Мария Свешникова
Небо № 7
– Как скажешь. Я вот на твои вопросы не вижу сложности ответить. – Я чуть насупленно уставилась в окно. Вдалеке высилась Останкинская телебашня.
– Так почему ты села ко мне в машину? Ведь не потому, что я заплачу больше. – Он не отступал в своем желании докопаться до истины.
– Решила испробовать на досуге маркетинговый ход – застать врасплох. И сработало же. Тебя даже не пришлось уговаривать.
– Это точно.
– Можно я буду считать это комплиментом? – Я вдруг наконец расслабилась, когда мы проехали перечеркнутый знак «Москва».
– В полной мере.
Мы ползли по пробкам целую вечность. Я сняла босоножки и забралась с ногами на сиденье. По моим подсчетам, мы проехали не больше двадцати километров по Ярославскому шоссе, зачем-то запоминала я.
От асфальта струился легкий пар. Город остывал.
С небес на грешную землю
Деревья шелестели, изгоняя духоту до утра, будто полоскали воздух. Мы резво свернули на хорошо асфальтированную дорогу, миновали два шлагбаума и попали на территорию ухоженного и обжитого коттеджного поселка.
– Ну все! Приехали! На выход.
Рядом с вековыми соснами я почувствовала себя лилипутом. Стройные, как анорексичные модели нулевых, они выстроились на землистом подиуме чествовать своего модельера в лице показавшей свой морщинистый лик луны.
Впервые за много лет мне захотелось обниматься. С деревом, с человеком – не важно.
Дом Макса являл собой смесь комаровской дачи питерских интеллигентов с пристанищем норвежского рыболова и располагался в коттеджном поселке для интровертов. Здания были хаотично раскиданы по опушкам соснового бора. Вообще загородному имению Макса у берегов Балтики бы стоять. Хотя почему я вдруг решаю за дом?
Возле крыльца создавали сутолоку мешки со строительным мусором, а сами ступени были помечены цветными булыжниками – на некоторые до сих пор нельзя было ступать, чтобы облицовка схватилась.
Мы ступили в черное чрево дома. Когда зажгли свет, оказалось, что мебели почти нет. Вместо нее – эхо.
Я принялась с нескрываемым любопытством изучать дом. Вдалеке показалась кухня, опоясывающая гостиную, слева лестница без перил – на втором этаже мной была обнаружена красивая ванная размером с наши с Миячче апартаменты в Лондоне. Кровать с высоким, обитым телесного цвета бархатом изголовьем в спальне. Да и все. Ни шкафов, ни ваз, ни ковров с причудливым орнаментом. Все комнаты под завязку были забиты неразобранными коробками.
Макс кинул бутылку шампанского в пустой морозильник, что еще не успел обрасти коркой снега.
– Можно я душ приму? – От меня пахло потом, аэропортом и свежеположенным асфальтом одновременно.
– Можно даже ванну, – залихватски гостеприимно отреагировал на мой вопрос Макс.
– Полотенец тоже нет? – бросила я в ответ, оценив, что, кроме куска хозяйственного мыла, оставленного рабочими, никакой утвари тут не водится.
– Нет. Зато есть бамбуковые простыни.
– Сойдет.
– Тогда пошуруй по коробкам. И в ванной в ящиках посмотри.
Я прокралась в светлую ванную комнату с окном, по которому когтистыми ветвями царапали деревья.
– У тебя есть пена для ванны, но нет полотенец? – крикнула я Максу. – Ты, случаем, не гастарбайтер? Помню, мы так как-то застали прораба в джакузи, когда мама ремонт делала, – снова спалилась я. Вряд ли жрицы любви до первых саун знали, что такое джакузи.
– Ха-ха! Посмотри в стиральной машине – там еще и соль есть. И всякие другие прибамбасы.
– Ты хранишь ванные принадлежности в стиральной машине? – изумилась я положению вещей.
– Если я скажу, что боюсь, как бы рабочие не подмешали мне депилятор в шампунь, ты же мне все равно не поверишь.
– Кто тебе сказал такую глупость? За то шампанское, что ты купил, я просто обязана верить каждому твоему слову.
Странно, но он оказался первым человеком, которому я безоговорочно доверилась. Легко и невзначай.
Я стекла по задней стенке ванны под воду. Очутилась на дне и открыла глаза. Сквозь пену ни зги не видно – пелена. Мокрые волосы опутывали шею тугим пионерским галстуком.
Мне все время было душно. Душно от одиночества. Душно на жаркой улице, душно в теплой ванне, душно в прохладной машине – я задыхалась от собственной жизни. Разве такое возможно в двадцать один год?
Я нашла возле унитаза стопку книг. Цвейг, Мопассан и Достоевский. Последнего взяла почитать, задрав ноги на край ванны.
– Эй, забытое дитя искусства, еще не утонуло? – послышался голос из-за двери, и она поспешно открылась.
В полумраке он показался мне красивым. Не канонически – от него исходил тестостерон, выдержанный тестостерон в бокале человеческого тела. И римский профиль более чем к лицу, и глаза дымчато-серые с синеватыми прожилками.
– Тебе не стыдно в ванне читать «Братьев Карамазовых»? По-моему, ты унижаешь достоинство писателя! – отрапортовал он, ухмыляясь.
– А тебе не стыдно так беспардонно вламываться? – Во мне вдруг проснулось второе счастье, именуемое наглостью.
– Вообще-то это мой дом, – растерялся он, – да и чего ты дверь не запираешь?
– Может, я боюсь.
– Меня или Достоевского?
– Утонуть, заснуть и захлебнуться, – на полном серьезе ответила я.
– Шампанского хочешь для бесстрашия?
Макс достал из-за спины запотевшую бутылку из мутного зеленого стекла. Мой гонорар, в смысле шампанское, вспененным дождем обрушился на пол. Наутро мы будем прилипать к переливающимся, как слюда, капелькам и чертыхаться. Но это все потом.
Макс поставил наполненный до краев бокал на край ванны и плотно закрыл дверь. С обратной стороны. Шагов по ту сторону двери слышно не было. Выжидает? Зачем? Я сделала несколько глотков и затаила дыхание. Макс не заставил себя долго ждать.
– Хотел проверить, как у тебя с уверенностью и пьешь ли ты свою зарплату, – ошарашил он меня, резко открыв дверь.
– Последний раз я так же, как ты, смотрела, выпьет ли человек предложенное, классе в седьмом, когда подсыпала слабительное в чай однокласснику.
– То есть ты была той еще хулиганкой?
– Почему была?
– И правда, почему была?
Мне показалось, что голос Макса повеселел и преобразился. Я зачерпнула ладошками воды и вылила на него, оросив майку. Но этого мне было мало, я опрокинула в себя бокал и использовала его как черпак для водяной атаки. Макс сначала пытался то отпрыгнуть, то увернуться, но тщетно.
В секунду, да что там – в сотые, а вернее, миллиардные доли секунды я ощутила себя невероятно счастливой.
– Спасибо! – По идее эту фразу должна была выпалить я, а не Макс.
– За что? – испуганно переспросила я, решив, что сейчас меня точно огреют моей же зарплатой и вместе с орудием уничтожения закопают в соседнем пролеске.
– Ты как-то ярким пятном разбавила мои хмурые будни.
– Можно я выйду из ванны и мы тогда продолжим?
– Ладно, так уж и быть. Хотя мне нравится смотреть. – Он опустил глаза, и только тут я заметила, что пена почти осела и я предстала перед ним во всей своей, надеюсь, красе.
– Я в стриптизерши не нанималась.
– Мне не сложно съездить за еще одной бутылкой шампанского.
Мы напились игристого и переместились на крыльцо. Я сидела, завернутая в бамбуковую простыню ментолового цвета. Даже намека на секс не последовало. Меня штормило в унисон ветру.
– Ты играешь в чужую профессию, прикрываясь чужой оболочкой, чтобы спрятаться? На фига тебе все это?
– Так надо. Потом, мне очень хочется отработать свою бутылку шампанского.
Мое безумие требовало сиюминутной близости. Душевной или физической – не столь важно. Хоть и раскусили и моя карта бита, но я еще могу остаться человеком слова.
– Вот ты будешь смеяться, но я не могу взять и тебя поцеловать, – отрезвил он меня.
– Ну да, проституток же не целуют. – Это я запомнила еще в дошкольном возрасте, посмотрев тайком фильм «Красотка» по кабельному.
Простыня упала с одного из моих плеч. Ветер раздувал полувысохшие светлые локоны.
– Хватит цитировать голливудский ширпотреб. И то, что я не могу поцеловать, не значит, что я не хочу.
– Не важно, кем я была до встречи с тобой и кем я буду после того, как наступит утро. Сейчас я девушка, за ночь с которой ты заплатил.
– Я не платил, я просто угостил тебя бутылкой шампанского, – пытался ретироваться он от любого рода слияний.
– Хочешь, я тебя сама поцелую?
– Я хочу, чтобы ты хотела меня поцеловать. Но ведь ты не хочешь, – решил он за меня.
– Не знаю. – Я осунулась и растерялась.
– Ну что, тогда просто пошли спать? Кто платит, тот и заказывает музыку.
Меня данное предложение удивило. Но спать так спать. Мы забрались в одну кровать, под одно одеяло. Макс даже не дотронулся до меня. Приставать хотя бы для проформы, засыпая, не стал. Храпеть тоже.
Оба факта вызвали приступ бессонницы. Ветер вломил трехочковым ударом по окну, будто метил под дых. За рамой, за странной вылазкой в потусторонний, не принадлежащий ни Максу, ни мне мир, зияла ночь, чуть выше горизонта виднелись прослойки гнойно-желтого рассвета. Я подошла к открытому окну и вдыхала подмосковный воздух. Так пахнут бабушкины дачи и школьные лагеря, так пахнут велосипедные прогулки к ручью с горбушкой ржаного хлеба, посыпанного крупной солью и политого нерафинированным маслом. Так пахла моя страна, которая никогда из меня не выветрится.
Макс спал чутко. Как сторожевой пес на пограничном блокпосте.
– Ты чего встала?
– Пытаюсь понять, это просто прожилки рассвета или гроза надвигается…
Он засмеялся и хлопнул рукой по матрасу:
– Давай ложись обратно!
Я достала из заднего кармана джинсов пачку сигарет без акцизной марки, распахнула окно и уселась на подоконник. Стаи мыслей сбивались в клин.
– Знаешь, а мне хочется тебя поцеловать! – вдруг исторгла я из себя признание.
– Это минутное? Или продуманное все же?
– Дай мне подумать. Я спущусь покурить, у меня крепкие – потом не выветришь, – решила я катапультироваться от его пристального взгляда. – И… если ты вдруг захочешь меня поцеловать, то спускайся на крыльцо.
Ливень лишь собрался на границе циклонов, готовый к наступлению. Но атмосферный фронт еще пытался отбить кусок безоблачного неба. Он в клочья рвал мои эмоции. Что со мной происходит? Какая муха меня укусила?
Поежившись, я закутала свои этические мытарства в простыню. На плечо упала первая капля утреннего, но тем не менее сумеречного дождя. Неожиданно и колко.
Макс спустился и остановился позади меня.
– Хочешь, я тебя обниму?
– Хочу.
– Сигарету дашь?
Я протянула ему пачку и зажигалку.
– Покрепче или послабее? – Я вспомнила, что выложила пачку с меньшей дозой никотина.
– Сигарету или обнять?
– И то и другое.
Мы оба выполнили просьбы друг друга. Касаться кончиком носа родинок на шее, бродить пальцами по телу, исследуя те точки, дотрагиваясь до которых покрываешься мурашками. Дышать в ухо и поеживаться от этого. Вдруг почувствовать, что ты ровно там, где хочешь быть.
– Тебе не холодно? – спросил Макс.
– На удивление, опять жарко.
Я запрокинула голову назад. Все еще мокрые волосы прилипали к его груди. Пальцами он проводил по моим губам, не решаясь наконец развернуть меня лицом к себе и поцеловать. Молнии булатным клинком рубили небо на лоскуты. Мы же сливались в единое полотно.
– Хочешь еще выпить? – спросил Макс.
– Мы же допили бутылку.
– Ты меня все время недооцениваешь.
– С чего ты взял? Я не сомневаюсь, что в тебе, как в матрешке, есть внутри много сюрпризов, и мне еще открывать тебя и открывать.
Стоило ему ослабить хватку и отойти на несколько шагов, как мне моментально стало его не хватать. Появилась неимоверная жажда.
Макс вернулся с бутылкой белого вина.
– Знаешь, ты будешь смеяться, но я не ценитель вин. В школе я тайком разбавляла вино спрайтом, выдавливала туда лайм и сыпала ванилин.
– Ты будешь смеяться, но я не встречал ни одну девушку, которая могла бы состязаться с тобой в оригинальности.
– Уверен?
– Даю руку на отсечение.
– Отсекать буду медленно и больно, так что хорошенько подумай. У меня этими руками на отсечение и зубами на выбивание уже весь холодильник забит, – острила я, наконец расслабившись.
– А ты на органы продавай!
Лил сильный дождь. Мы стояли возле крыльца, крыша над ним еще защищала нас от капель, но уже не загораживала вид на небо. Макс толкнул меня в полосу дождя. Простыня чуть не упала на газон. Он оставил меня в этом дожде одну. Второй раз за полчаса. Как будто думал или сомневался.
Я тоже сомневалась. Потому что знала, что не стоит заниматься с человеком сексом в первый день знакомства, если намереваешься завести с ним отношения. А тем более не стоит спать с человеком, с которым толком не познакомилась.
– Что ты делаешь?
– Стой и охлаждайся. Как надоест, возвращайся на крыльцо.
Я стояла в холоде начинающегося ливня.
– Зачем ты так? – спросила я удивленно.
– Хочу посмотреть, сколько ты продержишься. Да и зрелище красивое! – Влажная простыня мигом начала просвечивать и подсвечивать все изгибы и выпуклости.
Дождь зарядил с такой силой, что мы видели друг друга с трудом, стоя на расстоянии пары метров. Своеобразная сепия природных явлений.
– Так ты хочешь? – кричал он, пытаясь стать громче дождя.
– Хочу чего?
– Поцеловать меня хочешь?
– Я хочу, чтобы ты первым сделал шаг.
Дипломат фигов. Он сделал ровно шаг. Такой шаг, чтобы именно мне пришлось принимать решение, двигаться ли в его сторону. Он сделал свой выбор – и снова передал мне право хода. Следует также заметить, что сделанный им шаг позволял ему оставаться под крышей и не покидать порога крыльца.
Я стояла мокрая и эмоционально обнаженная. В ступоре, готовая войти в штопор.
Последний раз я испытывала подобное, общаясь с братом Миячче, которым очаровалась сначала заочно, по рассказам, а после его визита в Лондон и вовсе грезила им как объектом страсти, но шарахалась как черт от ладана. Иногда мы с ним созванивались по видеосвязи и даже оголялись друг перед другом, но все через океан, экран или даже мимолетных любовников, которых я пробовала на вкус, как взрослую жизнь, и в которых я пыталась уличить знакомые черты. Мы должны были увидеться с братом Миячче этим летом, отправившись на каникулы под Тулум, где обосновалась их семья, но все пошло не по плану. И сейчас я должна признаться, что эта ночь лучше двух недель в Мексике, на которые у меня были большие планы.
Да, я хотела его каждой частью своего тела. Но я боялась приблизиться. Все знают эту оторопь – когда сухожилия неподвластны, когда мышцы перестают сокращаться. И ты замираешь в моменте.
Дождь набирал мощь, нанося сотни тысяч единовременных ударов, повторяя эту природную дробь многократно. Ресницы пили грозу.
– Я хочу, чтобы ты подошел ближе.
– Зачем? Сама не можешь? Я свой выбор сделал, пустив тебя в машину. Теперь ты сделай свой.
Макс улыбался. Казалось, он видит меня насквозь. У него таких, как я, целый вагон, наверное, был. Да и есть.
– Стесняюсь!
– Первая правда, которую ты мне сказала! – Он снова перекрикивал стихию.
– Хватит на сегодня психоанализа, доктор Фрейд!
– Правда хочешь, чтобы я приблизился? Только смотри, я не остановлюсь! – Он максимально понизил голос, чтобы это звучало угрозой. Хоть таковой и не являлось.
– Значит, мы с тобой будем на одинаковых скоростях.
Он взял меня за руку и притянул к себе. В один прыжок обезоружив. Поцелуй имел вкус дождя и спадающей ночной жары. Остывшего в морозильнике шампанского, белого вина лохматого года (и как оно не протухает?), и медовика, случайно купленного на заправке, и осетрины, сильно сдобренной наршарабом из армянской забегаловки.
Мы касались двадцатью пальцами четырех рук наших тел. Мы дотрагивались губами губ. Сплетали между собой четыре руки на двоих. И сливались в чем-то одном. Чему не хотелось давать названия.
Переползали в дом мы медленно. И вроде бы все шло по классическому сценарию с несколькими остановками на лестнице, совместным падением на кровать, сбрасыванием одежды. И когда все должно было перерасти в физическую близость, он резко остановился, практически вдавив мои закинутые за голову руки в подушку, так что едва ли я могла совершить хоть какое-то телодвижение.
– Открой глаза!
– Зачем?
– Не хочу потакать твоему воображению. Ты вообще с кем занимаешься сексом, со мной?
Это был мой первый мужчина старше двадцати трех. Сказать правду – это был мой первый мужчина, не парень, не мальчишка, возомнивший себя альфа-самцом, не метросексуал с поэтичными взглядами на жизнь. Именно мужчина. До этого я пробовала встречаться с творческими сверстниками, нелепо, осторожно, оставляя за собой полуприкрытую дверь, чтобы ретироваться. Пока они влюблялись, я лишь принюхивалась. Стоило мне открыться для чувств, они уставали ждать от меня решений. На берегу я не умела договариваться и была слишком теплолюбива, чтобы, зажмурившись, нырять с борта в пучину амурных вод. Конечно, мне предстояло об кого-то удариться, пораниться, чтобы повзрослеть. Но я как могла оттягивала этот момент, ограничиваясь приятным времяпрепровождением и неловким сексом, где каждый изображал из себя отличного от себя, но не открывался.
– Сколько тебе? – спросил он вдруг.
– Двадцать один.
– Правда, что ли?
– Сажают до четырнадцати. Расслабься.
И он расслабился и дал себе волю, но все равно заставлял беспрестанно смотреть на него и не закатывать глаза. Я не уверена, что до этого я испытывала оргазмы. Нет, иногда я мысленно перемещала себя на съемочную площадку высокохудожественного порно и абстрагировалась, и получалось испытать нечто подобное. А тут не увернуться – все твои ощущения как на ладони, ты открытая книга, а он переворачивает страницы и решает, когда наступит катарсис.
– Я сдаюсь! – почему-то предупредила я о настигающем шторме.
Для некоторых женщин, чтобы сдаться, мало отдаться, нужно еще и получить удовольствие.
У нас было сегодня. А завтра пусть подождет.
* * *
Когда мы выбрались из спальни, петухи давно подняли на уши всю округу. Поэтому мы быстро собрались и выдвинулись в город.
Утро оказалось более чем прохладным, циклон вытеснил свой антипод и понизил градус термометра. Это я поняла, поскольку всю дорогу до шумной трассы ехала с открытым окном и высовывала нос, как игривый домашний пес в первую поездку на дачу.
– Надышалась? – спросил меня Макс, когда я наконец вернула голову в салон.
– Ага. А почему ты тут дом построил? Самое пробочное направление же, – решила я завязать светскую беседу.
– Да как-то так сложилось, что друзья тут начали строиться, позже кусок земли под поселок выкупили. Да и мне тут как-то спокойно, все родное. Вон видишь церквушку с семью куполами? – Он показал рукой в сторону старой деревеньки. – Я там ребенка крестил.
Внутри меня все оборвалось, будто садовыми ножницами перерезали спасительный трос. Конечно, он женат. Иначе зачем ему везти меня в дом, где даже полотенец нет, а не в квартиру? И да, я прекрасно осознавала, что ревновать человека, которого ты видишь первый и последний раз в жизни, – апофеоз глупости. Наверняка успешен, давно женат, ребенок вот еще нарисовался. Судя по тому, как гордо и бодро он сделал ремарку насчет святого обряда, мое воображение мигом нарисовало ему младенца богатырского телосложения, крупного, коренастого…
Я промолчала всю оставшуюся дорогу. Нейтральной темы для необременяющей беседы я не находила. Изучала вывески. За МКАДом в почете психоаналитики, гадалки, а также всевозможные поселки. Один из щитов меня откровенно улыбнул: «Страхую от любви. Дорого». Надо бы мне туда наведаться для перестраховки.
– Чего молчишь? – Макс не выносил моего молчания, ему все время была нужна реакция. – Ребенка – то есть сына лучшего друга. Но мне понравилось, как ты испугалась.
– И вовсе я не испугалась, я устала и спать хочу. – Я снова открыла окно и отвернулась, чтобы не светить улыбку.
– Я тебе отвратителен? Такое иногда случается, что сразу после секса испытываешь безудержное желание помыться, сбежать или даже провалиться. Особенно в двадцать один год, – продолжал ехидничать он.
– Ты тоже сбегал?
Макс кивнул:
– Как сквозь землю проваливался… А ты чем занимаешься? Еще учишься?
– Смеешься? Я собой торгую. Такая профессия. Древнейшая.
– Может, на актерский поступишь? Хотя нет, прокалываешься в образах.
– А ты?
– Я тоже торгую. То тем, то сем.
Мой лучший друг со школы, я его называю Другом из Бронкса, ибо все бурное детство мы разукрашивали соседские гаражи нелепым подобием граффити, ненавидит таких людей и моментально вешает на них ярлык торгаша.
– Знаешь, как это называется у нас, простых людей? Барыга.
Не знаю почему, но язык требовал нахамить.
– В смысле?
– Ну, человек, который говорит, что он торгует, не любит свою профессию. Ты мог бы сказать: «Я занимаюсь холодильниками», убрав слово «торгую». Я бы подумала, что ты любишь холодильники…
– То есть тебе проще было б, если б я холодильники любил? – Он едва сдерживался, чтобы не исторгнуть гомерический смешок.
– Мне кажется, важно любить или хотя бы быть увлеченным тем, что ты продаешь. – Я вспомнила, сколько благородной радости вырывалось из отца, когда ему удавалось продать написанную им пьесу.
– Ты, надо заметить, даже сказав, что торгуешь собой, себя не любишь.
– Это почему?
– Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину. А я люблю деньги. Точнее, я люблю то, что деньги мне позволяют делать. Так что мне без разницы, что продавать… Я хотя бы честен в том, что я делаю. Подумай над этим на досуге, – перешел он к нравоучениям.
– Останови, пожалуйста, у ближайшего метро.
– Давай я тебя до дома довезу – зачем тебе в восемь утра в давке толкаться?
– Нет.
– А если я тебя не выпущу из машины?
– Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке. – Мое решение ретироваться оказалось непоколебимым.
Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот-догами, из которых доносился химически сладкий аромат фастфуда. Есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. Тут я поняла, что у меня нет с собой денег не то что на хот-дог, даже на проезд. Позвонить матери с телефона Макса – значит пустить человека под расстрел. Она хоть и просветленная, но с разрешением на оружие и пневматикой в ящике прикроватной тумбы.
Я провалилась в мысли, застыла и держалась за ручку двери, не решаясь выйти.
– Когда ты успел надушиться? – спросила я Макса. От него пахло чем-то новым. Не тем, чем вчера. Значит, будет не так больно.
– У меня всегда есть флакон в бардачке.
– Можно?
Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок. Нет, будет больно. Воспоминания – это всегда больно. Как ножом, или стрелой, приправленной кураре, или даже степлером по сердцу.
– Эй, – крикнула я, – у тебя есть пятьдесят рублей на метро?
– Поездка стоит шестьдесят с чем-то!
– Прости, я четыре года в Лондоне жила. Не помню.
Он открыл пепельницу, где лежали мелкие купюры и монеты – давать на чай заправщикам.
– Бери сколько душе угодно.
Я отсчитала семь монеток номиналом в десять рублей и засеменила восвояси в сторону.
Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская» на аварийке.
– Я обещаю, я верну!
Он рассмеялся. И уехал.
В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся деньги.
Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его «ушей» на полвагона разносилась фраза: «Я прожил год без любви». А я? Сколько же я прожила без любви? Четыре года?
Целую жизнь.
