Марк Рабинович
Недетские Сказки
Гений сцены или Жизнь по системе Станиславского
С самого раннего детства он грезил театром и мечтал о сцене. Она мнилась ему сакральным местом сосредоточения истин, некой точкой пересечения всех прямых, подлинной целью стремлений, счастливым концом всех дорог. Он стремился на подмостки со всей страстью юности, как некоторые рвутся в дальние, экзотические страны за неизведанными фантастическими удовольствиями или за долгожданным просветлением. Его же просветление, его катарсис ждал его там, за срезом рампы.
Когда же это началось? Наверное, когда мама первый раз привела его в театр. Но первое, что поразило его, оставило неизгладимое впечатление, это вовсе не была сцена. Нет, еще не она, а нечто иное. Неправда, что театр начинается с вешалки. На самом же деле, и это несомненно для любого ребенка, театр начинается с буфета. Вы помните запах апельсинов, легкую желтизну бокалов шампанского, футуристическую инсталляцию пирожных, бутерброды с кружочками салями, нарезанной так тонко, что они просвечивали?
На сцену он обратил внимание только с началом второго акта. Там, на подмостках, явно происходило нечто. Вначале он не понял, не осознал того что видит, но вскоре понимание пришло и пришло оно пронзительно, как озарение, как момент истины. Там, на сцене, бурлила, пузырилась, сверкала реальность. Именно там и свершалась истинная жизнь, а не ее подобие, как в зрительном зале. И тут произошло невероятное… Мир исчез для него и осталась только она, дощатая площадка подмостков. Исчезли улицы, дома, люди. Исчезли, как и не было их никогда. Даже великолепие буфета померкло. Осталась только сцена. Теперь для него существовали исключительно они, эти пятнадцать метров в глубину и пятнадцать в ширину. Именно там, за срезом рампы, был его мир, была настоящая жизнь, единственно возможная и правильная. Ну а в зале, да и не только в зале, жизни не было. Здесь была лишь имитация жизни, эрзац-жизнь, подобная существованию младенца в утробе матери. Но ведь он пока еще здесь, верно? Значит он еще не родился, не появился в светлый мир за рампой. Но его час придет и он явится на свет. Да, да, именно так, ведь сцена еще не готова его принять. Что же делать?
Он и сам не помнил, как выскочил из зрительного зала и помчался по безлюдным коридорам театра, тускло освещенным приглушенным светом ламп. Коридоры закончились таинственным помещением, завешенными тысячами пыльных костюмов – он попал в костюмерную. В панике он выбежал оттуда и снова понеслись назад стены коридоров. Он видел полуоткрытые двери, за которыми тускло светились зеркала и пахло незнакомыми, тревожными ароматами. Наверное, это были святая-святых театра – гримерные. А ноги несли его все дальше и дальше. Сейчас ему было совершенно необходимо побыть одному, подумать и переварить то, что открылось ему минуту назад. Но побыть одному ему не удалось. Не удалось потому, что он с размаху воткнулся головой в живот какого-то существа. Да, именно существа, потому что он до конца своих дней не был уверен, что встреченный им тогда незнакомец был человеком. Лица существа он так и не увидел, потому что до конца разговора не поднимал головы.
– Впервые в театре? – прозвучал вопрос, заданный каким-то странным тоном.
В горле пересохло, мысли путались и он лишь судорожно кивнул. Как раз на уровне его глаза виднелась огромная перламутровая пуговица на странной одежде, к которой идеально подошел бы термин "камзол", если бы только знать, что он, этот термин, означает. Но необходимо было что-то сказать.
– Кто вы? – спросил он хрипло.
– Кто я?
Странно, незнакомец произнес это так неуверенно, как будто и сам не понимал, что же он из себя представляет.
– Кто я? – повторил он уже более уверенным тоном.
Последовавшая за вторым, а точнее – третьим, вопросом, пауза явно затянулась. Нашему герою даже показалось на единый миг, что оба они стоят на сцене и разыгрывают кем-то прописанную мизансцену.
– Я ворон здешних мест! – начал незнакомец – Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо!
По мере того, как он говорил, его голос окреп, зазвенел неизвестно откуда взявшимися обертонами. Незнакомец уже не говорил, а вещал:
– Я и мгновение и вечность! Я и ничто и бесконечность! Я век и я всего лишь миг! Я и ребенок и старик! Я все и я ничто!
– Кто вы? – повторил наш герой, не понимая ни единого слова.
– Вообще-то, я гений этой сцены.
Последние слова незнакомец произнес совершенно обыденным голосом, как будто сообщал, что выходит на следующей остановке.
– Гений?
– Если ты не знаешь этого слова, мальчик, то зови меня духом-покровителем сцены. Но, я вижу, что и это тебе непонятно. Ну что ж, тогда считай меня местным волшебником.
– Волшебник? – повторил он – Так вы исполняете желания?
– Я? – возмутился незнакомец – С какой стати я должен выполнять чьи-то бессмысленные желания?
Незнакомец замолк и, казалось, ждал ответа. Вроде бы, вдруг всплыло в памяти, в умных книгах, то что происходит сейчас, называют "нездоровой тишиной". Эту тишину следовало немедленно нарушить, но ему удалось лишь отрицательно помотать головой.
– Впрочем – задумчиво произнес "гений" – Я готов допустить, что твое желание не слишком глупо. Ведь у тебя есть желание?
Пришлось кивнуть, потому что слова решительно не желали произноситься.
– Ну, и каково же оно, твое единственное и искреннее желание? – "гений" явно иронизировал.
Как же нелегко выплеснуть наружу самое заветное. Наконец, ему удалось… Нет, не сказать, а, скорее, прошептать:
– Я хочу на сцену!
Неожиданно, "гений" расхохотался. Его смех был таким раскатистым, что походил на искренние и бурные аплодисменты. Отсмеявшись, "гений" сказал:
– Разумеется, твое желание глупо, просто безумно глупо. Зато оно искренне, что отчасти искупает его глупость. Но постой, чего именно ты желаешь: играть со сцены или жить на сцене?
А разве это не одно и то-же, подумал он. Воистину все в речах таинственного существа было туманно и непонятно. "Гений" это заметил.
– Я не могу сделать так, чтобы на сцене все было для тебя как в жизни – в его голосе сквозило нетерпение, а может быть и раздражение от общения с туповатым собеседником – Зато я могу сделать так, чтобы в жизни все было для тебя как на сцене. Это, пожалуй, в моих силах. Хочешь?
Он по-прежнему не понимал разницы, но безумно боялся упустить невероятный шанс. Ведь не каждому выпадает встретить настоящего волшебника. Гения. Поэтому он опять судорожно кивнул.
– Отлично! – воскликнул "гений" – Просто великолепно! Еще одна жертва на алтарь Мельпомены! А известно ли тебе, что мотыльки летят на свет рампы и почти все сгорают? Тебе не страшно?
Произнести что-либо ему по-прежнему не удавалось, зато удалось отрицательно помотать головой. Как ни удивительно, но страха не было совсем. Ведь он-то не сгорит.
– Ну что ж! – торжественно произнес "гений" – Тогда и быть по сему!
В зрительный зал мальчик возвращался со смесью самых разных чувствам. Было там и смятение, был и страх, но были и неизвестно откуда взявшаяся уверенность и непонятно как снизошедшее на него спокойствие. Ведь "гений" все ему объяснил. На сцену нельзя было просто взойти, вбежать по ступенькам. Путь на сцену был долог и труден, но у него уже не было иного пути. Ну что ж, он будет терпелив, будет послушно выполнять то, что от него требуют. Он будет есть, спать, учить уроки, ходить в зоопарк, в гости и делать многие другие бессмысленные вещи. Но нет, это не было бессмысленно, отнюдь. Ведь он уже понял, что броуновское движение псевдожизни по сю сторону рампы приближает его истинное рождение. Так, значит, будем послушно чистить зубы и запоминать как называется столица Гондураса. Будем аплодировать и приближать тот сладостный миг, когда аплодисменты прозвучат в твою честь.
Последующие годы были подготовкой. Он ждал. Ждал своего режиссера и свою роль. Какое амплуа мне подходит, думал он? Кто я? Герой-любовник? Отец семейства? Злодей? Нет, я не злодей, думал он. Неужели мне отведена всего лишь роль слуги или резонера? Но нет, он будет играть по системе Станиславского, записки которого попались ему на глаза еще в начальных классах и которые он не понял, но заучил наизусть, чтобы понять много позже. Все верно, к черту все амплуа. Он будет всеми и всем: героем, любовником, злодеем, своим собственным дедом и даже своей матерью. Да, он давно уже примеряет на себя эти трудные судьбы. И где-то на краю подсознания слышится богоравное "верю" великого мастера.
И он ел, пил, спал, болел, но не жил, еще не жил. Разумеется, ведь это было не на сцене, а в зрительном зале. Почему в зале? Ну конечно, ведь что там может быть перед сценой? Только зрительный зал, что же еще? Ну а за стенами театра и вовсе ничего нет: вакуум, пустота, нигиль, гурништ. Каждый день, каждый его вздох там приближал его к сцене, как будто пересаживая из ряда в ряд. И вот постепенно, с годами, он спустился с балкона, с деланным безразличием прошел великолепие лож, спустился в партер. Один ряд кресел сменяет другой, медленно, но верно приближая его к сцене. И вот он в первом ряду, а сцена… Ну вот же она, совсем рядом. Теперь остается только подняться по четырем невысоким ступенькам, которые не заскрипят под его осторожными шагами, и вступить из постылой обыденности зрительного зала в средоточие жизни – на сцену.
Свою первую роль он получил перед госэкзаменами. Ох, как он волновался. Казалось бы, что тут сложного? Выйти на середину, встать перед заслуженными артистами, играющими экзаменаторов, пробормотать несколько правильных слов, увидеть одобрительные кивки, с огромным облегчением найти выходную дверь… Воистину, задачка для начинающего. Но почему же так колотится сердце? Главное, не смотреть в зрительный зал, ведь огни рампы все равно не позволят ничего увидеть. Они уже навеки отделили его от того, неправильного мира и теперь он живет на сцене, как и требовали великие мастера. Или это сама его жизнь стала сценой по мановению волшебной палочки "гения"? Не все ли равно. Главное, что он уже здесь, по сю сторону рампы. Но где же аплодисменты? А вот и они. Огни рампы гаснут и он видит лица в первом ряду. Кто это там аплодирует с такой силой? Да это же отец! Какие сильные у него ладони! А мать не хлопает, она лишь смотрит на тебя огромными влажными глазами и в них, в этих глазах, есть все: и любовь и гордость и, почему-то, страх. Не плачь, мама, не надо. Это же мой дебют.
Спектакль приняли хорошо, но не повторяли. А следующую роль он получил в драме о неразделенной любви. Эта пьеса, мучительная и тяжелая, пользовалась, надо полагать, популярностью зрителей. Иначе как объяснить то, что вечер за вечером повторялся их диалог неудачника и принцессы? Надо отдать должное его партнерше: она играла интересно, с огоньком, привнося что-то свежее в каждое исполнение. Вначале она изображала смущение, нежелание обидеть. Но постепенно, спектакль за спектаклем в ее игре появлялось раздражение, презрение, злоба. И он ей искренне завидовал, понимая всю убогость своей игры. Да, он играл вяло, из раза в раз уныло произнося один и тот же избитый текст и изображая не совсем понятные ему самому чувства. Так постыло тянулся прогон за прогоном, спектакль за спектаклем. Но вот, наконец, исполнительница главной роли вышла замуж и уехала в другой город, и, ко всеобщему облегчению, спектакль пришлось снять со сцены. Как странно, что порой истина видна лишь на расстоянии. Тогда, играя в этой, как ему казалось, пронзительной драме чувств, он порой не понимал, почему из зрительного зала доносится смех: иногда смущенный, а порой и насмешливый. Уже много позже, играя совершенно другие роли, он понял, что то была вовсе не драма, а комедия. Да, да, именно комедия о наивном, не знающем жизни юноше.
Потом, в течении нескольких лет, ему давали незначительные роли: рабочего, студента, аспиранта. Были и любовные драмы, но эти роли его не захватывали, не трогали какие-то необходимые струны в душе; он играл вполсилы, лишь старательно изображая и чувство и страсть, но не живя ими. Так могло продолжаться вечно и ему даже начало казаться, что он не со сцены играет очередную осточертевшую роль, а просто живет, но живет вполсилы.
И тут режиссеры пересмотрели репертуар. Следующей большой постановкой была эпическая драма о войне, жестокая хроника, поставленная с отвратительной реалистичностью двумя весьма знаменитыми режиссерами. Позже, значительно позже, их обоих сурово осудили за жестокость некоторых сцен. Прозвучали даже резкие и справедливые слова, самым мягким из которых было "преступление", так что один из режиссеров даже покончил жизнь самоубийством. Но все это произошло не сразу. А пока что на подмостках гремела и грохотала война.
Ах, с какой пронзительной точностью была поставлена сцена на вокзале! Актриса, игравшая его мать просто превзошла себя. Как она смотрела сухими, быстро блекнущими глазами ему вслед! Когда он в последний раз обернулся, следуя мизансцене, то ему даже на миг показалось, что это и на самом деле его мать. Подумать только, какова может быть сила искусства. Но и продолжение драмы было поставлено не хуже, настолько реалистично была задумана эта постановка. А спецэффекты?! Пороховой дым так и стелился по сцене, грохот разрывов рвал барабанные перепонки, и кровь… Кровь была почти как настоящая. Но что такое спецэффекты? Это всего лишь необходимый антураж, красочное дополнение, не более. Главное – это игра. И он играл, играл вкладывая все свое дыхание, играл ярость, страх, боль. Попробуйте передать безумную смесь отвращения, ужаса и облегчения, когда ржавый четырехгранный штык входит в шинельное сукно вражеского цвета. Тут ты должен сыграть все бессилие маленького винтика в безумной мясорубке войны, мягкого незлобного человека, которого послали убивать и который убивает. И он продолжал играть, смахивая пот с лица рукавом шинели, испачканном в чем-то красном. Когда режиссер предложил ему изобразить то, что случается, когда устремленное вперед тело встречается с несущимся навстречу маленьким кусочком свинца, он не возражал. Ведь он артист и может изобразить буквально все. Да, режиссер, несомненно остался доволен этой сценой. Пришлось упасть навзничь, но опытные ассистенты режиссера насыпали землю на доски сцены и он не разбил лицо. Сцена в лазарете ему особенно удалась, ведь надо было произносить свои реплики, как будто превозмогая невыносимую боль в раздробленном бедре. И он сыграл великолепно. Когда ты на сцене не один, когда ты не произносишь монолог, а участвуешь в диалоге, тогда в глазах партнера можно увидеть отражение твоей игры. Именно это он и увидел в глазах молодой актрисы, игравшей медсестру в госпитале. Там была и жалость и испуг, было там и отторжение, нежелание жить чужой болью. Девушка играла так жизненно, что ей невозможно было не верить. Чего стоила одна только тяжелая складка на ее чистом лбу. Хотя вряд ли это было заметно зрителям дальше четвертого ряда. Постановку сочли слишком реалистичной и не повторяли, к великому облегчению артистов. Однако он так глубоко погрузился в эту роль, что ноющая боль в давно зажившем бедре преследовала его еще на многих последующих постановках.
Как прав был Станиславский! Надо перевоплотиться, стать им, своим героем, пропустить через себя его чувства. Но до чего же это тяжело и даже опасно. Ты растворяешься в чужом характере, становишься совсем другим человеком, кем-то совсем иным. И вот уже у тебя болят не тобой полученные раны, душевные и физические. А может быть это ты и есть? И эта пьеса о тебе и о тебе же будет следующая, и следующая за ней тоже. Да полно же, наконец! Может быть тебе лишь кажется что ты на сцене? Впрочем, не все ли равно? Ведь есть же такое избитое выражение – "сцена жизни". Ты когда-нибудь задумывался о том, что именно оно означает? Может быть мы не живем, а играем? Человек совершает героические поступки, дрожа от страха и все же поступая так, как требует от него невидимый драматург, как прописано в его роли. Так кто же он, храбрец или трус под маской храбреца? Иной же сохраняет верность своей скромной, незаметной и полнеющей жене, в тайне мечтая о длинноногих красавицах. Кто он на самом деле: латентный ловелас или примерный семьянин? Кто мы? Те кто мы в душе или те, кем стараемся быть, кого играем? И где она, та незримая грань между подсознательным и показным, между жизнью и сценой? Не все ли мы жаждем аплодисментов? И в жизни и на сцене, под пристальными взглядами зрителей. Так будем же играть свою роль так, как задумано неизвестным драматургом. Пусть невидимый режиссер подсказывает нам реплики, а нашей задачей будет произнести их так, чтобы зал замер на две-три секунды. Какой зал? Как это, какой? Помни, у тебя всегда будут зрители: родители, друзья, прохожие. Так не разочаруй их! Вперед, на сцену! Твой выход!
В какой-то момент режиссерам пришла в голову гениальная мысль поставить на сцене целую серию постановок, продолжающих друг друга. Про такое никто раньше не слышал и можно было только удивляться неуемной фантазии постановщиков. Согласно их идее на сцене должна была развернуться история одной семьи на протяжении многих лет. Первая из постановок предполагала историю создания этой семьи. В глубине души он был несказанно благодарен авторам текста за то что они избегали слова "любовь". Наверное, ему не хотелось опять играть комедийную роль. Но как же изобразить то, что он должен чувствовать по замыслу безумного тандема автора и режиссера? Как войти в это, прежде не свойственную ему роль? Наверное, надо показать нежность, привязанность, растущее чувство ответственности за иного человека. Но как же выразить то, как изначально совершенно чужая женщина стремительно становится твоей второй половинкой, “инем” твоего “яня”. Или наоборот? Как же показать то что вырастает из простой признательности? Как назвать это чувство? Постой, но у тебя же есть текст. Ты же учил чужие слова, учил наизусть! Но к черту все тексты, здесь нужна импровизация, то волшебное сочетание казалось бы бессмысленных слов, незначительных жестов и предельно точных движений. Ведь только тогда увлажнятся глаза напротив, робкий румянец тронет щеки и к тебе потянутся ее руки. Эту сцену играют дуэтом и сыграть ее правильно можно только один раз. Потом ты будешь ее повторять и будут глаза и снова будут руки и будет прекрасное безумие, но это будет уже не совсем то. Были и эротические сцены. Поначалу он стеснялся, но быстро привык. А вот публика не выказывала большого восторга. Правда, он никогда не смотрел в зал, но всегда прислушивался к аплодисментам. Во время эротических сцен аплодисментов не было, наверное зрители стеснялись и закрывали глаза.
В следующей постановке у них родился сын и он как всегда играл в полную силу. Здесь надо было передать весь спектр чувств при виде этого визжащего комочка, который будет продолжением тебя, твоей копией. Он будет жить, когда тебя уже не станет и в нем будет частичка тебя. Теперь надо вложить в него все то, что кажется тебе важным, откроешь перед ним все разнообразие мира, научишь жить широко и весело. Ведь именно ты будешь тем, кто научит его плавать и ездить на велосипеде и именно ты в первый раз покажешь ему жирафа. Поэтому в твоей игре не должно быть ни малейшей капли фальши. В дальнейших постановках у него появилась дочь и он на самом чувствовал себя отцом, хотя, конечно, его детей играли две очень способные травести. Семейная драма продолжалась и стало привычным смена постановок от сезона к сезону. В какой-то момент ему даже показалось, что на его сцене ставят "Отцы и дети" по Тургеневу, настолько текст о конфликте поколений напоминал произведение великого классика. Но и эта постановка сошла со сцены. Потом, в одной из постановок была свадьба и он играл отца невесты, а массовка превзошла саму себя в изображении бурной пьянки, прерываемой криками "горько". Вот уже появился текст пьесы, в которой ему отводилась роль деда, почетная и незначительная.
И тут произошла неожиданная встреча. Однажды, выйдя из гримерной, он в задумчивости пошел по знакомым коридорам театра, не глядя по сторонам. Он шел и шел, не разбирая дороги и назад уносились гримерные, кабинеты, буфет. Наверное, там было еще что-то, какие-то декорации, но он оставлял их за спиной не рассматривая. Ему было о чем подумать. О, да! У него были вопросы к самому себе. Наверное, не только на сцене, но и в жизни человек рано или поздно начинает задавать себе такие нелегкие вопросы. Зачем он жил? Стал ли он тем, кем собирался стать? Живет он или играет роль? А если и играет роль, то что это за роль? Правильна ли эта роль? И его ли эта роль? Вопросы роились вокруг него невидимыми надоедливо зудящими мухами. И ответы тоже были где-то здесь, вот только никак не удавалось их разглядеть. Незаметно для самого себя, он забрел в незнакомую часть театра. Здесь было грудой навалены старые декорации и он их узнал. Вот скамейка, на которой он играл свой первый поцелуй. Вот здесь лежат бревна фронтового блиндажа и госпитальная койка. А вот и обитый зеленым сукном стул в помещении месткома из старой производственной драмы, он помнил и его. Тут была вся его театральная жизнь, все сыгранное им. Его истинная жизнь.
Вдруг что-то теплое уперлось ему в живот. Он посмотрел вниз и увидел зеленые глаза. Это был ребенок, девочка лет семи, с лошадиным хвостиком темных волос, в синих джинсах и желтой кофточке с Микки-Маусом. Зеленые глаза смотрели испуганно и, почему-то, с надеждой. Они, казалось, ждали чего-то, эти глаза и их ожидание невозможно было обмануть.
– Впервые в театре? – спросил он испуганные глаза.
Девочка судорожно кивнула и робко спросила:
– Кто ты?
– Кто я?
Действительно, кто же он? И почему его голос звучит так неуверенно? Зудящие вопросы роились совсем рядом, не давая ответам приблизиться. Но он уже знал ответы на все вопросы. Его голос окреп:
– Я ворон здешних мест! – начал он…
Теперь он знал чего хочет. Вначале было нелегко. Он решительно протестовал и был даже готов пойти на скандал, поставив тем самым режиссера в весьма неудобное положение. А ведь он всего лишь требовал роль. Но это должна была быть особая роль, такая, какую он еще не исполнял. Какая именно? Ведь он уже сыграл в любовной драме, в комедии положений, в военной драме и, наконец, в семейной саге. Не охваченной, однако, оставалась трагедия. Героическая трагедия. Режиссер вяло, но долго протестовал и даже применил тяжелую артиллерию. Он послал в бой всю труппу, занятую с семейной саге: жену, детей, зятя, престарелую мать (артист, игравший его отца ушел на преждевременную пенсию и в театре не появлялся). Но все уговоры были тщетны и, в конце концов, режиссер сдался.
А вот, наконец, и читка пьесы. Да, это именно то что он хотел бы сыграть. Нет, не трагедия, а драма, героическая драма, правда с трагедийным финалом. Сможет ли он это сыграть? Какой смешной вопрос. Артист он или нет?! У нас здесь все по Станиславскому, у нас нет амплуа, у нас каждый может все. Не каждый? Возможно. Но ведь и речь идет не о каждом. И напрасно режиссер так странно смотрит на него. Последняя роль? Бенефис? Хорошо, пусть будет так. Но это будет его звездный час и он заставит зал затаить дыхание на те три бесценные секунды тишины, за которыми – взрыв аплодисментов.
И вот он опять на сцене в этой своей новой роли. Конфликт не сложен, ему надо спасти ребенка из-под колес поезда. Да, это мой бенефис, думал он. Но я не один на сцене, не подведите меня, друзья. И они не подвели. Актриса, исполняющая роль беззаботной матери, не уследившей за мальчонкой, прыгнувшим с высокой платформы, была великолепна в своей короткой, но пронзительной роли. Вот только, пожалуй, визжала она слишком уж громко, так что ее истошный визг порой переходил в ультразвук. Нет, это слишком уж напоминает провинциальный театр 19-го века, а вот в жизни так не бывает. Наверное, не бывает. Массовка тоже не подкачала, а режиссерская работа была просто гениальна. Каким же надо обладать талантом, чтобы воспроизвести на сцене весь этот хаос, в котором, тем не менее, каждый знает свою роль в безумном балете и свою партию в хоре испуганных воплей? А вот в его роли, хотя она и центральна, совсем нету слов, Странно, ведь было бы так красиво произнеси он что нибудь героическое, прыгая с платформы вслед за мальчишкой. И потом, бросая его легкое тельце (эта травести слишком изнуряет себя диетой, надо будет ей сказать) обратно на платформу, он тоже не произносит ни слова. А ведь так красиво было бы выкрикнуть: "Живи, парень!" Или что-нибудь столь-же возвышенное. Но роль есть роль. Одно дело смело интерпретировать тогда, когда беспомощный авторский текст напрочь вылетел из головы, и совсем другое когда в ремарках к роли жирным шрифтом прописано: "молча". Что же, будем играть молча, ведь ты артист и можешь сказать буквально все языком тела. Но как же сыграть? И что сыграть? Ужас перед надвигающимися стальными колесами? Попробовать вылезти на на высокую платформу и сорваться в последний момент? А может встать в гордую позу, скрестив руки на груди? Нет, все это будет и глупо и пошло. Есть только одно, единственно правильное решение и это – спокойствие перед надвигающейся смертью. Именно так он и сыграет и именно эту его игру будут вспоминать заядлые театралы и именно ее будут мудро анализировать высоколобые театральные критики.
Вот и все. Финита. Спектакль сыгран и в зале царит та бесценная тишина, которая во сто крат ценнее бешеных аплодисментов. Впрочем, аплодисменты еще будут, всему свое время. Надо бы выйти на поклон, поприветствовать тех, кто не поленился и не побоялся прийти. К сожалению, мой режиссер – новатор и реалист. Он считает, что зрители не поймут, если на поклон выйдет тот, кому мгновение назад отрезало ноги сверкающими дисками вагонных колес. Ну что ж, будем следовать его видению. Но, бог ты мой, какой бесподобный спектакль! Великолепным было буквально все: и игра и декорации. И звуковые эффекты неплохи, но кое-над чем надо бы еще поработать. Стук вагонных колес, например, не должен заглушать аплодисменты. Я же их совсем не слышу.
Но он услышал… Вначале робкие, они становились уверенней и громче. И вот уже неиствует весь невидимый зал, приветствуя его продолжительными, гулкими и искренними раскатами. Остановись, мгновение, подумал он, ты прекрасно! Это была очередная, выскочившая из подсознания, реплика, кусочек заученной когда-то и так и не сыгранной роли. Но именно она была наиболее правильной, идеальной репликой в такой ситуации.
И мгновения послушно остановились.
