bannerbannerbanner
Небо № 7

Мария Свешникова
Небо № 7

Полная версия

В каждом человеке есть солнце.

Только дайте ему светить.

Сократ


© Мария Свешникова, 2022

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2022

Фотография на обложке использована по лицензии Shutterstock

Запертый космос

– Вынь наушники, в них ты орешь как на партсъезде. Женька спит. Если узнает, что мы с тобой снова ночами трещим, от меня уйдет, – умудрялся кричать шепотом в телефонную трубку школьный подельник по преступлениям мелкого калибра.

– Саш, ну как можно ревновать к лучшей подруге, которая живет за тысячу километров? Смешно, ей-богу. – Я отошла в тихий угол зала ожидания и сбавила громкость. В тот день в Хитроу яблоку упасть было негде.

– Когда-нибудь ты влюбишься и поймешь…

Он рвал беседу на клочья неудобной правды. Двадцать один год подобных оказий мне удавалось избегать, если не считать досадного недоразумения с Дэвидом Бэкхемом. Спасло только то, что он быстро женился на тощей певице, а бабушка всегда говорила, возведя указательный палец к небу (ну или потолку), что нормальный мужик – не псина, на кости не бросается. А на фига нам такой? Мы нормального подождем. И, заев юношескую печаль дюжиной вареников с картошкой, я отправилась в комнату сдирать постеры упавшего в моих глазах футболиста.

– Хватит с меня неприятностей за последние пару недель. – Мне вспомнилось, с каким трудом я пассатижами вытягивала из кирпичных стен оставшиеся от постеров гвозди. – Никаких влюбленностей! И так проблем хватает.

Меня, как и сотню-другую таких же неудавшихся эмигрантов, приглашали заполнить салон самолета и отправиться восвояси на родину.

– Ты что, встречаешь кого-то в аэропорту? Кто на этот раз прилетает и экономит на отеле? – Сашка ожидал услышать очередное знакомое имя. Пока погода была летной, а воздух открытый, как космос, я безотказно принимала в гости большую половину класса.

– Саш, я возвращаюсь! Насовсем, – наконец констатировала факт, который казался пластмассовым муляжом, но никак не правдой. Глаза стали влажными, главное – не зарыдать в голос.

Благо в этот момент проснулась его Женька и начала бубнить, что он ее ни в грош не ставит, спать не дает. Хорошо хоть голос мой не расслышала.

– Я думал, ты решила там остаться, пока все в мире не уляжется, – дивился он такому повороту событий.

– А ты планировал не заводить серьезных отношений и жениться на мне, когда мы оба отчаемся.

– Так я и не нарушал обещанного.

– Подлый лжец. Я помню, как ты у меня списал изложение и на разборках не сознался, – решила я внести нотку юмора в реквием по мечте.

– Маш, а на самом деле чего стряслось?

Я не умею сообщать людям о смерти – это как стоять на паперти и требовать к себе жалости. Ну что изменила бы фраза «Саш, у меня умер отец»? Еще не умею говорить о проблемах в семье: учитывая шаткое состояние мировой экономики, мама не сможет сама оплачивать мое обучение. А всего год до диплома. Да и гневаться на геополитику – дело опасное, тут до кровавой резни пара неточно сформулированных предложений. Поэтому я умолчала, что мне отказались продлять визу просто потому, что я русская. И моя фамилия такая же простонародная, как у многих чиновников, попавших под санкции. Да, был вариант перевестись в Нью-Йоркскую киношколу, но я не прошла конкурс и могу только опуститься на два курса ниже по лестнице высшего образования, а это вызвало бы тотальный дефолт в рамках нашей семьи.

Вы когда-нибудь возвращались туда, откуда мечтали выбраться и, что самое интересное, таки выбрались? И когда прошли зону языковой турбулентности, настроили планов и раскатали губу, оказывались у разбитого корыта? Как только стал космополитом, сидишь за ужином, где присутствуют все этносы и религии, но это вас ни на толику не разнит, а потом бах – цепочка мировых катаклизмов, смерть отца и все многолетние старания стать человеком мира насмарку.

Я снова русская. И сейчас мне от этого грустно. Будто выведенное лазером, вытатуированное, как у породистого стаффордшира, клеймо на загорелой коже проявилось. И нет варианта скосить под дворнягу, что бредет своим маршрутом. Придется оправдывать породу.

Мама запретила мне прилетать на похороны отца. Мы ссорились до хрипоты и проклятий. Она боялась, что меня не пустят обратно. Да и, наверное, хотела, чтобы я запомнила отца живым. Но как итог – цитадель Шекспира, Байрона и Камбербетча меня все равно исторгла, будто эмбрион с поломкой в генах.

Забавно: единственное решение, принятое моими родителями обоюдно после похода в загс, – сделать из меня драматурга в Туманном Альбионе. А до этого ни в чем не сходились. Когда купили новую кровать с коваными ножками в начале 90-х, до того поссорились, что та стояла ребром в коридоре несколько месяцев. Все началось в день выписки из роддома – надо было как-то меня уже обозвать. «Орущее недоразумение» в свидетельстве о рождении тогда нетолерантное общество вряд ли бы оценило.

Папа топил за Иру (так звали его первую любовь), мама – за Марину (слишком любила Высоцкого). Как вышла Маша, никто не понял, даже бабушка, написавшая на всех бумажках, положенных в шапку, «Анна». В честь Ахматовой (не Карениной, если что).

С мамиными взглядами на жизнь мы спорили всю дорогу, а особенно с ее полетами к Богу, о которых она рассказывала на каждом семейном собрании (видимо, поэтому вся наша семья и разбежалась по разным континентам). Випасана в Керале, айауаска в Перу, регрессолог на быстром наборе и даже друг-батюшка в подмосковном монастыре, которому она для проформы каялась в инакомыслии, а после в трапезной за чашкой малинового компота пересказывала содержание четырехтомника Антаровой, кормила чавашпрашем и делилась псевдонаучными исследованиями о пользе кундалини и пранаямы, – все это точно описывало то, кем стала моя мама. Некогда филолог и заядлый атеист. Перед тем как сказать, что отец скончался от инфаркта, она около часа рассказывала мне про Санта-Муэрте и народы вроде балийцев, которые почитают смерть, радуются, когда она приходит. Ибо смерть есть великое освобождение души.

Впервые мама соприкоснулась с «небом», когда ей делали ножевую биопсию. В тот год мне стукнуло четыре. Под предлогом командировки в Баку она отправилась в Центр акушерства и гинекологии РАН, где ей и вкололи стандартную дозу анестезии, не рассчитав точное количество, а мама у меня хрупкая, тоненькая, как береза на патриотических пейзажах. Раньше мне казалось, что шквалистый ветер способен унести ее в волшебную страну Оз и мне придется собирать фронт плюшевых игрушек, объявлять всеобщую мобилизацию и спасать целый мир в лице и теле моей мамы. Я даже составила список того, что мне может понадобиться, – туда входили шляпа-невидимка (шапка показалась мне банальным аксессуаром), ступа-самозванка, кошелек-самобранец и прочий реквизит, и в одном полку с шахматными фигурками я готова была спасать целый мир. Ведь меньше четверти века назад мой целый мир умещался в утробе матери. С тех пор, в отличие от большинства, моя мама не только не боялась смерти, но и с юношеским озорством ее изучала.

Я не зря сейчас вспоминаю эту историю, и вовсе не потому, что через двадцать часов я стану проституткой (да, такой спойлер), а потому, что перед взлетом самолета любой нормальный человек думает о смерти. Тем более когда коротал время в зале ожидания за просмотром свежего документального фильма о военных испытаниях государств, над территориями которых предстоит промчаться несчастному «боингу».

Позже рядом со мной уроженец Таджикистана перебирал четки и мелодично произносил «Аллах акбар» на взлете, что никого уже не пугало. Я бежала в Москву по сожженным мостам. Всего три часа, я даже не обожгла пятки.

Мой преподаватель по истории английской литературы посоветовал вязать, когда начинаешь думать о смерти, и вместо мыслей: «Для чего все это?» – наматывать нитки на спицы. Я пыталась смотать клубок ниток, который размотался на целый салон. Все русские смотрели на меня как на полную клячу, англичане же пытались помочь. Раскорячившись в поисках пушистого беглеца, уткнулась взглядом в ботинки такого же размера, как у папы, морщинистые руки с проявленными сухожилиями и обручальное кольцо, которое он не снял даже после развода, – все свидетельствовало о том, что это был он… Старый хрипловатый ирландец.

Неужели рейсы из Дублина тоже начали отменять?

– Thank you!

Насколько мне известно, в России девушка моего возраста с большей вероятностью принимает запрещенные вещества или позирует голой в чатах, чем вяжет. Так что я снова белая ворона. Нерусская русская. В очередной раз придется ассимилироваться.

Как-то одноклассница показала мне отдельный чатик нашей школы, где покинувших родину обзывали буржуйками или печками. Ведь все уверены, что жить в Лондоне – значит обязательно быть дочерью вора или жулика. Неправда. Отец платил за мое обучение из тех денег, что зарабатывал в театре и копил многие годы, добавлял средства, полученные им по наследству при размене квартиры троюродной тети Инны, вложенные в криптофермы, просто фермы и банки разной степени надежности. Мама превратила всех знакомых редакторов в литературных рабов, которые денно и нощно помогали ей писать детективы, почитаемые в глубинке. Она хотела стать второй Берберовой или Блаватской, но менять Королевскую школу искусств на ашрам как место моего обитания оказалась не готова. Волевым решением оставила себя в том жанре, который давно ей был чужд. Но умение жонглировать словами и мастерство не пропьешь.

Еще совсем недавно мы на пару с латиноамериканкой Миячче снимали небольшие апартаменты недалеко от железнодорожных путей в районе Хаммерсмит. То марширующие поезда, то громогласные болельщики мешали нам спать, и никакие беруши не спасали. Площади «небольших апартаментов» в Англии и по ту сторону Ла-Манша существенно различаются. Воспеваемая комиками квартира в 33 квадратных метра – это вполне себе просторные хоромы для студентов. Иногда мы неделями питались супом быстрого приготовления в пластиковых стаканах, чтобы позже урвать странные наряды именитых дизайнеров, которые моя бабушка мигом бы отправила на половые тряпки. Или пойти на концерт плохих парней в лице Пита Доэрти или Карла Брата.

 

И вот теперь я неделю наскребала деньги на билет на самолет, одалживая у всех подряд, потому что мама не могла вывести деньги со счета и разобраться с тем, как осуществить перевод. Мне пришлось сдать в секонд-хенд винтажный пиджак, пару сумок и решить этот вопрос самостоятельно.

Земля в иллюминаторе

В Москву я спустилась с небес пустой и растерзанной. Кто-то выпил меня, как утренний кофе.

Мама появилась такая лучезарная, как в детстве, когда я хотела спасать ее из страны Оз. С пепельными, чуть вьющимися на концах волосами, практически алебастровой кожей, окропленной веснушками, с серо-зелеными глазами и вздернутыми не домиком, а просто-таки альпийским замком бровями – ее бы в поля ржи. Худая, в светлой рубашке из тончайшего шелка, она высматривала меня в толпе.

Рядом с ней, грузно положив подбородок на ее плечо, стоял мужчина. Мне доселе незнакомый.

– Привет, мама! Я твоя дочь! Приятно познакомиться!

Даже на расстоянии трех метров она не сразу заприметила во мне родные черты. Уставшая от сбора вещей и бюрократических нюансов, выглядела я потрепанно.

– Ты пьяна? – Мама потрогала мой лоб.

– Нет, констатирую факт, что мы не виделись три года!

Пока мир сидел в оцепенении от чумы, мы привыкли общаться дистанционно. Я вообще с трудом помню, когда меня последний раз кто-то обнимал, и потому от тактильных приветствий я чуть поежилась.

– А она у тебя забавная, в жизни приятнее, чем на фотографиях, – вставил незнакомец пять копеек в копилку бессмысленных и раздражающих меня фраз.

– Ты просто плохо меня знаешь, – вертко выскользнула я из почти случившихся объятий, понимая, что диалог носит состязательный характер.

– Это Эмиль! Мы с ним живем уже почти год вместе. Я тебе присылала фотографии, помнишь?

– Нет, ты мне не высылала. – Я резко зашагала в сторону выхода, всучив все четыре громоздких чемодана Эмилю.

– Ну или не тебе… Какая разница? Поехали домой. Интересно, Фима тебя узнает?

Фима – это поджарый лабрадор цвета горького шоколада, кобель и любимец семьи (не то что я). Нам его папа подарил шесть лет назад на Новый год, накануне их с мамой развода. Мне на радость, маме – в отместку. Чтобы не только санкции в нашей жизни присутствовали, но и ссанкции.

– Даже не обнялись при встрече. Что за холод в нашей семье! – бубнил Эмиль, утрамбовывая мой скарб в багажник. – По коням?

– Дай ей выйти из зоны турбулентности и вымыть из себя чай с лактозой, – с налетом сарказма подметила мама, – сама обниматься полезет.

– А ты мне вообще не семья. – Я засверлила Эмиля взглядом. – И мам, а с каких пор ты занялась усыновлением совершеннолетних детей?

Эмиль был лет на семь старше меня. Сын зажиточного азербайджанского фарцовщика и русской продавщицы из ГУМа. С практически пушкинскими бакенбардами и неприлично загорелый, он напоминал напыщенного франта.

Стоило нам усесться в салон и приняться за обсуждение будничного, как почти тотчас началась стандартная перепалка повзрослевшей дочери и молодящейся матери. А спустя пять минут молодящаяся просветленная мать предложила мне выйти в закрытое окно на полном ходу. Она была раздражена, что во мне нет ни толики радости от возвращения на родину, в отличие от спутника, которого, казалось, все это забавляло.

Хихикая и посмеиваясь, он напоминал по мимике отца. Я простила маму за эту слабость. Все мы пытаемся воскресить воспоминания. Никто же не возьмется обвинять диабетика, что он перешел на допустимый аналог.

В районе МКАД Эмиль занервничал, что опаздывает, посему он прямо из-за руля вылетел и, сверкая пятками, нырнул в ближайшую станцию метро. Мы с мамой остались вдвоем в машине. Наэлектризованный воздух вкупе с гробовым молчанием вдавили нас в сиденья. Поводы для полемики закончились, а раздражение лилось через край. В мире, где больше не осталось правых и праведных, мы были на стороне большинства.

Непременно хотелось чем-то занять руки.

– Можно я сяду за руль? У тебя же все равно страховка безымянная.

– Ты хотела сказать расширенная? – Мама включила аварийку, даже не удосужившись прокрасться на обочину. Все равно пробка. – У тебя права-то русские есть?

Я достала их из сумки.

– А слабó назвать точную дату моего рождения? – Я вновь нашла пространство, где можно пофехтовать упреками.

Мама справилась с этим. Даже вспомнила год. Так сменился третий за последние пятьдесят метров человек за рулем. Машина пошла по рукам, как девушка легкого поведения.

– Ты помнишь, что у нас правостороннее движение? – Мама безумно ароматно и со смаком закурила, заметив буржуйские сигареты, торчащие у меня из кармана.

– Правда, что ли? А я-то думаю, почему столько народу на встречке толпится? Штрафы, что ли, отменили?

На самом деле мне хотелось плакать. Столько раз я прокручивала в голове, как приеду домой победителем, буду бравировать именами режиссеров, названиями театров, где удалось поработать, хвастаться дипломами, привезу набухший чемодан дорогих подарков и редких артефактов, чтобы устроить близким праздник. А в итоге тоскливо поджимаю хвост.

– Вот что! – наконец разбавила молчание мама. – Летом ты потрудишься у меня. Ближе к осени Эмиль проект запустит – пойдешь к нему работать. Администратором или, может, продвижением займешься. Его армейский товарищ в Колумбию перебрался. Кофе возит. Хороший. Я пробовала. Вот и решили кофейню открыть. Но там пока ремонт. Так что будешь творить во благо отечественной литературы. В моем лице.

– Тоже мне Толстой. И чем я могу быть тебе полезна, королева детективов?

– Придумаем по ходу пьесы, а пока ты вполне могла бы вести за меня блог, такая с ним морока. Ну и помогать редакторам «рыбу» выстраивать со своим сценарным высшим…

– Оборванным высшим, мама, оборванным…

– Хорошо, со своим оборванным высшим ты вполне сможешь прописывать обстоятельства действия в моих книгах. Да, это черная работа, но надо с чего-то начинать.

Стыдно признаться, я не читала ни одной маминой книги. Знаю, что продаются неплохо. Больше в регионах. Когда-то благодаря крупным по тем временам тиражам мама смогла, продав бабушкину квартиру, перебраться в самый центр. У нас даже одно время комнаты назывались как те издания, на авансы за которые мы делали ремонт.

– Мам, других вариантов точно нет?

– А есть ты хочешь? Или как ты собираешься жить? В типографиях то стачки, то бумаги с гулькин нос из-за ситуации в стране. Мой доход снизился, я тебе даже наполовину прошлую жизнь обеспечить не могу. Придется взрослеть. Причем быстро.

– То есть опции всего две – либо носить кофе, либо быть твоим литературным рабом?

– Ты слишком грубо сформулировала. Это лишь начало. Многие великие сценаристы начинали с того, что носили кофе на съемочной площадке.

– Знаешь, зачем папа меня отправил в Лондон? Чтобы я никогда – слышишь, НИКОГДА! – не носила никому кофе!

– Ничего. Поносишь, не развалишься. Опустись с небес на землю!

Когда мама переходит на крик, то иногда у нее в уголках губ появляется капелька слюны. В детстве я протягивала ей салфетку, и мы переставали ругаться. Салфеток под рукой не было. Как и желания.

– Варианты всегда есть. – Мой оптимизм восстал из ада.

– Какие? Тебе хоть из одной компании ответили на резюме? Ты витаешь в облаках, думая, что кому-то нужны молодые дарования. Чтобы иметь все и сразу, есть только два пути: родиться с золотым половником во рту или переобуться в содержанки, что, в общем-то, близко по «содержанию». С первым ты пролетела. А панель всегда в твоем распоряжении.

– Вот оно как? То есть ты так оцениваешь мои перспективы? Ну хорошо…

Я вдавила тормоз в пол и остановила машину в самом центре пробки. Вышла под возгласы водителей других машин, которые лишь искали повод, чтобы на кого-то сорваться и ударить по клаксону. А мне было плевать.

– Хватит театра! Не устраивай МХТ. Садись в машину. Ты знаешь, что я тебя люблю.

– А еще я вижу, что ты в меня не веришь. Рабыня, официантка, панель. – На грудину будто чугунный утюг водрузили, каждый вдох – поднятая 50-килограммовая гиря. – Мы же на Ленинградке? – Продышавшись, я огляделась по сторонам. – Ее в девяностые называли панелью?

– Она самая. Только я прекрасно знаю, что ты никогда на подобное не решишься! Для этого тоже смелость нужна и трудолюбие! – крикнула она мне вдогонку, потом пересела на переднее сиденье, явно размышляя, каким аперитивом запить данный вид ссоры.

Суть дорожно-транспортных отношений в том, что всегда кто-то кому-то переходит дорогу. Что зеленый для одного, то красный для другого. И так будет вечно. Пока не зажжется желтый и участники этих странных отношений не пойдут на риск и не начнут решать, кто же из них прав, а кто лев.

Машины в правом ряду мигали поворотниками, как цветомузыка. Меня прельщал средний, он никуда не сворачивал с пути. От проспекта исходил жар. Каблуки тонули в раскаленном асфальте. Неужели привести с собой дождь – это такой немыслимый перевес багажа?

И тут, в очередной раз выдернув себя из недр дорожного полотна, я решилась. Решилась хоть раз в жизни ответить за собственные слова. Если что я и усвоила из воспитания, это то, что за сказанное надо нести ответственность.

От духоты перед глазами рябило; по моим подсчетам, до обморока оставалось несколько минут, и лучше в этот момент оказаться внутри машины с кондиционером. Я решила не рисковать своей вегето-сосудистой дистонией и двинулась в сторону пешеходного перехода, где весь ряд тормозил перед поворотом.

…Вдруг из замершего рядом автомобиля, чье боковое зеркало я беспардонно задела бедром, заиграл Патрик Вульф:

 
It’s you
Who puts me in the magic position, darling now
You put me in the magic position
To live, to learn, to love in the major key[1].
 

Неужели кто-то в Москве слушает брит-поп?

А какого черта и не наломать дров? Если верить отцу, то живем мы только один раз, и терять, собственно говоря, нечего. С другой стороны, если верить матери, мы живем бесконечный караван жизней, тогда тем более – почему бы не рискнуть? К тому же если весь мир думает, что русские девушки – проститутки по складу сознания, то я просто следую зову природы. Гены пальцем не раздавишь.

Трясущейся рукой я постучала в окно пассажирской двери. Водитель опустил стекло. Убавил громкость.

– Можно я у вас здесь посижу? – Я пыталась не смотреть на мужчину, управляющего транспортным средством.

– Зачем?

Не могу сказать, чтобы сухощавый мужчина с сизоватой проседью на висках испугался, скорее он был приветливо насторожен.

– Откройте, пожалуйста, быстрее, а то сяду в соседнюю.

Все-таки угроза – всегда самый верный способ манипуляции. Он снял блокировку с дверей и пустил меня в свой вечер.

– Что у вас случилось с музыкой?

– Приложение зависло. – Он показал мне, что следующий трек не подгружается. – Могу радио включить.

Он не придавал значения мелочам. Крепкая нервная система – это плюс.

Видимо, он тоже от чего-то бежал. Его грустный взгляд делил дорогу на дополнительные полосы движения. По радио играла заунывная песня на иврите. Толерантное отношение к тоскливой музыке – это минус.

– Интересно, о чем он завывает? – попытался затянуть меня в трясину бессмысленного диалога мужчина.

– Он поет о том, что если девушка согласится и пойдет вместе с ним, то он непременно сделает ее счастливой. Только ей надо довериться своему сердцу. – Я еле сдерживала гомерический хохот.

– Ты знаешь арабский? – поинтересовался водитель, не прочухав, что мой язык та еще секира и за словом в карман я с пеленок не лезу.

– Это иврит.

– Хорошо, поставлю вопрос иначе: ты знаешь тот язык, на котором исполняется эта песня?

– Нет, но если бы я вдруг решила спеть такую песню, то непременно вложила бы такой смысл. Подобной тональностью только липовые обещания раздавать.

 

Он оценил мою шутку и расслабил скулы.

– Куда тебе? – спросил он.

– А какие варианты? Из двух: к тебе или к тебе? – Я сказала это с такой уверенностью, как будто каждый день зарабатываю на жизнь эскорт-сопровождением и по сговору с ДПС захватила Ленинградский проспект.

Я улыбнулась. Едва спустилась с трапа – а уже мыслю в контексте 90-х.

Мужчине – простите, моему первому клиенту – оказалось около тридцати пяти. Поскольку он сидел, точный рост я определить не смогла, – макушку о люк не чесал, но и до педалей дотягивался с приличного расстояния. И пальцы на руках у него были аккуратные, но не холеные, отдающие жеманством. Он чем-то напоминал молодого Сержа Генсбура. Только стрижка покороче. И одеколон его тоже казался приятным. Но только я решила спросить название, чтобы записать и позже купить себе в единоличное пользование, как обнаружила, что телефон я оставила в сумке в маминой машине. Ни денег, ни телефона, чтобы отправить клич о помощи и скинуть геопозицию.

Из левого глаза предательски покатилась слеза. Я с самого детства плачу одним глазом. Непредумышленно.

– Что-то случилось?

– Нет, просто жарко, – Я всосала эмоции и продолжила играть роль девушки на одну ночь. Хотя хотелось бы девушки на одну жизнь.

– Хотите воды? – Он потянулся за бутылкой минералки.

– Нет, спасибо. Мне бы закурить.

– У меня в машине не курят.

– Не курят так не курят! – Я посмотрела на часы. Не смарт, обычные, со стрелками, что сообщали: Степашка в «Спокойной ночи, малыши!» скоро скомандует отбой.

Знаете, бывает такой сканирующий взгляд, как металлоискатель? Вот именно таким взглядом он окинул мои часы. Мне их мать отдала перед отъездом. После развода и до геополитического раздрая ей часто ухажеры дарили драгметаллы. Она же на запястье носила лишь красную нить, а на груди серебряный крест. Так что атрибуты зажиточных времен оказывались у меня в ушах или на руке.

Мне кажется, мой первый клиент сопоставлял факты и прикидывал, во сколько я ему обойдусь. За час.

Мы снова намертво встали в пробку, в этот раз уже на Страстном бульваре. Я решила, что это повод или хотя бы причина, чтобы выйти покурить, – все равно он далеко не уедет. Однако мой случайный встречный забрался одним колесом на тротуар и припарковался.

– Ну, рассказывай, почему ты села именно в мою машину? Ты же чем-то руководствовалась, совершая этот выбор? – Он резко перешел на «ты».

– Мне показалось, что ты бы заплатил больше всех.

– А как же дорогой внедорожник, что стоял рядом? Мне кажется, правильнее было бы сесть туда.

– Он же покрыт матовой пленкой. Комплексами за версту разит.

Я пощупала, не выпала ли пачка из заднего кармана, и вышла из машины. Все оставшиеся фунты я спустила в дьюти-фри на сигареты. Он последовал за мной.

– Как тебя звать-то?

– Марина! – Пусть будет так.

Вспомнив биографию Марины Цветаевой и хронологию ее похождений, я решила, что этот творческий псевдоним мне вполне подходит. Главное, не начать рефлексировать и страдать на постоянной основе.

Мы присели на горячий от солнцепека бордюр. Солнце слепило напоследок, готовое завалиться за горизонт.

– Меня, кстати, Макс зовут. Угостишь? – потянулся он к пачке.

– Ты же не куришь.

– Поправочка: в машине и дома не курю.

Я протянула ему пачку и зажигалку. Последний предмет он очень тщательно осмотрел, молча делая выводы. Раритетная золотая зажигалка, выпущенная в 1993 году и посвященная Элвису Пресли, мне досталась от отца. В 1998 году ею рассчитались с ним за гастроли в Братиславе, когда кассу театра обнесли. Он хранил ее как заначку на черный день, чтобы в любой момент сдать в ломбард и залечь на дно. Моим же знакомым я говорила, что купила китайскую подделку, дабы зазря не переводить пластик, покупая одноразовые. Только европейцы могут одновременно курить и заботиться об окружающей среде.

– Так куда поедем? Ко мне или ко мне? – Макс – теперь уже можно называть его по имени – изучал меня, как причудливый экспонат на выставке современного искусства. Пытался понять, что я являю собой, где подвох и что хотел сказать автор.

– Давай лучше к тебе. – Я отвела глаза.

– Не боишься? – Он прислонился ко мне плечом и чуть ткнул локтем.

– А должна? – отыгрывала я невозмутимость, понизив голос до контроктавы.

Он лишь усмехнулся. В конце концов, всем бы умирать от рук (и не только рук) таких харизматичных маньяков. Просто нуар какой-то.

– Мы поедем за город в мой дом.

– Ты меня изнасилуешь и закопаешь? Лопата же наверняка есть, – схохмила я.

– Первое вряд ли, второе – только по желанию. Ну или наоборот. Решай сама.

– Решила. Поехали. – Затушив бычок, я сканировала пространство на предмет урны.

– Обычно в такие моменты девушка спрашивает точный адрес и сообщает его по телефону вышестоящим. Теперь я поинтересуюсь, в чем подвох?

– А я сама по себе. И телефона у меня нет. – За неимением других опций я протолкнула бычок сквозь канализационную решетку.

– Одиночка, значит? Или, как там у вас говорят, индивидуалка?

Только не сдаваться! Как меня отец в детстве учил, сила воина в его безупречности. Думаю, данная теория применима и ко лжи.

Я вздрогнула от прикосновения Макса. Он с силой выдрал нить, на которой висела пуговица манжеты. Я задела ею, когда выкладывала багаж на ленту. Последние годы я перешла на капсульный гардероб и потому извечно была одета в джинсы разной степени узости и белые рубашки разной степени расхристанности. Сегодня все было ýже и расхристаннее, чем обычно. Но своему фирменному стилю последних лет в плане материи облачения я не изменяла.

– На. – Он протянул мне ее, потом положил эту чертову пуговицу с кричащим логотипом дорогого бренда по центру моей ладони. – В карман убери, приедем – пришьем.

Предвосхищая его вопросы, я начала отвечать:

– Рубашка – подделка. Стоит копейки – выкину, и все.

– Врешь, – продемонстрировал он свою наблюдательность, когда галантно открывал мне дверь.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе бы ты выкинула пуговицу, но ты убрала ее в карман.

Я промолчала. Его взгляд кутал заботой, но открыто жалеть меня он стеснялся, хотя с самого моего появления учуял червоточину. Глядя на его фигуру, я наконец поняла, что такое сажень в плечах. И даже на глаз могу прикинуть, сколько это в сантиметрах.

Рядом с ним хотелось просыпаться. И быть может, даже засыпать. Так сложилось, что у меня в жизни было только двое мужчин, и оба вызывали отторжение за завтраком. А тут первый, с которым хотелось разделить утренний кофе, а не унестись прочь, в кокон одиночества. Но у моего персонажа такой сцены не прописано.

Однажды к нам в школу искусств приезжала ирландская драматургиня и борец за феминизм и феминизмы, и она рассказывала, что когда работала над пьесой про бомжей, то неделю провела в ночлежке и питалась на свалках города. Брызгая слюной, она призывала нас изучать все грани жизни, ибо иначе в словах нет правды. А где нет правды – там ложь. Кажется, я только что получила шанс опробовать на зуб первый сюжет. Да еще и получить деньги.

На Максе была измятая за трудовой день рубашка, которую он на долгом светофоре заменил хлопковой футболкой. Мы удалялись от центра города. Я чувствовала, как запахи наших духов смешивались в единый ольфакторный орнамент. Хотелось пить пузырящееся лето в красивых бокалах.

– Можно странный вопрос?

– Валяй. – Его губы растянулись в косой ухмылке.

– Если честно, я не знаю точно, сколько стоят мои услуги, но давай так: ты купишь бутылку самого дорогого шампанского, которое найдем в ближайшей винотеке, и мы с тобой ее выпьем на двоих.

– Ну просто натуральный обмен, новая форма товарно-денежных отношений в действии. – Макс расхохотался.

– Something like that. – Я, сама того не заметив, слетела на английский. По привычке.

– Хорошо. Но только самого дорогого. Чтобы больше не покупала подделок. – Он снова взялся за манжету рукава и пощупал ткань, пытаясь меня расколоть до правды.

– Спасибо.

– Больше ничего не хочешь?

Мы остановились возле энотеки с небольшой верандой, где можно продегустировать новые сорта.

– Хочу. Зиму вместо лета.

– Загранпаспорт с тобой? – Не дождавшись ответа, он выскочил из машины, которой перегородил запломбированную жильцами арку, и удалился за игристым.

Вернувшись, Макс протянул мне пакет. Я невольно увидела сумму, пропечатанную на чеке, и подумала, что не самую плохую идею заработка послала мне жизнь. Но почему-то вместе с шампанским в сумке я обнаружила упаковку бокалов.

– У тебя посуды нет?

– Там, куда мы едем, – нет.

За время его отсутствия несколько раз звонил телефон. Вернувшись, он заметил пропущенные, однако выходить перезванивать или писать сообщения не стал.

– Жена? – почему-то сорвалось у меня с языка.

– Какая разница? Не важно все это. Мы же с тобой про шампанское, а не про задушевные разговоры. Какая тебе разница, кто я? Но нет, не жена.

1Ты та, которая делает меня особенным. Детка, именно ты заставляешь меня сейчас жить, познавать, любить на полную катушку. (Здесь и далее примечания автора.)
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru