Меган Брэнди
Сломай меня
Глава 5
Ройс
Падаю на пружинистую кровать в так называемом люксе и приставляю телефон к Библии, которую нашел в шкафу. В ту же секунду, как мне удается его зафиксировать, телефон звонит.
Улыбаюсь, отвечая на видеозвонок моей семьи.
Первым на экране возникает лицо Рэйвен. Ее черные волосы собраны на макушке, мешковатое худи закрывает все тело.
– Понибой! – улыбается она.
– Рэй-Рэй, я уже, черт, по тебе соскучился.
Она смеется и двигает ноут.
– Я тоже. Повиси-ка, мне нужно больше места.
Киваю, протягиваю руку, чтобы взять пакет с едой, и ставлю его перед собой.
Пару секунд спустя на диван опускается Кэптен, а Виктория устраивается на подлокотнике рядом с ним.
– Вик-Ви, – провожу пальцем по губе и дразню ее: – У тебя вот тут капелька засохшей спермы.
– Отвали, – смеется она, дотрагиваясь до губ. – Зоуи решила накормить меня своими макаронами.
– А где моя племяшка?
Кэп с улыбкой смотрит мимо камеры.
– Уже идет.
– Рэй-Рэй, куда ты делась? И где Мэддок?
– Я здесь! – Она снова появляется на экране – опускается на диван рядом с Кэптеном. – Мэддок несет газировку из домика у бассейна, потому что у твоего отца там то, что надо. Хрень, короче.
– Ты имеешь в виду, что Мэддок притащит бескофеиновое дерьмо в надежде, что ты начнешь его пить?
– Ага, – смеется она.
Я улыбаюсь.
– Дай мне посмотреть на моего малыша.
– Прекрати говорить «мой малыш», придурок! – доносится крик Мэддока.
Мы с Кэпом смеемся, наши взгляды прикованы к Рэйвен – она натягивает ткань худи, чтобы показать идеально круглый живот. Да, я видел Рэйвен совсем недавно, но не хочу ничего пропустить.
Таращусь на ее живот.
– Как такое возможно, что у тебя там человечек, Рэй-Рэй?
Пару недель назад я получил запечатанный конверт – в нем результат УЗИ с заключением, какого пола малыш. Фишка в том, что Мэддок и Рэйвен этого не знают. Конверт мне передала Рэйвен, это подарок от нее, от них, и мне нечем им отплатить. Почему подарок? Рэй-Рэй хотела, чтобы у меня было то, за что бы я смог ухватиться, и это она здорово придумала. Теперь я ломаю голову, что подарить ребенку, когда он через положенный срок встретится с родителями и со всеми нами.
Рэйвен усмехается, но кто у нее там, не спрашивает. Вот кремень! Она садится поудобнее, откидывается на подушки, и рядом с ней наконец появляется Мэддок.
– Как дела? – Он приподнимает подбородок, уголок его рта дергается вверх, глаза сканируют каждый дюйм моего тела. – Черт, это все так странно.
Я киваю с едва заметной улыбкой.
Так и есть. Странно. Прошло всего ничего, как я уехал, но для нас это долгий срок. За исключением нескольких отстойных ситуаций в прошлом году, мы всегда вместе. С самого детства. Быть на расстоянии – это не для нас, у нас одна общая жизнь на всех. Мы как тройняшки, хотя и не родные по крови. Наша связь намного сильнее, чем у большинства других людей. Мы понимаем друг друга без слов, мы все на одной линии, ухо к уху, ноздря в ноздрю. У каждого из нас свой характер, и все же мы едины. Мы – команда.
Я фыркаю, вспомнив, как нас назвала Бриэль – три мушкетера.
Наверно, так и есть, вот только наша троица выросла до пятерки.
И только я один остался без пары.
– Ройс, – успокаивающе произносит Рэйвен.
Поднимаю на нее взгляд, и у нее на лбу появляется обеспокоенная складка. Она наклоняется к экрану, хмурясь все сильнее.
– Ты в порядке?
– В полном порядке, а что?
Ну вот, опять уклоняюсь от ответа, как мудак.
– Ничего, – смеется Рэй-Рэй.
– Ты лучше расскажи, как там у вас? Как проходят ваши секс-каникулы, пока я практически в континенте от вас? Насколько я вижу, Рэй-Рэй, ты пока можешь сидеть и стоять, живот тебе не мешает, а значит, Здоровяк…
– Я тебя сейчас прибью, брат, – сердито перебивает меня Мэддок.
– Но я же так далеко, – улыбаюсь я.
Брат издает смешок, показывает мне средний палец и отпивает воду из бутылки.
– У нас все отлично, Понибой, – снова вступает Рэйвен. – Каждое утро – доброе, каждый день – добрый, а уж ночи…
– Вот это я и хотел услышать.
Она смеется, переводит взгляд на Мэддока, а он тянет к кому-то руки, и я знаю, к кому.
Вот она, черт побери.
Туго стянутые светлые кудряшки, тонкие прядки вокруг лица и мегаваттная улыбка, направленная прямо на меня.
– Дядя Бро! – кричит наша принцесса, наклоняясь как можно ближе к экрану.
– Мишка Зоуи! Как же я по тебе соскучился!
– Я тоже по тебе соскучилась! – хихикает она. – Дядя Ди сказал, ты хочешь, чтобы я завтра посмотрела мультики с ним, потому что ты не приедешь.
– Дядя Ди тебя об…
– Ладно, – Кэп перебивает меня, взгляд у него сердитый, и я подавляю улыбку.
Мы, может, и отъявленные придурки, но стараемся научить Зоуи придерживаться наших правил, и одно из них – не врать друг другу. Неважно, насколько велика проблема, насколько отстойными видятся последствия правды – финтить нельзя.
Конечно, мультики – это мелочь, и контекст тут такой: мой брат пытается соревноваться со мной за место лучшего дяди, – но даже в мелочах нельзя обманывать. Я не говорил, чего хочу, а чего нет, тут Мэддок слукавил, но уличать его перед малышкой – этого делать нельзя.
Так что я киваю и улыбаюсь племяшке, а Мэддоку, когда Зоуи отворачивается, показываю средний палец.
– А что у вас сегодня на ужин? – спрашиваю я.
Все со смешками смотрят на Рэйвен.
Черт, как же мне хочется быть с ними. Но это мой выбор – приехать сюда без них, хотя они без вопросов запрыгнули бы в машину ко мне, если бы я попросил.
И все же мне не удается отделаться от этого мерзкого ощущения, будто я рыба, вытащенная из воды.
Рэйвен замечает перемену в моем настроении, прищуривает глаза, но я прячу от нее глаза.
– Ну, мы заказали китайскую еду по запросу беременной леди, – говорит Виктория.
– Но леди сказала, что на вкус это то еще дерьмо, – ворчит Мэддок. – Клянусь богом, она могла бы питаться одними кукурузными чипсами с острым соусом и сладостями.
Я смеюсь, но беру себе на заметку прикупить Рэй-Рэй кучу пачек «тебе это нельзя», когда поеду домой.
Кэп, выходивший из комнаты, возвращается и ставит перед Зоуи тарелку.
– А это что? – спрашивает малышка.
– Жареная курица. И угадай, в чем она обжарена? – Виктория подмигивает Рэйвен. – В измельченных кукурузных чипсах.
Я хихикаю, а Мэддок качает головой, глядя на свою ненаглядную. Потом исчезает ненадолго и появляется с двумя тарелками в руках.
– Я смотрю, ты тоже перекусить собрался? – Он кивает на мой пакет с едой
Открываю пакет и достаю пухлый сэндвич с трай-типом [5].
– У них тут выбор невелик, но соуса они не жалеют.
Мои братья и Рэйвен едва заметно кивают. Знаю, они хотят спросить, где это «тут», но не спрашивают. Правду я все равно не скажу, а на соврать – табу. Тот факт, что я держу язык за зубами, означает лишь, что я еще не готов и они не будут давить.
Вместо этого Кэп спрашивает:
– Мак уже выехал?
– Ага, – отвечаю я с набитым ртом. – Он вернется к утру.
Братья снова кивают, но Рэйвен воздерживается.
– Тебе там нормально без него? – Она пристально всматривается в меня.
– Ну, я большой мальчик, Рэй-Рэй.
Она роняет вилку с громким звоном, эхом прозвучавшим в динамике.
– Я не о том спрашиваю, и ты это знаешь. Ты там один, Ройс. Вдали от нас.
– Я в порядке.
– Ага, это говорит парень, который ненавидит ездить в одиночестве на заднем сиденье.
Я кашляю и ерзаю на кровати.
– Честно, Рэй-Рэй, у меня все отлично.
Ее брови тревожно сходятся, но она отводит взгляд, понимая, что между нами сотни миль, и ничто не сможет этого изменить, пока я сам не решу. Обожаю эту стерву за то, что она понимает меня лучше, чем кто-либо.
Кэптен переводит разговор на нейтральную тему, и мы болтаем ни о чем. Они едят свою курицу, а я – сэндвич. В конце звонка мы договариваемся о том, что завтра созвонимся в это же время и будем делать так каждый вечер, пока все снова не окажемся рядом.
Когда нам было по семь лет, отец каждому из нас подарил по особой вещице, чтобы еще крепче связать нас, хотя эмоционально мы были связаны гораздо раньше – с того момента, как начали осознавать себя.
Мэддоку он дал ключ, Кэптену – кастет, а мне – цепь из белого золота с крестом, семейную реликвию. У каждого из этих предметов было свое значение, напрямую связанное с тем, что он увидел в наших глазах, и моя цепь олицетворяла силу семьи как единого целого.
В семь лет я был ниже своих братьев, стройнее, но не слабее. Сам себя я видел великаном ростом в десять футов, и помню, как отец сказал мне, что я должен ходить с прямой спиной, расправив плечи. Он дал мне цепь, которая тогда свисала до пупка, а про крест сказал, что я должен с гордостью носить его, как солдат – свой жетон, как генерал – свои медали. Потому что этот крест символизирует борьбу, через которую прошла наша семья. Борьбу, от которой, он знал, я не сбегу и которой не испугаюсь.
Когда нам было по семь или даже меньше, наш отец увидел силу, о которой мы еще не знали, но в которую верили.
А теперь мы знаем.
Вытаскиваю цепь из-под рубашки и читаю слова на тыльной части креста – те, что выгравированы на каждом из наших талисманов. Пару лет назад я сделал татуировку, так что, даже если я и потеряю цепь с крестом, слова останутся, напоминая о том, что я и так никогда не забуду.
Семья – это не только общая кровь.
Дерзкое, отважное заявление – самое правдивое из всех, что я когда-либо слышал.
Мы поняли мощь этих слов, еще будучи детьми, а теперь мы ценим их еще выше.
С теми, кого мы больше всего любим, мы делим наши сердца и наши жизни – никак не меньше.
Кому-то традиция совместных ужинов может показаться чем-то тривиальным, но не нам. Это и правда традиция, и мы не желаем нарушать ее. Конечно, всякое бывает, но за последнее время мы нарушили ее всего несколько раз, и мы не хотим, чтобы это повторялось часто. Это то, что мы обещали друг другу, когда росли: каким бы отстойным ни был временами наш мир, с какими бы дикими проблемами мы ни столкнулись, будь то городские или наши собственные разборки, ужинаем мы вместе. Конец дня – лучшее время, чтобы освежить воспоминания на случай, если мы вдруг лишимся всего. Что бы ни случилось, семья останется и мы будем вместе.
Семья, которая нас объединила.
А ужин – напоминание о том, что в нас течет такая же кровь, как и во всех остальных, пусть даже наш мир особенный.
Вспоминаю шутку Бриэль – о том, что мы наняли ее брата изображать гангстера для спасения наших гребаных жизней. Не такая уж это и шутка, потому что у нас хватает врагов.
Откладываю сэндвич в сторону, откидываюсь на плоские подушки и смотрю в потолок.
Гангстеры и мушкетеры.
Девчонка считает, будто знает о нашем мире все.
Далеко не все…
Но какого хрена я вообще думаю об этой пигалице, раз уж на то пошло?
Может, мне пора вернуться домой?
Меня накрывает зудящая необходимость почувствовать толпу вокруг – толпу близких людей. Мне невмоготу торчать здесь, но я подавляю в себе расслабляющие мысли.
Я только что сказал, что у меня все отлично, и так и есть. Я сам притащил себя сюда. Сам разрешил Маку уехать. У меня все в порядке.
У меня все в порядке.
Обвожу взглядом потолок с лепниной, рассматриваю облупившуюся штукатурку, потом мой взгляд притягивают часы и ключ, лежащий рядом с ними.
Да похрен.
Вскакиваю с постели, натягиваю черное худи и выхожу из номера.
Я не знаю, куда иду – просто не могу больше сидеть в запертой комнате, наполненной пронзительной тишиной.
Запрыгиваю в тачку и отъезжаю.
К тому времени, как я понимаю, куда направляюсь, я уже на месте – рядом с домом тетки Бриэль.
В доме темно, и я уже собираюсь уехать, когда вдруг замечаю вспышку.
Какого черта?
Выпрыгиваю из машины и несу свою задницу вперед. Предчувствие не обмануло – это она, лежит на поддоне от ящиков, все еще в школьной форме.
Напрягаю мускулы, подходя к ней – а вдруг труп? – но вскоре понимаю, что она дышит, и меня накрывает чувство досады.
Внутри разгорается какое-то абсурдное раздражение.
– Просыпайся.
Бриэль вскидывает голову. Волосы закрывают ее лицо, пока она в панике крутится вправо-влево. В каком-то обдолбанном угаре она наконец смахивает серебряные пряди с лица и изо всех сил жмурится.
– Давай, давай, давай, – шепчет она, поднимает руки и пальцами осторожно постукивает по векам.
– Жаль тебя прерывать, маленькая Бишоп, но если ты пытаешься себя разбудить… ты не спишь.
Каждый мускул на ее тельце сжимается, пальцы слегка раздвигаются – так, чтобы сквозь них встретиться со мной взглядом.
И тут же ее плечи опускаются вместе с руками.
– Что ты тут делаешь? – шипит Дюймовочка.
– Лучше скажи, какого хрена ты делаешь тут, во дворе? – Я приседаю на корточки рядом с ней, положив локти на колени.
На этот раз ее ладошка прикрывает зевок.
– Который час?
У меня дергается челюсть.
– Почему ты здесь, а не в доме?
Она пронзает меня сердитым взглядом.
– Прекрати отвечать на мои вопросы своими.
– Прекрати задавать вопросы и ответь на мои.
– О боже, – она качает головой, раздраженно фыркая.
– Какого хрена ты спишь тут в девять вечера?
Вот. Я все-таки сказал ей, который час. Считайте меня добряком, вашу мать.
– Я… – Она умолкает, смотрит на лежащие рядом с ней книги, и у нее в глазах будто вспыхивает маленькая лампочка.
– Я делала домашнее задание… – Вид у нее такой, будто она пытается убедить саму себя. – Наверное, я уснула.
– Ага, – притворно соглашаюсь я. – Ты все сделала, сложила книжки и тетради в стопку, как примерная ученица, и так устала, что не было сил зайти в дом.
У нее на лбу появляется складка.
– Может, я искала Малую Медведицу.
Я слегка дергаю головой.
– Кого ты искала?
– Может, я смотрела на звезды?
Я медленно поднимаю бровь.
– Это что, вопрос? Ты сама не знаешь, что делала?
Уголок ее рта оттягивается вбок, но не сказать, чтоб весело.
Бросаю быстрый взгляд на дом – света там нет.
– Вставай давай, – говорю я.
– Ройс…
Поднимаю ее книжки с земли, засовываю в сумку и смотрю на девчонку сверху вниз. Она по-прежнему сидит на поддоне в позе лотоса.
– Вставай.
– Мне тут нормально, спасибо, – говорит она и поджимает губы.
– На счет «пять» я сам занесу тебя в дом.
Она фыркает, но чем дольше смотрит на меня, тем больше смущения отражается у нее в глазах.
Похоже, здесь творится какая-то фигня. Ладно, дам ей шанс рассказать, в чем дело.
– Эй, почему ты здесь?
Она концентрирует взгляд на сумке у меня в руке. Перекидываю сумку через плечо, нагибаюсь и подхватываю строптивицу на руки. У нее округляются глаза, но ей ничего не остается, кроме как покрепче ухватиться за меня.
– Один.
– Ройс…
– Два.
– Не надо…
– Пять.
Взлетаю вверх по ступенькам, моя рука опускается на дверную ручку, но ее ладонь тут же накрывает мою, и жар ее тела заставляет меня замереть.
Впериваю в нее взгляд. Мышцы у меня на животе напрягаются.
Она смотрит на меня потемневшими, измученными бирюзовыми глазами, молча умоляя отпустить ее и уйти прочь.
Эта девчонка – она меня не знает.
Я ее не знаю.
Так какого черта я понимаю, чего она хочет?
И что еще фиговее – откуда она знает, что я понимаю?
Убираю руку с чертовой дверной ручки, но девчонку не отпускаю. Хмурюсь, пересекая газон, и не останавливаюсь, пока не дохожу до машины. Ставлю ее на ноги и тянусь к дверце.
Что-то вертится у нее на кончике языка – попытка возразить, быть может? Но вместо этого она молча садится в машину и смотрит перед собой.
Я осторожно, без стука закрываю дверь и на черепашьей скорости обхожу драндулет… Даже не знаю, почему я медлю. Но почему-то это кажется до хрена важным.
Мелькает мысль, что по-хорошему следовало бы выпнуть ее задницу из машины. Но я сажусь на водительское место и везу ее в первое попавшееся место, которое еще открыто, – в маленькую закусочную.
Мы сидим здесь уже минут двадцать, из которых последние пятнадцать она притворяется, будто не косится на меня из своего угла, а я притворяюсь, будто сосредоточился на своей картошке фри и шоколадном коктейле.
Драматичный выдох и громкое «клац» ложкой об стол помогает ей наконец привлечь мое внимание.
Поворачиваю к ней голову.
– Что?
– Ты не собираешься спросить меня, почему я была на улице?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я и так знаю.
– Да ладно… – Она разворачивается ко мне всем телом. – И почему же?
– Не-а, – усмехаюсь я. – Неохота мне играть в твою фигню. Посидим еще, а потом я отвезу твою задницу обратно и брошу на обочине.
– Если так, зачем ты вообще приперся?
Мои брови сходятся на переносице – вообще-то я и сам не знаю ответа.
Эм-м, мне было неспокойно, я задыхался, мне нужно было выйти и подышать свежим воздухом – именно это я и сделал.
Ничего такого.
Оставляю ее вопрос без ответа, и она опускает взгляд.
После нескольких секунд молчания она говорит:
– Ты бы такого не сделал.
– Не сделал что?
– Не бросил бы на обочине…
Стираю с лица все эмоции, выстраивая высокую стену.
– Не делай вид, будто знаешь меня.
– А ты не выкладывай свои карты так быстро.
– Девочка, ты…
– Бриэль, – она выставляет вперед подбородок.
У меня под кожей бурлит гнев, обдавая жаром.
Наклоняю голову, но, прежде чем успеваю произнести хоть одно гребаное слово, она, как избалованный ребенок, хватает с моей тарелки ломтик картошки и закидывает себе в рот.
– Нет ничего плохого в том, что ты захотел вернуться и убедиться, что я в безопасности, – говорит она.
– Да мне вообще похрен, что с тобой, – выплевываю я.
Эта штучка мастер выкручивать нервы.
Бриэль закатывает глаза и поднимает свой стакан с молочным коктейлем.
– Ладно, я перефразирую, и мы сможем притвориться, будто ты равнодушен и беззаботен, хоть это явно не так. Так нормально звучит?
Сверлю ее взглядом.
– Ты как будто прям хочешь, чтобы я оставил тебя здесь.
Она смеется, но продолжает нести пургу.
– Нет ничего плохого в том, что тебе не нравится сама мысль о том, что какая-то девушка может быть в опасности. Ну, теперь как… уже лучше?
– Если спать во дворе – это опасно, и ты об этом знаешь, зачем ты это делаешь?
– Если расхаживать по двору школы, где люди не знают, какой ты весь из себя крутой пацан, – это опасно, зачем ты это делаешь?
Подавляю улыбку, которая так и просится наружу.
– В этом нет ничего опасного.
– Затевать драку с чуваком, который для них практически идол… – Фрэнки у нас гигант, мускулистый и все такое… – Она вдруг начинает смеяться, но тут же прекращает. – Что?
Бросаю на нее сердитый взгляд.
– Я ничего не говорил.
Она прикусывает губы, веселье из нее так и хлещет, и это выводит меня из себя.
– А, ну да, ты ничего не сказал, – соглашается она. – Но у тебя прям на лице написано: «Я раздражен» – такой злой мальчик.
– Я раздражен. Ты слишком много болтаешь.
– А ты привез меня в эту забегаловку – зачем? – Она утаскивает еще один ломтик картошки и макает в свое мороженое, прежде чем откусить. – Чтобы поесть?
– Не выворачивай все, – морщась, произношу я. – Мы здесь, только чтобы убить время, пока тебе не разрешат войти в дом, где ты живешь. Но если ты предпочитаешь спать на улице – одно твое слово, и мы вернемся туда, откуда, на хрен, приехали.
Она напрягается всем телом и опускает взгляд в креманку. Поднимает ложку и слегка помешивает подтаявшее мороженое.
– Я не говорила, что не могу войти.
– Ты запаниковала, когда я схватился за дверную ручку.
Она открывает рот, но захлопывает его, переводит на меня взгляд, и в нем отражается неловкость.
– Расскажи мне, почему, – продолжаю я.
Она приподнимает одно плечо и бросает на меня неуверенный взгляд.
– Потому что какой еще выбор у нас есть, Ройс Брейшо, кроме как делать то, что мы должны, чтобы выжить?
– Тебе приходится спать на улице, чтобы выжить?
– Мне приходится избегать плохих ситуаций, чтобы выжить, но я сэкономлю нам обоим время и повторю: здесь не совершают преступлений. Люди мудаки, но слова – это слова, – она пожимает плечами. – В нашем городке совершенно безопасно спать – хоть где. Никакой преступности, помнишь?
Я прищуриваюсь, мне хочется спросить, что она имела в виду в первой части своей реплики, но выбираю тему попроще:
– Преступность есть повсюду.
Она обдумывает это пару секунд и говорит:
– Это правда, но не та, к которой ты привык.
– Откуда тебе знать, маленькая Бишоп? – Я наклоняюсь вперед. – Если большой брат скрывает от тебя наш мир настолько, насколько этот придурок и должен скрывать, то откуда ты знаешь, какое дерьмо я привык видеть?
Она кладет одну руку на стол, вторую – на спинку сиденья и тоже наклоняется на несколько дюймов ко мне.
– Ты удивишься, как много можно найти в интернете.
– Так ты собираешь о нас информацию?
– Не о вас, – глаза малявки затуманивает тоска, но она моргает, отгоняя ее от себя. – О своем доме.
Я в замешательстве всматриваюсь в нее изучающим взглядом.
– Расскажи мне, – ее голос звучит устало, но от недостатка сна. – Ты что-то скрываешь от своих братьев?
Мои мышцы напрягаются при упоминании моей семьи.
– Нет.
– Так они знают, что ты здесь?
Я поджимаю губы, и она едва заметно улыбается, но не победоносно и не стервозно.
Девчонка выглядит несчастной.
– Так я и думала, ты черная овца. Ты им не солгал, но ты прогибаешь правила, пока они не начинают действовать в твою пользу… как бы едешь по самому краю, и всегда есть возможность спрыгнуть, прежде чем появляется риск упасть. – Она кладет голову на кулак и пристально смотрит на меня. – Я тоже отчасти такая. Черная овца, конечно же, но правила… Я их не то чтобы прогибаю. По большей части я делаю то, что от меня ждут. В школе, дома и вообще везде, но… – Она замолкает, насупившись, и отводит взгляд. – Ты решишь, что я слабачка.
– Я именно так и считаю.
Она издает смешок, уголок ее рта приподнимается, и я едва не поддаюсь, но одергиваю себя и вместо того, чтобы рассмеяться, еще больше разваливаюсь на сиденье.
Не люблю ничего усложнять.
– Почему тебе вообще не по фигу, что я думаю? – В ее взгляде появляется намек, что лучше бы замолчать, но она решает продолжить: – Мне нравится прокручивать события в голове, верить, что выбор, который был сделан за меня, будет мне во благо. Тогда все выглядит не так отстойно, как правда.
Ложь только все гробит. Она обязана это знать.
Верно?
Я выпрямляюсь.
– Если ты сама себе врешь, кому ты можешь верить?
Малышка Бишоп смотрит перед собой, а потом поворачивается к окну и вглядывается в темноту.
– Никому, – тяжело вздохнув, она медленно переводит взгляд на меня. – Ни единой душе.
У меня под ребрами будто что-то шевелится, но я не знаю, что с этим делать.
Никому.
Она не может доверять никому.
Даже самой себе.
– Люди отстой, но в маленьких городах все еще хуже, – добавляет малышка Бишоп с обреченной улыбкой. – Все только и делают, что шепчутся… Типа как мне повезло и что я должна пользоваться новыми возможностями, которые, по их мнению, у меня здесь появились. Работать усерднее, делать больше, включаться в то, что происходит вокруг, – она закатывает глаза. – Но это такое вранье. На самом деле они этого не хотят. Они хотят одного – думать, какие они хорошие, а сами обходят меня на улице и смотрят в другую сторону.
«Так будет лучше для нее», – громко и отчетливо звучат слова Баса у меня в голове.
Но так ли это на самом деле?
– Я не то чтобы не благодарна, я ценю, что мне есть где жить, – продолжает она, и я слушаю, раздраженный внутренней необходимостью знать. – И конечно, я хочу от жизни большего, но не здесь, и не ту жизнь, которая, как считают эти люди, у меня должна быть. Они видят сбившуюся с пути овечку со странными тиками и тихими мыслями, и – бам! – вдруг все они знают, кем именно я должна быть, – она смотрит мне в глаза. – Но почему я должна быть святошей, какой меня хотят видеть все вокруг? По их мнению, я должна быть святошей, чтобы получить будущее, которым смогу гордиться, в котором буду счастлива. Но что, если я хочу быть другой? И даже больше – что, если мне суждено быть другой?
Последние слова она произносит неуверенным шепотом.
У меня под челюстью начинает пульсировать вена, заставляя стиснуть зубы, чтобы прекратить это.
– В каком плане другой? – спрашиваю хриплым голосом.
– Несмотря на то что мне пришлось пережить, я не жестокий человек, – отвечает она – больше себе, чем мне. – Я и этому рада, но…
Но что?
Она опускает голову.
Давай же, девочка. Но что…
– Но в детстве вокруг меня было много чего плохого, – она снова поднимает глаза на меня. – Так разве я могу быть собой, если во мне не будет жестокости, хоть чуточку?
Мой пульс ускоряется, я сосредоточен на Бриэль.
На пустоте ее взгляда.
На правде в ее словах.
На ней.
Боковым зрением замечаю, как ее руки покрываются гусиной кожей, но она продолжает неотрывно смотреть мне в глаза, как и я сам, черт побери, – я тоже смотрю ей в глаза. Пытаюсь пробиться сквозь туман, что заволакивает мой разум, пытаюсь отбросить вопросы, на которые срочно понадобились ответы, пытаюсь представить, какими могут быть ответы, но она выдергивает меня:
– Ой, смотри… Там Фрэнки.
Я с гневным взглядом разворачиваюсь, но в кафе все так же безлюдно, за исключением пары человек, похожих на водителей грузовиков, в противоположном конце зала.
Снова поворачиваюсь к Бриэль и обалдеваю. Моя соломинка – между ее розовыми губами. Она пьет мой шоколадный коктейль, хотя ее стакан стоит перед ней наполовину полный.
Девчонка хохочет, капли стекают по ее подбородку, и она с улыбкой смахивает их.
– У тебя еще оставались взбитые сливки. А я свои уже съела.
Я молчу и просто смотрю на эту малявку.
Она снова ворует у меня картошку, словно это ее заказ, и макает в свой стакан.
Я говорю себе, что пора взять наши вещи и сваливать отсюда на хрен, что всем этим вопросам не место в моей голове.
Но вместо этого ставлю чертову еду между нами и продолжаю делать то, что делал – думать.
