчас имеют ну очень смутное и неверное представление о средних веках.
– Ага. История такая лживая. Ты замечала?
И тут он начал. Останавливать его не было смысла, да и к тому же, он обидится. Оставалось слушать и поддакивать. Демоны – странный народ. Не были они приспособлены к обществу, потому и ушли, но не в ад, в аду их никогда не было, ад забрали ангелы, а демоны пошли в свет, к людям. Можно даже сказать, они были первооткрывателями для нежити.
– Мы недавно нашли твоего младшего брата.
– Джонни что ли? Сопливая марионетка, никогда не верила в него.
– Он сейчас в Японии, и дело семьи Эванс, как я понимаю, потеряно навсегда. Вы с Клодом были последними нормальными детьми.
У меня сжалось сердце.
– Как думаешь, он предатель? – спросила я.
Мэдоку пожал плечами.
– Пока оставим эту тему, я не готов об этом разговаривать.
– «Пока»? Что значит пока?
– Хватит к словам придираться. Садись и ешь, а то взяла моду одним мясом питаться.
Я в голос засмеялась, но к пирогу так и не приступила.
– Я так рада, что ты оказался демоном, а то уж очень странно, что у студента-музыканта такая хорошая машина и квартира в Питере.
– Ага, а ты как в трехкомнатной квартире оказалась?
– Это все Алиса, ей мама помогала, вроде. Но я сомневаюсь, что она была кем-нибудь из нежитей.
– Да нет, не могла, следов было бы слишком много для нечисти, – потом, почти не думая, он заявил, – поехали в Питер.
– Вот так сразу?
– Да. Инициатива в моих руках, наниматель будет ждать, пока я приведу тебя ему.
– А зачем я ему?
– Ну, я скажу лишь то, что твое существование не стоит под угрозой.
– Ну, мое существование никогда не стояло под угрозой, – я нервно посмеялась. Мэдоку молчал. – Или стоит?
– Ситуация сложная, стоит под вопросом не твое существование, а другого, более значимого человека, скорее всего, он умрет.
– А я чем могу помочь?
– Ты или отдашь ему одну достойную душу, или заберёшь его к себе, поставишь на пустующее место, так сказать, – он изобразил кавычки пальцами.
Я понимающе кивнула.
– И как долго ты можешь гулять?
– Если я затяну, мне напомнят, но я не хочу с этим долго возиться.
– Что сделаешь, когда закончишь?
– Не знаю пока, как пойдёт, может, останусь у нанимателя.
– Он настолько достойный человек?
– Жизнь полна сюрпризов, поверь мне, я прожил шестьдесят пять жизней от и до. В одной даже убил сестру… набор генов был плохой.
– Ну да, само собой.
– Так ты поедешь?
– Не знаю, – я потянулась, – ехать долго, да и вряд ли на машине. Да и дела у меня незаконченные есть.
– Да какие там дела, Гаврилов тебя полгода трогать ещё не будет, а я тебя с семи лет не видел. Знаешь, как тяжело среди людей, которые никогда тебя не поймут и даже не захотят, когда ты был предан семьей, всеми, кто тебе был дорог и самим собой? Я был очень рад, когда узнал, что буду иметь дело с тобой. Так рад, как не был никогда за всю сознательную жизнь.
– Ты так говоришь, будто я твоя родственная душа, души не имея.
– Кто научил тебя не верить?
– Семья. Я – их самое большое разочарование, подававшее самые большие надежды. Ты не знаешь, как там мама?
– Нет, ни с кем давно не связывался. Поехали, пожалуйста. Я так не хочу сидеть тут. Ещё советую тебе это все сжечь.
– Как-нибудь в другой раз, когда будет потеплее.
– Ждёшь, пока они начнут преобразовываться в материю?
– Ни разу такого не было.
