Михаил Пыляев
Замечательные чудаки и оригиналы (сборник)
VII
Цыган Гаврюша
Лет десять тому назад Замоскворечье с величайшим наслаждением упивалось разными рассказами некоего отца Гавриила Афонского, или попросту Гаврила Федоровича. Этот кудесник был происхождением из молдаванских цыган, но про себя он рассказывал, что он был черногорский магометанин и перешел в православие вследствие какого-то совершившегося с ним чуда.
Видом он был сухощав, с небольшою седою бородою. Разные чудеса, впрочем, к неописанной радости его почитателей, никогда не покидали отца Гавриила, и разные демонские искушения не оставляли его ни днем, ни ночью.
По словам его, демоны все больше норовили совратить его блудною страстью и являлись к нему в виде нагих прелестниц и разных морских чудовищ, разных аспидов и василисков.
Отец Гавриил во всем этом видел перст, указывающий ему один возврат на Афон; но так как туда дорога была дальняя и путь не дешев, то усердные подачки на дорогу и сыпались ему за голенище от доброхотных дателей ежедневно.
На пение же юниц и на танцы Иродиад он не взирал и затыкал свои уши воском, как хитроумный Улисс. Таким образом, набирая деньги и выходя чуть ли не десяток раз из Белокаменной, он набрал состояние в несколько тысяч рублей.
Для временного пребывания в Москве один богатый его поклонник, купец, устроил ему в саду келью, где и проживал отец Гавриил. У купца этого, впрочем, в самое короткое время пустынник сумел вселить в семье такой раздор, что под конец был изгнан с позором.
После этого слава его немного поколебалась, и он должен был идти в один скит близ Москвы, но и тут ему не жилось; и вот, спустя несколько лет, он появляется в Москве, заходя к старым знакомым с разными образками, сделанными из кости рыбы-единорога, с просвирками и слезками Богородицы.
Богатое купечество всегда радо было видеть его дорогим своим гостем и угощало его стерляжьей ушицей, которой он был большой охотник, так же как и до почестей, вроде целований рук и земных поклонов.
В разговорах он всегда был груб и говорил более категорически. За батюшкой Гаврилом Федоровичем богатые купчихи высылали всегда готовый экипаж, в котором он кататься весьма любил.
По слухам, он был негласным участником в лошадиной торговле известного московского барышника Б-ва, у которого цыган прежде служил работником на дворе, когда тот еще держал звериную травлю.
Также Гаврила Федорович слыл в Москве за хорошего коновала, умевшего давать людям «обратную падь» и пускать кровь из «соколка».
VIII
Андрей – старчик
Другой такой же пустосвят известен был в Москве под именем отца Андрея, он родом был из духовного звания и воспитывался в Петербургской духовной академии, «но убоялся премудрости и возвратился вспять». После выхода из Академии за разные неблаговидные проделки он попал в острог и там принялся юродствовать.
Сначала он ходил по Москве босиком, в белой поярковой шляпе, но, развиваясь понемногу, стал рядиться в разные костюмы для разных случаев. В дом церковного старосты, в день храмового праздника, он являлся в одежде послушника, подпоясанный ремнем, на голове скуфейка; в дом богатой барыни он входил в сюртуке и шляпе с лорнеткой; на гуляньях он одет был купцом или крестьянином.
Видом он был похож на порядочного человека, у него очень длинные вьющиеся русые волосы и красивая такая же борода, правильные черты лица; он хорошо говорил по-французски, да еще таким мягким и вкрадчивым голосом. Явившись к богатой аристократке, он выдавал себя за дворянина знатной фамилии, рассказывал, что он бросил почести и все земное «Бога ради» и что с малолетства возымел желание спасти свою душу подвигом юродства.
В обществе старух, ханжей и купчих он толковал о смерти и аде, о своих великих согрешениях и т. п.
В доме благочестивых он надевал на себя вериги и облекался в рубище; если его оставляли там ночевать, то он не ложился на кровати, а где-нибудь на полу. «Поспишь здесь мягко – уснешь там жестко», – говорил он. Также прикидывался он великим постником в доме ханжей, съедал только два грибка, да соленый огурчик. Где-нибудь в трактире, между кутящими купчиками, он был первый собеседник и делался душой общества, пел скабрезные песни, пил больше всех, плясал и т. д.
Он проживал долгое время во Ржеве, у некогда поселившейся там молодой ханжи, богатой почетной гражданки М-ной, но здесь не ладил с известной ее опекуншей Б., известной тоже пустосвяткой и лицемеркой, пять лет назад судимой за мошенничество и сосланной в Сибирь.
По рассказам москвичей, отец Андрей впоследствии покончил с юродством и в компании с некоторою разбитною женщиною занялся другим предприятием в собственном общеувеселительном заведении.
IX
Кирюша-старчик
Некогда в Москве проживал на Зацепе лжепрорицатель, морочивший благодушную слепоту; с виду очень благообразный, сухощавый, начитанный и красноречивый старик Кирюша, родом из крестьян. На вопрос, кто он и что он, у него был один ответ: «Аз есмь раб Божий Кирюша».
Носил он всегда на груди сумку, которую никогда не снимал. Сначала он ни к кому не ходил, и его трудно было зазвать в гости.
– Батюшка Кирюшенька, – упрашивает его какая-нибудь купчиха. – Зайди чайку откушать!
– Не пойду, не пойду, – отвечает он. – Рад бы в рай, да грехи не пущают.
Такие темные словеса только щекотали и раздражали женское любопытство.
Раз, впрочем, одна лабазница, известная в Москве богатая купчиха, как-то обманом залучила его. Войдя на двор, он начал креститься, но, не дойдя до крыльца, закричал благим матом:
– Полы не мыты, полы не мыты, псы были! – и ушел. Купчиха перетолковала это так и рассказала всем:
– Батюшка-то угадал, вчера у меня был учитель дочери, немец – значит, бусурман, нехристь…
Учителя тотчас прогнали, полы вымыли, окна и двери окропили святой водой и отслужили молебен – потом послали за Кирюшей, предварительно пригласив всех знакомых посмотреть, как блаженный будет показывать свою святость.
Когда все были уже в сборе, тихой поступью вошел в комнаты и Кирюша, войдя, снял свою сумочку и, обращаясь к собранным дамам, спрашивал их:
– Мужатые вы или вдовицы?
Когда последовал ответ, что мужатые, т. е. замужние, то Кирюша спросил:
– Соблюдаете ли себя? Чисты вы или нет? Если нечисты, то не приступайте – иначе обличены будете!
Последовал робкий и нерешительный ответ, что все чисты; тогда он приказал всем кланяться до земли и став на колени, начал вынимать из сумки разные вещи.
– Вот, – говорил он, – покажу вам прежде тьму египетскую, что напущена на фараона, – и показал черную скляночку, к которой все прикладывались, а вот часть младенца, убитого Иродом; а вот перышко из крылышка Михаила Архангела; вот косточка Кузьмы-Демьяна; вот камень, взятый Моисеем при переходе через Чермное море; вот копыто валаамской ослицы; вот кость от того кита, в котором пребывал Иона; вот щепочка той лестницы, что видел Иаков во сне.
Из всего показанного все было раскуплено за дорогую цену знакомыми лабазницы.
Кирюша отчитывал больных, лечил младенцев от бессонницы, жен благочестивых от бесплодия и т. д. Но сам не мог уберечь себя от сетей прекрасного пола и, посещая одну набожную портниху, влюбился в ее мастерицу, которую и взял на содержание, открыл ей магазин; но та, как только отобрала у него все деньги, выгнала его вон, а сама вышла замуж за писаря из участка. Репутация блаженненького после этого пала, он стал загуливать и, казалось, погиб невозвратно, но потом снова поправился, опять начал пророчествовать и поправившись во второй раз, уже занялся торговлей, долго был в Москве кулаком-старьевщиком.
X
Второй Кирюша
Не менее описанного Кирюши был известен в Москве проживавший в доме княгини N. другой Кирюша, известный еще более первого своими странностями; родом он был из одного села Борисоглебского уезда. Проявил себя этот пустосвят сначала в двух губернских городах – Туле и Воронеже.
Остриженный и обритый, в легком черном демикотоновом полукафтане, без шапки на голове, он зиму и лето ходил по улицам. В правой его руке постоянно был жезл с привязанным на конце букетом свежих цветов; палка эта была внутри пустая, налитая свинцом, что придавало ей большую тяжесть; букет цветов имел вид постоянно свежий, даже и зимою, чем, конечно, был обязан своим почитателям прекрасного пола. Лицо у Кирюши цвело здоровьем. Чтобы лучше обморочить простодушных своих поклонников, он притворился немым и более полугода ни с кем не говорил; но когда, по его соображению, настало время окончательно одурачить суеверов, он заговорил. Эта выходка поразила всех: «Заговорил, так неспроста!» – твердили его обожатели. Кирюша в свою очередь тоже смекнул, чего от него ожидают, и начал пророчествовать. Несколько точно сказанных по известным обстоятельствам фраз составили Кирюше громкую славу великого прорицателя и открыли ему двери богатых домов Воронежа, где он широко и пользовался разными дарами, и разъезжал в богатых экипажах. Особенно баловало Кирюшу купечество. Одно время жил он в доме почтенных граждан А-х, в нижнем этаже ему была отведена особая комната, зная, что все домашние, от прислуги до хозяев, жадно следят за ним, Кирюша вел себя осторожно. Каждый вечер он затворялся в комнате и усердно клал земные поклоны. Любопытные смотрели на него в дверную скважину, и чтобы отвязаться от последних, он вдруг, не оборачиваясь, говорил: «Знаю, знаю, что вы на меня смотрите!» Зрители, внутренне укоряя себя в любопытстве, со страхом расходились, крестясь. Один только человек в доме этого купца прилежно наблюдал за похождениями блаженненького; это был кучер Николай, и любопытный не остался в накладе – он подсмотрел, что после моленья Кирюша имел привычку пересчитывать свою выручку, добрался как-то до нее и утянул весь капитал лжепророка.
В одну ночь, когда кучер уже не видел ничего любопытного в надзоре за Кирюшей, последний поднял страшный крик в доме; все сбежались; Кирюша волновался в припадке злости, но о деньгах не говорил ни полслова.
– Пустите меня вон отсюда! – кричал он неистово – Не хочу больше здесь оставаться…
После уже узнали о покраже у него. Отправившись из Воронежа в Тулу, Кирюша там поселился на жительство у богатого купца Д.; для него была отведена особая комната, которая и носила название Кирюшиной.
В Туле он пользовался большою популярностью, и по рассказу, который находим в книге двадцати шести московских лжепророков (с. 143), в тот год, когда в Туле был большой пожар, Кирюша перед отходом своим в Воронеж был в доме купца М-ва; посмотрев в окна, он указал на город и проговорил: «Скоро, скоро будет большая суета… все будет чисто…». Спустя немного времени по уходе Кирюши из Тулы город сгорел; слава лжепророка через это утвердилась.
В Москве, как мы уже говорили, княгиня N. отвела для него в своем доме особую комнату, которая постоянно вся была убрана цветами. По прихоти Кирюши каждый отцветший горшок с цветами был заменяем новым, цветущим. Так блаженствовал Кирюша целый год. Наконец совесть заговорила в нем: ремесло обманщика надоело ему, и он, отрастив себе бороду и волоса на голове, уехал в свое родное село, где первым долгом сделал на свой счет иконостас для сельской церкви и выстроил себе дом с хорошим плодовым садом. Когда он раз, проездом через Тулу, зашел по старой памяти в гости к почетному гражданину Л-ву, где когда-то он постоянно жил, тот спросил его за чаем: не приходит ли ему и теперь еще когда-нибудь охота блажить по-прежнему? Кирюша простодушно отвечал:
– Нет! никогда! подурачился, да и будет!..
По словам А-ва, из бывшего пустосвята вышел очень хороший садовод.
XI
Матушка-кувырок. – Никола-дурачок. – Феодосий-веригоносец, да Петр-прыгунок
В числе нравственных уродов в Москве был некогда известен Матюша, родом из крестьян, небольшого роста, с русой бородой; ранее своего пустосвятства он был нищим в городских рядах, где для именитого купечества кувыркался турманом, ходил колесом, пел петушком и т. д. Устав на этом поприще, он поступил в монастырь, но его оттуда скоро удалили за хитростное неоднократное пронесение в монастырь «оловастры мира, сиречь водки».
После этого Матюша уже является в преображенном виде, в послушническом наряде, ходит по купцам, как некий начетчик духовных книг и прозорливый старец, поздравляет их с праздником, с ангелом, собирает на скиты и монастыри и изрекает ужасные слова: «жупел», «собаче», «геенна огненна» и т. д. Из числа служивших потехою честному купечеству стоит тоже внимания некий Николаша-дурачок. Его приютила московская матросская богадельня, известная соседством с тем безумным домом, где проживал Иван Яковлевич. Т. к. в этой стороне нет ни театров, ни балаганов, ни увеселительных садов, то благодетельное купечество, глядя на Николашу, утешало себя, надрывая свои животики.
Николаша был очень простое, доброе и слабое существо, великий охотник до репы и, к несчастию, до мати-сивухи, к которой приучили его благодетели-торговцы Преображенского рынка. Они выучили его также петь отвратительные песни; наряжали его в шутовской костюм, например, в ливрею, лакеем, и заставляли его петь и плясать, а сами хохотали над ним и дразнили его, как собаку, заставляя чихнуть раз пятьдесят, зевнуть раз сто; он зевал и чихал до поту, до изнеможения. Словом, этот несчастный представлял для московского захолустья обычную его уличную идиллию.
Известен также был в Москве, на грустном пути пустосвятства, некий отец Феодосии, родом он был из крестьян Дмитровского уезда и проживал в Хамовниках. Ходил он всегда босиком, носил железные вериги и пророчествовал. Видом он был здоровый мужик, лет сорока, с окладистой бородой, плешивый. У него была дочь, молодая девушка, которая и отбирала у него деньги. С ним же всегда ходил другой юродивый, Петр Устюжский, в послушническом полукафтанье, подпоясанный ремнем. Он ходил вприпрыжку, отчего и носил кличку «бегуна».
Петрушка очень любил все съестное – в особенности сладкое – и баб, которых называл вербочками, пеночками, кинареечками, лапушками и т. д. Верующие ставили ему это в добродетель юродства.
Он отличался настолько большим аппетитом, что зараз съедал целый арбуз, как бы он велик ни был, при виде арбуза он кричал: «Искушение, искушение, великое искушение!» – и затем, взяв его в коленки, ел до тех пор, пока от него оставались одни корочки.
С такою же прожорливостью накидывался он на икру и не переставал ее жевать, пока не останется ни зернышка. Поклонники, зная его пристрастие к этим яствам, угощали его до отвала, видя в этом какой-то подвиг юродства.
XII
Иван Степаныч и Ксенофонт, отрок его. – Данило-пустосвят и Феодор
В числе лжепророков на Москве знаменит был и Иван Степанович, старик-мужик, одетый в послушническое платье. Говорил он довольно красноречиво; родом из крестьян, прежде он был извозчиком-лихачом, стоял у Ермолая на Садовой, возле Козихи. Он одно время ходил по Москве босиком и пророчествовал. Полиция привлекла его за бродяжничество и бесписьменность и посадила в острог. Выйдя из последнего, он стал уже ходить пристойнее, в сапогах и бросил юродство, но посещать дома купцов стал уже как «наставник в благочестии».
Вскоре он успел сколотить этими делами капиталец, купил на реке Пахре домик, в котором и основал свой приют.
У купчихи Замоскворечья и на Самотеке Иван Степанович пользовался каким-то особенным расположением; приход его в дом считался особенною благодатью. Придет Иван Степанович невесел – и все думают, что быть беде. Захворай кто-нибудь после его посещения – хотя бы через год – и все говорят: «Иван-то Степанович был невесел, вот и захворала Акулина Михайловна!». Умри кто-нибудь через полгода: «Вот, – скажут, – Иван Степанович-то все хмурился, вот оно к чему!» – и т. д.
Иван Степанович очень любил читать поучения, и все они клонились к тому, чтобы вызвать поболее пожертвований от благодушной слепоты.
Под конец жизни у Ивана Степановича был свой скотный двор, откуда он и посылал своим благодетелям мясную дичину, молоко, творог, сметану и яйца.
У этого Ивана Степановича был и ученик, некто Ксенофонт Пехорский, ходивший босиком с большою палкой в руках, с непокрытой головой, постящийся и будто бы болящий мужик.
Явился он в Москву в 1848 году, во время холерного времени: в такое время чернь особенно падка на этих фокусников. Начал он юродствовать следующим образом: ел он мало, по ночам читал книги, в речи вставлял тексты из Священного Писания, чаю пил мало, да и то не иначе, как с деревянным маслицем из лампадки, смотрел вниз, вздыхал громко, с горничными не заигрывал, вообще вел себя смирно.
Раза три в год ходил он на богомолье, собрав предварительно хорошие деньги на монастыри. Промыкав так несколько лет, он решился пересчитать свой капиталец и, найдя не одну тысчонку, в одно прекрасное утро скинул с себя шутовской костюм и сделался прасолом, женился и стал поживать припеваючи, под хмельком рассказывая о своих похождениях а la Казанова между московскими купчихами и другими барынями, величая их разными сдобными именами.
Среди других московских пустосвятов-юродивых личность Данилушки Коломенского облекается ореолом какой-то псевдосвятости. Масса неправдоподобных рассказов о его прозорливости, чудесах и т. д. возбуждала некогда в среде московского купечества и мещанства особенное к нему сочувствие и любопытство. Он был одно время центром, к которому приплеталось все чудесное и таинственное, хотя бы оно и не принадлежало ему.
Родом Данилушка был из села Лыкова, Московской губернии, Коломенского уезда. Отец его был крестьянин, богатый закоренелый раскольник, и имел у себя в дому молельню; мать его считалась большою начетчицею старых духовных книг. Данилушка не был любимцем родителей и рос одиноко, даже играть со сверстниками ходил в другое село, верст за десять.
В детстве Данилушка считался лучшим игроком в бабки и, несмотря на то что был очень близорук, наигрывал их в неделю на хорошую сумму, которую и отдавал на церковь церковному старосте. Последний любил Данилушку за сиротливость, кормил, поил, оставлял нередко у себя ночевать и приучал его к церкви, заставлял его петь на клиросе по слуху и торговать свечами. Отец Данилушки сердился на старосту и жаловался на него своему барину. Барин, когда узнал, что Данилушка – мальчик смирный и добрый, взял его к себе в дом, сделал казачком, стал одевать и хотел даже учить его грамоте; но Данилушке вскоре надоело все это, и он в одно утро снял с себя одежду и сапоги и принес барину, сказав, что ходить в этом не может, потому что все падает с него; после этого Данилушка уж никогда больше не носил сапог. В праздники и в будни он постоянно пребывал в церкви, а когда не бывало службы в селе, то бегал за две, за три и за пять верст в соседние села. На дворе еще темно, а Данилушка уже бежит куда-нибудь к заутрене, и как бы рано она ни начиналась, а он уже верно поспеет к началу. Его не останавливал никакой мороз, хотя бы в тридцать градусов. В одной рубашке, по колени в снегу, по оврагам и полям бежит он к заутрене; если, случалось, придет он раньше благовеста, то зайдет к ближайшему крестьянину и там дожидается. Когда он покинул свое село и пришел в город Колом ну, то обыватели приняли его как настоящего юродивого.
Там босиком ходил он по улицам, по церквам, ему давали денег – он деньги брал, опускал их за пазуху и вечером относил в свою квартиру к купцу К. Раз в неделю навещал его церковный староста и обирал у него деньги. Данилушка, собирая деньги, любил шутить с купцами. Если купец был толст, то, потрепав его по плечу, говорил: «Эй ты, кошелка», одного он называл «синим», другого – «звонким». Если, смеясь, они говорили ему: «Данила, ноги-то отморозил», – то он отвечал: «Сам отморозил», – и, заложив руки за спину (его обыкновенная походка), продолжал идти далее и напевал про себя: «О всепетая мати» или «Милосердия двери отверзи».
Так, живя несколько лет в Коломне, он успел собрать денег на постройку целой колокольни. Самая же церковь в его селе на его собранные подаяния была расписана внутри и снаружи.
Воспитание Данилушки, совершавшееся в среде благочестивых купцов, шло вперед, и вот он вскоре начал предсказывать. Толковали бабы, что Данилушка три раза предсказывал пожар в Лыкове, а на третий раз сказал, что Лыково сгорит в Великую субботу, и вместе сгорит и его отец, – что и сбылось.
Набегал Данилушка в Москву очень часто, здесь ему жилось в Замоскворечье как нельзя лучше: там он был гость желанный.
Где-то в пригородной слободе, на даче богатого купца, проживал пустосвят Феодор[67] с двумя малолетними сыновьями; ходил он в черном засаленном полукафтанье, с длинными волосами, без шапки и босой во всякое время года. На голове у него был какой-то обруч, обернутый черною сальною тряпицею, с нашитым на ней позументным крестиком, носил он длинную палку с железным на нижнем конце острием, на верхнем же сделан был крест, обшитый шелковыми тряпичками, на которых развешаны были металлические и стеклянные образки.
В таком виде он свободно ходил по улицам, площадям, церквам и монастырям города, громко распевая духовные псалмы. Нередко случалось, что пением своим он нарушал порядок церковной службы и с желавшими воздержать его вступал в громогласный спор.
Обыкновенным местом пребывания его была монастырская галерея, в известные времена года битком набитая богомольцами из сел и деревень. Иногда он громко пел, а иногда молча молился Богу, делая размашистые кресты с сильными ударами по голове, груди и плечам; земные поклоны его сопровождались сильным стуканьем лба о пол. Около него группировались толпы любопытных, богомольцев и наделяли его милостынею, приговаривая: «Помяни за упокой или за здравие такого-то»; Феодор молча брал деньги и громко творил поминовение.
По окончании церковной службы, когда весь народ скоплялся около монастыря, он становился среди монастырской площади, отставлял одну руку с жезлом для целования креста в тряпицах, где, по его словам, зашиты были частицы мощей, а другую протягивал для сбора денег. Каждый богомолец подходил, прикладывался к образам на палке и давал копейку.
Беспрерывный перечень душ, которые он обязывался поминать, надоедал ему, и вот, едва крестьянин или крестьянка откроет рот и успеет вымолвить: «Помяни», – пустосвят прерывал начатую фразу лаконическим возгласом и киваньем головы: «Знаю! знаю, кого!..» Удивленные богомольцы благоговейно крестятся и шепчутся между собой: «Вот уж подлинно-то святая душенька! ты только рот разинешь, а уж он и знает, кого нужно помянуть…» Этот пустосвят прежде долго морочил жителей Воронежа, но какая-то история скверного свойства открыла там глаза ослепленных.
