Михаил Петрович Арцыбашев
Палата неизлечимых
Доктор пристально и терпеливо смотрел на него круглыми блестящими очками, как бы ожидая, чем он кончит. Потом быстро повернулся и покатился к новому больному.
Остановленный на полуслове полуразвалившийся человек тоскливо заметался, и судорога беспомощного отчаяния исказила его ужасное лицо. Он все еще что-то говорил и двигал обрубковатыми руками, точно силясь уцепиться за что-то.
– Новый? А, да… – сказал доктор, останавливаясь перед сидящим больным. – Разденьтесь.
Новый больной продолжал неподвижно сидеть.
Сиделка двинулась к нему. Он повернул к ней свою железную шею и взглянул прямо в глаза блестящим грозным взглядом.
– Это лишнее! – сказал он резко и громко. Доктор пожал плечами.
– Надо же осмотреть, – сказал он.
– Не надо, – так же громко и резко возразил больной.
Круглые блестящие очки изумленно блеснули. В группе белых фигур произошло какое-то движение.
– Вы, значит, не хотите лечиться? – спросил доктор.
– Нет.
– Но вы больны, – все выше и выше подымая плечи, сказал доктор.
– Знаю.
– И не хотите лечиться?
– Нет.
Доктор развел руками. Белые фигуры шевелились растерянно и недоуменно. В этой растерянности было что-то глупое, как у людей, уверенно шедших по совершенно правильному пути и вдруг неожиданно треснувшихся лбами о внезапно выросшую преграду.
– Но вы больны! – вразумительно и совершенно бестолково повторил доктор.
– Да.
– Вы умрете!
– Я все равно умру, как и вы… – резко ответил больной.
– Чего же вы хотите?
– Может быть, бессмертия, может быть – просто счастья, – с неуловимой иронией, в которой было что-то страшное, ответил больной.
Доктор высоко поднял брови, плечи, очки, надулся и превратился в какой-то белый шар.
– Но это невозможно… Надеюсь, это вы понимаете все-таки?
– Понимаю, и именно потому ничего не хочу. Оставьте меня в покое, – уже с гневом сказал странный человек, и негнущаяся железная шея его налилась синими жилами.
Доктор отодвинулся.
– Тогда зачем же вы поступили в больницу? – упавшим голосом спросил он.
– Меня посадили насильно. Это было выше моей воли. Но вы не беспокойтесь… долго я вас обременять не буду. Не имею никакого желания. До свиданья… Вы мне надоели!
Доктор и все белые фигуры зашумели, взметнулись, как листья осенью. И вдруг вся белая толпа повалила прочь из палаты, размахивая руками и возмущенно оглядываясь. Высокая дверь с шумом захлопнулась, и в палате настала тишина.
Новый больной все так же сидел на своей кровати. Остальные издали смотрели на него с удивлением, но он уже не обращал на них никакого внимания, точно они сразу потеряли для него всякий интерес.
Наконец римлянин засмеялся.
– Это мне нравится! – сказал он. – Красивый жест!.. Вы – стоик!
Новый больной не ответил.
– Что ж, если вам так хочется умереть, то конечно… – продолжал римлянин, снисходительно улыбаясь. – Но я не понимаю, к чему так торопиться… это всегда успеется.
– Вы не понимаете! – язвительно заметил четвертый больной. – Ну а я вот понимаю… Конечно, лучше сразу смерть, чем это бесконечное мучительное ожидание…
– В жизни все-таки много и хорошего! – раздумчиво перебил римлянин.
– Что?.. Ванны, завтраки и ногти?.. – еще язвительнее возразил четвертый больной.
– Не только это…
– Ну, глупые книги и цветы, которые завтра завянут?
Гордая и жестокая складка мелькнула между прекрасными бровями.
– Да. Это красиво. И это лучше бесполезного нытья, которое мы слышим тысячи веков именно от тех людей, которые не умеют в своей жизни создать ни одного красивого момента, которые живут, как скоты – тупым и пошлым стадом, которые не знают ни вдохновения, ни экстаза, ни веры, которые дорожат только своим драгоценным брюхом, которые ноют, гнусят, проклинают жизнь и все живут и живут, пока сама смерть с отвращением не уберет их в помойную яму…
Он гордо кивнул головой и отвернулся, закрыв прекрасные глаза, будто ему не хотелось смотреть на тусклую, жалкую, бессмысленную картину, которую он видел перед собой.
Четвертый больной шевелил дрожащими губами, усиливаясь найти слова. И вдруг заплакал неожиданно, жалко и беспомощно.
Мальчик испуганно прижался к старику.
– Вот оно… – глухо, но растерянно сказал старик. – Вот оно… без веры-то… что делается… а?
Он беспомощно зашевелил бородой и развел руками, не находя слов, позабыв те, что говорил при этом ужасном последнем плаче.
Долго было молчание. Римлянин лежал с закрытыми глазами, и меж бровями его все не сходила жестокая гордая складка. Мальчик испуганно переводил глаза с одного лица на другое. Тихий плач, жалкий, как у обиженного ребенка, с чуть слышными причитаниями и всхлипываниями, слышался из-под одеяла на четвертой постели.
Старик наконец зашевелился. Он растерянно и как бы виновато посмотрел на всех и нерешительно спросил:
– А что насчет мальчонки-то говорили, а?
Римлянин открыл прекрасные глаза.
– Они говорили, что мальчик выздоровеет, – сказал он и добродушно-иронически улыбнулся.
Старик всплеснул руками.
– Боже ты мой!.. Вот… Наука-то, а?
Новый больной неожиданно громко и нагло захохотал.
