Михаил Пыляев
Замечательные чудаки и оригиналы (сборник)
Глава XXIII
Немой барин. – Откупщик К-ов. – Богатый помещик Щ-ай. – Уличные проказники и их шалости. – Матвей Иванович. – Оригинал О-ич
К разряду более заметных былых петербургских чудаков, разгуливавших по Невскому и другим улицам, следует причислить одного знатного иностранца – мистера Рандольфа, посланника Северо-Американских штатов в первые годы царствования императора Николая I. Он был в первый раз в Европе и всему удивлялся – все для него было ново. Рандольф рыскал пешком по улицам, вечно в одном фраке, в белом галстухе и ярко-зеленом жилете. Прочитывал надписи вывесок, заносил их в свою карманную записную книжку и все рассматривал со вниманием. Извозчики, которых он никогда не нанимал и на зазывания которых не отвечал, прозвали его «немым барином». Из таких же уличных оригиналов пользовался известностью в описываемые годы откупщик и крупнейший из петербургских домовладельцев некто К-ов. Огромнейшие дома его выходили на Дворцовую площадь, потом были куплены в казну и обращены в здание главного штаба, их соединили через улицу аркою.
Другой большой дом его был на Невском, у Казанского моста – он его отдал в приданое за дочерью, вышедшей за Энгельгардта. К-ов был большой оригинал. Он служил в милиции в 1807 году и сохранил за собою право носить особый костюм, состоявший из кафтана с нашитыми украшениями и треугольной шляпы, с большим зеленым пером. Но иногда богач разыгрывал сказочного Гарун-Аль-Рашида и ходил по улицам в нанковом длиннополом зипуне, подвязанный кушаком и в лаптях. Любимым его занятием было заходить на пути в лавки и в магазины. «Эй, милый! – кричал он, входя в какую-нибудь колониальную лавку, – подай мне бутылку шампанского». Малый с изумлением смотрел на бедно одетого прохожего и после минутного молчания замечал ему, что бутылка шампанского стоит три рубля, «Три рубля, – повторял незнакомец, – это недорого, только хорошо ли оно?» – «Отличное», – отвечал сиделец. – «Так подай две бутылки». Сиделец, еще более изумленный, бежал к хозяину и рассказывал ему о требовании бедняка. «Подай шампанское, – говорил хозяин, – только присматривай, чтоб он не ушел не заплативши». Малый приносил шампанское, ставил на прилавок вино и становился у двери, не спуская глаз со странного посетителя. «Что ты на меня смотришь? – спрашивал незнакомец, улыбаясь. – Видно, тебе самому хочется выпить стаканчик. Принеси стакан, я попотчую тебя».
Малый не приходил в себя от изумления и со страхом выпивал стакан, к крайнему удовольствию громко смеявшегося незнакомца. «Правда твоя, шампанское хорошо», – говорил незнакомец, вытаскивая из кармана кожаную рукавицу, из которой высыпал на прилавок целую кучу червонцев. Взяв два червонца из них, он подавал малому в расплату за вино и приказывал остальные оставить себе на водку.
Пока слуга, не доверявший глазам своим, повертывал в руках червонцы, к дверям лавки подъезжал великолепный экипаж цугом, в который мнимый бедняк и садился. Так любил потешаться богатый откупщик.
В другой раз в одежде бедного мужика он входил в магазин ювелира, держа в руках лукошко с яйцами или бочонок с сельдями, и требовал какую-нибудь дорого стоящую бриллиантовую вещь. Ювелир после долгих споров нехотя показывал требуемую вещь, недоверчиво оглядывая странного покупателя.
После долгих переговоров более ценная вещь вынималась из витрины – и надо было видеть изумление бриллиантщика – как за нее тотчас же следовала расплата, не торгуясь, чистым золотом.
Обыкновенно же К-ов разгуливал по улицам Петербурга в своем ополченском мундире времен первой милиции; по пятам за ним ходил его выездной лакей, с чулком в руках, и усердно вязал; иногда за ним следовал конторщик с пером, чернильницей и счетами под мышкой. Нередко где-нибудь на углу барин останавливался, конторщик записывал какой-нибудь расчет, пришедший откупщику в голову, и озабоченно щелкал костяшками по счетам, выводя итог будущего тысячного предприятия. К-ов занимался по смерть казенными подрядами и откупами.
Редкий, конечно, из петербургских жителей не знал этого добродушного, остроумного и приветливого человека – храброго воина в свое время и сердобольного гражданина, оставившего добрую по себе память в сердцах тех, которые имели к нему какое-либо отношение. К-ов любил правду и шутку; беседы, как на улицах, рынке и в лавках, так и в гостиных высшего общества, в коих он часто появлялся по своему положению, всегда оживлялись весельем и его любезностью.
В первой четверти текущего столетия на стогнах столицы часто попадался малороссийский богатый помещик по фамилии Ш-ай, большой оригинал. Ходил он в холстяном сюртуке с анненскою звездою, человек он был очень умный, но большой кляузник; он проживал в столице для того лишь, чтоб, бывая у своих высокопоставленных земляков – Трощинского и Кочубея, в смешном виде рассказывать о делах малороссийских губернаторов, которых он сильно недолюбливал. Его все страшно боялись, старик был очень злой на язык. При Екатерине он служил в почтовом ведомстве, затем был долго губернским полтавским предводителем. При императоре Павле I он добивался места малороссийского генерал-губернатора и подавал ему прошение, где рекомендовал себя человеком, хорошо знающим народ малороссийский. На это ему император ответил, «что достижение в империи высших почестей позволительно всякому, и желание ваше быть малороссийским генерал-губернатором похвально, но для сего мало одного вашего желания, необходима к этому и моя воля, а я вам ее не соизволяю». Ш-ай ходил по улицам всегда с большою свитой мелкопоместных дворян, которые у него исполняли разные домашние должности; один носил за ним трубку, другой кисет с табаком и т. д.
Он под конец своей жизни был переименован в генерал-майора императором Александром I и после долго был предводителем, когда и давал роскошные балы и обеды, на которые являлся по обыкновению в холстинном или нанковом сюртуке с анненскою звездою. Он захотел увековечить получение этой награды, и в родовой вотчине выстроил великолепный дворец, долженствовавший из роду в род передавать потомкам о чести, которой некогда удостоился его строитель. Дворец сооружен был в форме анненского креста, в средине его – круглый зал наподобие круга, имеющегося в средине анненского креста, а на куполе – изваяние св. Анны, соответствующее такому же изображению на кресте.
Неизвестно, умер ли почтенный кавалер в этом кавалерственном замке, хотя предание и говорит, что он скончался чуть ли не ста лет от роду. Но известно, что наследство его, странствуя по боковым и женским коленам, с сопряженным с сим знатного рода умалением, попало, наконец, течением обстоятельств, в руки новоявленного боярина от сахарной коммерции.
Такова уж, видно, рука исторической Немезиды. Участь орденообразного замка вышла даже довольно плачевна, тронутый зубом всесокрушающего времени, замок оказался подлежащим ремонту на основании правил купеческой эстетики. Стоявшее на куполе изваяние св. Анны до того пришло в ветхость, что требовалось заменить его новым. Наш эстетик обратился к одному киевскому зодчему, и вот тот за приличный гонорар водрузил сюда тройку лошадей, до которых новый владелец был большой охотник.
В двадцатых годах в Петербурге существовали кружки уличных весельчаков и проказников, преимущественно из гвардейских офицеров, деятельность которых состояла в том, чтобы всячески потешаться над уличными зеваками. Общество было довольно хорошо организовано и имело даже свой ритуал вроде масонских лож. Заседания происходили попеременно у членов сходки, назначались на рынках и улицах, где, словом, было много народа. По большей части проказы их состояли из распускания разных невероятных слухов. Чем нелепее был слух, тем скорее распространялся он по городу.
Трудно было перечесть все чудеса и создания их фантазии. Ходили эти шутники всегда попарно, нередко и целым обществом, и, сочинив новость, разглашатели шли в разные концы города, останавливались на углах улиц, смотрели на дома и тем привлекали бездну зевак. Вот какие распространяли они слухи. В одной из глухих улиц Выборгской или Петербургской стороны лежал на мостовой человек в длиннополом сюртуке, видимо из купцов или приказчиков.
Наши шалуны быстро кидаются к нему. «Боже мой! Какое несчастье! Мертвый!» – вскричал один. «Убитый», – повторяет другой. И в ту же минуту оба, со страхом и не оглядываясь по сторонам, пускаются бежать от трупа в разные стороны.
И через полчаса Петербургская и Выборгская стороны толковали о том, что в такой-то улице найден труп купца П., известного миллионера, зарезанного – кем же? – о, ужас! – чудовищем, родным племянником, которого он лишил наследства за его распутную жизнь. Бесчеловечно обобрав все деньги у своего дяди, он забрался в его кассу и, пойманный на месте купцом, без сожаления убил его и, снявши с пальцев несчастной жертвы все кольца и перстни и даже с груди крест, выбросил труп в окно, а сам бежал в Америку, с женою покойника, своею родною теткою!
В то же время в другом конце столицы, где-нибудь на Мещанской, Сенной или Коломне, про этот труп рассказывали совсем другую историю. Один молодой человек страстно любил одну красавицу Петербургской стороны, которая отвечала ему взаимностью. Но положение в свете любящих было разное, и людские предрассудки сильно восстали на них: она была знатна и богата, он – бедняк и без всякого положения. Суровый отец велел дочери готовиться к браку с ненавистным ей стариком графом. Накануне дня, назначенного для бракосочетания, несчастный юноша в последний раз явился к своей возлюбленной, чтобы поцеловать ее, сказать ей «навеки прости» и броситься из пятого этажа, где была ее комната, на каменную мостовую, для того, чтобы не видать больше своего несчастья. Труп бедного юноши был утром найден под окном красавицы. В руке безвременно погибшего несчастного был сжат медальон с портретом особы, имя которой лепетал он при последнем издыхании.
Но если бы в то время кто-нибудь пожелал узнать настоящую историю этого мнимого трупа, то объяснение он нашел бы в полицейском участке или у него самого, когда он, после вытрезвления, отправился опять в тот же кабак, близ которого он был найден.
Бывали и другого сорта новости, фабрикованные этими шутниками. Так, однажды возле Измайловского моста, по Фонтанке плыла шляпа. Шляпа, как все шляпы – круглая, черная, не слишком новая, не слишком старая, шляпа плыла себе, да и только.
Казалось, кому до нее какое дело, – но зеваки любят посмотреть на все, и толпы стали собираться на набережной смотреть на шляпу, тол ковать о ней и наблюдать, как она продолжает свой путь. На это дешевое зрелище подоспели и наши проказники. Жильцы домов на Фонтанке, увидя из окон стечение публики, посылали горничных и лакеев узнать, что такое случилось, и в разных частях города получались разные ответы, которые усердно рассказывали шутники.
Так, у Пантелеймонского моста говорили, что шляпа эта принадлежала чиновнику, утопившемуся с горя, потому что ему не дали никакой награды, тогда как все, кто был ниже его чином и местом, получил по Станиславу.
У Симеоновского моста утонувший чиновник превратился в молодого коломенского поэта, бросившегося в Фонтанку оттого, что издатель одного журнала не хотел печатать его стихотворений.
Далее говорили, что погибший был не поэт, а купец, утопившийся с отчаяния, что ему не удалось взять подряд в казенное место; уверяли также очень серьезно, что эта шляпа принадлежит какому-то волшебнику, и что она заколдована, потому что, как ни старались ее поймать, она никак не поддавалась и ускользала из рук, и даже один слишком усердно погнавшийся за нею мужик поплатился жизнью – сам упал в воду и утонул.
Далее повествовали, что шляпа принадлежала упавшему по неосторожности и утонувшему шестнадцатилетнему мальчику, единственному сыну богатейших родителей, другие тут же уверяли, что мальчик погиб от безнадежной любви к одной жестокосердной и неумолимой актрисе.
Уверяли здесь же, что погибший был известный красавец миллионер, на днях получивший еще миллион в наследство, но прекративший самовольно жизнь свою, потому что проиграл его одному купцу, содержателю трактиров и фруктовых лавок. Говорили также, что в ней зашито было 200 ООО руб. и что ее снесло ветром с головы одного скряги, переезжавшего на другую квартиру и опасавшегося, чтобы у него во время переезда не украли этих денег.
Далее, уже у Аничкина моста, за верное утверждали, что шляпа эта принадлежала одной девушке, переодевшейся в мужское платье, чтобы бежать с своим любовником, и уронившей шляпу по неловкости в Фонтанку, отчего волосы несчастной рассыпались по плечам, и она, узнанная преследовавшею ее роднёю, была возвращена обратно в дом разгневанных родителей.
Затем у Обуховского и Измайловского мостов, наконец, они уверяли, что эта шляпа привязана за ниточку к руке одного англичанина, который вследствие крупного пари плывет под водою от самого Прачешного моста.
Нередко распускаемые этими проказниками слухи принимали даже колоссальные размеры. Петербургские старожилы помнили один такой случай, собравший несметные толпы народа к Казанскому собору по поводу ходившего слуха, что в собор будет привезен покойник с рогами и когтями, словом – верное подобие черта. Ходившие рассказы были так упорны, и народ шел в такой массе на это воображаемое зрелище, что никакие увещания полиции не помогли и потребовалось вмешательство пожарных команд, которые из труб и поливали народ, чтобы очистить Казанскую площадь и Невский проспект от зевак.
Впоследствии тонкие политики уверили, что этот нелепый слух был пущен самим Аракчеевым, чтобы отвлечь умы петербуржцев от царивших тогда в обществе рассказов про убийство его любовницы Настасьи Минкиной.
Большою популярностью и страхом в описываемые годы, как на улицах Петербурга, так и по линиям Гостиного и Апраксина дворов, пользовался высокий старик, очень худой, в старинных очках, ходивший в фризовой шинели, с большим ридикюлем в руках – и в какую бы лавку он ни входил и что бы ни брал, купец не решался просить за товар деньги в былые, протекшие дни не одни его превосходительства пугали купцов своими громами.
Судьба в те годы нередко зависела от лиц, отнюдь не высоко стоявших на лестнице общественной иерархии.
Так, описываемый старик, известный всем под именем Матвея Ивановича, был дворецкий или камердинер одного господина, столь же ветхого летами и столько нищего совестью, сколько богатого силой – Матвей Иванович был своего рода Зевс-громовержец. Место ли кому нужно, подряд ли, милость ли, какую награду – все валило к Матвею Ивановичу, и самое законное дело нередко покупалось у Матвея Ивановича.
Расположение Матвея Ивановича давало счастье, гнев его был страшен. Народная молва из Матвея Ивановича сделала миф. Начало своей карьеры, как уверяли тогда, он сделал тем, что был стеклоед, и за это художество полюбился он своему барину. Возьмет, бывало, он рюмку, проглотит водку, и в тот же миг и рюмку в рот, погрызет ее и съест всю без остатка: Матвей Иваныч, говорили, умирая, оставил миллион; у него были дома и дачи в Петербурге.
В первой четверти текущего столетия в петербургском обществе был известен художник О-ч. Это была замечательная личность, его благотворительность не слушалась никакого расчета, он всегда был без гроша, раздавая все бедным, он жил один и небогато, его прислуга была старуха кухарка Фекла; он не ел никогда мясной пищи и строго соблюдал правило индейских браминов не убивать никакой жизни – в этом последнем убеждении он доказывал, что если не мучить и не убивать животных, то они не станут причинять никакого вреда человеку.
На этом основании он не выводил у себя ни клопов, ни блох, ни тараканов, которые во множестве у него водились. Когда он ехал на извозчике, то не позволял гнать шибко и стегать лошадь.
В этих случаях во всю дорогу извозчику он читал проповедь о том, как он должен беречь свою лошадь и ласково с ней обращаться. «Ведь она тебя кормит, – говорил он, – а ты бьешь; она идет таким шагом, как ей следует идти, а ты заставляешь ее бежать и запыхаться – зачем? Нехорошо, брат, нехорошо».
Он имел особое пристрастие к кошкам – они были его страстью. Штатных было у него двенадцать и немало сверхштатных; ему подкидывали новорожденных котят; он их принимал и воспитывал.
Когда же приемыши достигали положенного возраста, то раздавал их по будкам, которые в то время составляли в Петербурге полицейские посты.
Будочникам он давал приданого: за кошку десять, за кота пять рублей, потом обходил сам эти посты или посылал свою кухарку наведываться о житье-бытье своих питомцев.
Таким образом у будочников завелся обычай иметь кошек; жители Петербурга замечали их почти у каждой алебарды, но мало кому было известно происхождение этого обычая. Каждая кошка имела имя и отчество какой-либо дамы или мужчины из близких друзей хозяина.
Его любовь к ближнему, милосердие и доброта доходили иногда до эксцентричности почти невероятной; известен, например, следующий случай. Он имел очень дорогие часы Нортона и для него неоценимые, потому что они были подарены ему тогдашним военным губернатором графом Милорадовичем. Часы эти всегда лежали у него на столе. Раз один молодой человек, его знакомый, взял их, чтоб посмотреть, и затем ловко спустил их к себе в карман и ушел.
О-ч это видел, глубоко вздохнул и не сказал ничего воришке. Кухарка потом рассказала его знакомому, и тот немедленно отправился на квартиру воришки и отобрал часы от него и принес их к владельцу, чему он очень обрадовался. Когда же его упрекали за непростительную снисходительность к похитителю, то он сказал: «Эх, господа, не будьте так строги, может быть, он был вынужден крайностью».
Другой случай был еще более характеристичен. Он пил кофе в кофейной, в комнате не было никого. Туда входит незнакомец и, обращаясь к нему, просит разменять двадцатипятирублевую бумажку, но сам не показывает ее. Когда же О-ч достает мелких ассигнаций, то незнакомец вдруг выхватывает у него из рук пятирублевую бумажку и убегает. Художник за ним; догоняет дерзкого мошенника у самой будки и говорит ему: «Милостивый государь, вы конечно решились на этот поступок из последней крайности; вам необходимы деньги, так возьмите еще десять рублей, на этот раз не могу дать более».
Когда впоследствии знакомые упрекали его за то, что он поощряет мошенников, то в ответ услышали: «Вы полагаете, что я поощряю дурных людей, ошибаетесь. Я уверен в том, что то, как я обошелся с ним, послужит к исправлению. Вряд ли лучше подействовал бы на него позор и наказание».
И в самом деле, не был ли он прав в этом? Он был женат, но жена нежила с ним, хотя супруги были очень между собою дружны. Жена его осталась в доме одной знатной дамы, у которой была компаньонкой. Это было условлено при заключении брака. Он говорил, что женился для того, чтобы из невольницы, какою есть каждая девица, сделать свободную женщину.
Раз, только один раз, вышел он из своего характера снисходительной кротости. Это было на масленице. Проходя по площади Большого театра, где тогда строились балаганы, он у одного из них услышал странные, но слишком его сердцу близкие голоса. Какой-то приезжий итальянец завел у себя хор из кошек. Штук двадцать или более этих животных с подобранными по диапазону голосами составляли нечто вроде фортепиано, хвосты четвероногих музыкантов положены были под клавишами, а в них вделаны булавки. Когда маэстро играл на этих клавишах, то кошки уколотые издавали одна за другой «мяу», и из этих звуков составлялся некоторый гармонический ансамбль.
Он с ужасом выслушал этот концерт и побежал к графу Милорадовичу с жалобою на такое варварство, и кошачий импресарио в тот же день был выслан из столицы, а его труппа выпущена на свободу. О-ч умер в 1830 г.; последние минуты его были трогательны. Толпа его друзей дежурила у его постели, он со спокойствием ждал всеобщего «конца всякой плоти».
Несмотря на свои страдания, он много говорил, и речи его были назидательны. Перед самой смертью он распорядился всем оставшимся и все вещи раздарил. Кошек распределил поименно между приятелями. Животные эти были очень привязаны к своему хозяину и, когда он скончался, поняли, что его не стало и наполнили дом жалобными воплями.
Похороны его представляли редкое зрелище за убогим гробом, который несли на руках его знакомые, тянулась нескончаемая вереница экипажей, шло очень много пешеходов высшего общества, но самую трогательную часть печального шествия составляла толпа нищих в слезах.
