Михаил Савеличев
Лабиринт для Минотавра
6. В свои разрушенные тела…
Водоросли на вкус оказались выдающимися даже по сравнению с тем, что Минотавру удалось попробовать в предыдущие сеансы кормления. Их отвратительный вид целиком и полностью раскрывал вкусовое содержание, ничем не пытаясь его приукрасить, а даже усугубляя. Пусть вкушающий их будет готов к худшему. Извлекалась хлорелла из огромных медных баков-анклавов, как две капли воды похожих на те, из которых происходило возвращение, что вряд ли добавляло аппетита, вызывая неуместные ассоциации. Каждый раз зачерпывая зеленую массу из миски, Минотавр внутренне содрогался от хлюпающего звука, от шевеления водорослей, будто намекавших – они отнюдь не полуфабрикат, а самое что ни на есть живое, а главное – питательное и полезное для организма, прошедшего горнило Феодоровского процесса. Мертвенная стылость и липкость продукта усиливали желание спустить содержимое миски в утилизатор. Но бдительные Вергилии, стоявшие по периметру столовой, следили за подопечными, чтобы те неукоснительно следовали предписанной диете. Единственный способ облегчить участь – не смотреть на то, что отправляется в рот.
Впрочем, смотреть по сторонам тоже особо не на что и не на кого. Характерной чертой Санаториума, кроме ужасающей запутанности коридоров и отсеков, являлась вызывающая блеклость окружающей обстановки, возможно намеренная. Возвращенных не стоило подвергать буйству красок, оберегая их апперцепцию. На деле блеклость вызывала физическую тошноту – взгляд отказывался зацепиться хоть за что-то выдающееся. Единственное спасение – разглядывать тех, кто рядом, удовлетворяя одновременно сенсорное голодание. Минотавр не сразу сообразил: раздражала манера других возвращенных окатывать его взглядами, точно выискивая в фигуре и лице нечто такое, что могло вызвать хоть какую-то сильную эмоцию на равнодушных физиономиях, никак не вяжущихся с обретением жизни новой. Через некоторое время он поймал себя за тем же занятием. И хотя не изменил к подобному занятию отрицательного отношения, продолжал ему придаваться, особенно здесь, где мерзкие водоросли обостряли жажду новых впечатлений. С каждым посещением столовой у него крепла ничем не подтвержденная и вряд ли имеющая отношение к гипостазису истины уверенность: всех возвращенных, его окружавших, он каким-то образом знал и знал весьма близко. В лицах, к тому же, обнаруживалось трудно уловимое, но все же ощутимое сходство. Пожалуй, по генетической цепи они происходили из единого источника.
Сидевшая напротив Минотавра возвращенная оказалась естественным центром притяжения его внимания. При иных обстоятельствах она бы ничем не выделялась из сонма других – лысая, худая, с длинными неловкими руками, она умудрялась зацепить даже столь скудно расставленные столовые приборы. А нервические пальцы упрямо старались избавить от тяготящей ее обязанности держать ложку и миску, ими она непрестанно шевелила. Торопливо сделав глоток похлебки, соседка бросала ложку, освобожденные руки шарили по столу, пока не нащупывали кусочки запеканки из все тех же водорослей и с тем же вкусом. Руки хватали с голодной цепкостью эти кусочки, но не отправляли в рот, а скатывали в шары и колбаски – заготовки дальнейших превращений. Руки и пальцы жили отдельной от возвращенной жизнью, лицо ее сохраняло неподвижность, а глаза болотного цвета смотрели вбок, словно тщились рассмотреть нечто рядом, но к чему по некоей причине невозможно повернуться. Из получившихся заготовок пальцы лепили крошечных существ, причем весьма ловко, невзирая на скверную пластичность исходного материала, не приспособленного для подобного употребления. На столе выстраивался хоровод забавных фигурок, она затем с остервенелой тщательностью им отрывала головы. Когда возвращенная уходила, безголовые фигурки оставались на столе, пока уборщик не сметал их в анклав вторичной переработки.
Минотавр поначалу украдкой, а затем все более открыто следил за соседкой, но она не проявляла к нему интереса. При всей блеклости, стертости в возвращенной таилось нечто, заставлявшее Минотавра думать о ней даже во время тренировок на горнопроходческих агрегатах, где он постигал искусство управлять рудоедами класса «цербер» – громоздкими механизмами по выгрызанию полезных ископаемых из малых небесных тел. Вероятно, в прошлом подобное занятие занимало существенную часть его жизни. Беглого ознакомления с уроком Минотавру вполне хватало, чтобы ловко и умело повторить всю последовательность операций на «цербере». Этот гигантский рудоед был похож на паука, многочисленные лапы вцепились в каменистую, прокаленную почву планетоида, а огромные зубастые пасти ковшей отхватывали куски породы, направляя их в пищеварительный тракт. Там порода превращалась в бруски полезных металлов. Голосовой помощник «Пасифия» мягко инструктировал Минотавра, объясняя тонкости рудоедного дела и управления «цербером», не обращая внимания ни на грубость подопечного, ни на его подколки, что выдавало его машинное происхождение, несмотря на симулируемую заботу. Управлялся рудоед через анклав, наполненный «жидким пластиком», более плотным, чем вода. Дыхание в нем затруднялось, и в анклаве имелась система дополнительного нагнетания кислородсодержащей жидкости в легкие, и после занятий казалось, будто грудь по горло забита твердой субстанцией. Любое неловкое движение зубастыми пастями приводило к выбросу в пространство туч камней, угрожавших многочисленным транспортным устройствам. Они сновали между астероидами, собирая руду на контейнеровозы для отправки на теллурические планетоиды Системы. Тем не менее от работы Минотавр получал удовольствие, ощущая себя демиургом, превращающим грубую материю в пластичный металл.
Как отмечал Минотавр, когда досрочно завершал занятие, получив традиционно высокую оценку, его будущие коллеги-рудоеды не отличались подобной ловкостью. Стаскивая маску и контактные перчатки, прежде сдав наставнику Бруту ключи управления, Минотавр неторопливо шел вдоль рядов плавающих в анклавах тел, погрузившихся в туманные облачка по плечи, и по их неловким движениям мог определить – какая часть процесса не дается обучаемому. После душа на выходе из тренировочного отсека его ждал Вергилий с неизменным выражением интереса к успехам подопечного на физиономии и устах.
7. Саломея
– Саломея, – сказал Вергилий. – Саломея Нерис.
Минотавр, ощущая в мышцах привычную и приятную натруженность, не сразу сообразил, о ком толкует наставник.
– Ваша соседка по столовой, – пояснил Вергилий. И перевел разговор на достижения Минотавра в деле горнодобычи, посчитав собственный долг исполненным – две одинокие души возвращенных представлены друг другу, ибо Вергилий Саломеи также назвал ей имя того, кто черной башней возвышался над столом во время приемов пищи.
Минотавр ожидал, что теперь Нерис как-то проявит к нему интерес, но поведение ее нисколько не изменилось, сам же он не хотел завязать с ней беседу, поначалу ни к чему не обязывающую, а затем, со временем, быть может, и дружескую. Казалось, Саломея является в столовую лишь для одного – заполучить в руки кусочки запеканки из хлореллы и что-нибудь из них слепить. Ее манипуляции с мякишами завораживали Минотавра. За движениями тонких пальцев с набухшими узлами костяшек угадывалась почти магнетическая способность манипулировать податливыми веществами, и если из запеканки получалось в основном нечто безобразное, то причина – негодность исходного материала.
Дни в Санаториуме различались лишь условностью распорядка, а не переменой светового режима, даже условной ночью лампы горели равно так же, как и условным днем. Однажды Минотавр осторожно, чтобы не испугать, положил перед Саломеей брусок пластмассы, какую используют для латания дыр в пустолазных костюмах. Бруском он разжился в одно из занятий по борьбе за живучесть рудоеда, когда по вводной в гигантскую машину попадал шальной микрометеорит, пропущенный системами дальней и ближней локации. По той же вводной добыча шла на разрезе радиирующих материалов, а потому радиационный фон в смертельное количество раз превышал норму. На занятии Телониус, облаченный в тяжеленный костюм высшей защиты, проклял все и всех, пока отыскал глубоко в трюме «цербера» трещину, через которую утекала перенасыщенная кислородом жидкость, и заделывать ее пришлось подобным бруском пластмассы.
Именно там, скрючившись над трещиной, насколько позволял громоздкий костюм высшей защиты, Минотавр внезапно вспомнил тонкие подрагивающие пальцы Саломеи. Они пытались справиться с мякишем из хлореллы равно так, как он пытался справиться с упрямым бруском пластмассы, не желавшей укладываться на аварийное отверстие герметизирующим слоем.
Поначалу Нерис никак не отреагировала на подношение соседа, продолжая сосредоточенно трудиться над привычным материалом и не ответив на слова Минотавра:
– Попробуй это. Оно лучше подойдет.
Пришлось содрать упаковку, отщипнуть и скатать из пластмассы шарик, даже в руках Минотавра – широких и грубых – получившийся удивительно ровным и гладким. Положив шарик перед Саломеей, он стал ждать, словно тритон, стерегущий малька. Это походило на детскую игру – делай как я, делай как мы, делай лучше нас. Шарик заинтересовал Нерис. Она взяла его, сдавила, поднесла к выпуклым глазам, пытаясь удостовериться, что ощущения не обманули, затем раскатала шарик в колбаску, а потом… Произошло чудо. Будь Минотавр на каплю менее сдержан, он непременно захлопал бы в ладоши. Неуловимо для глаз кусочек пластмассы превратился в фантастического зверя. Из глубин запечатанной памяти Минотавру так и не удалось извлечь его название, да и вряд ли где могло обитать столь грозное чудище с отягощенной рогами звериной башкой. Минотавр ощутил удовлетворение собственным могуществом, благодаря которому и от щедрот своих он одарил несчастное и ущербное существо благовестью демиурга извлекать из небытия то, что еще никогда не существовало в мироздании.
Результат поразил и саму Саломею. Она прижалась щекой к поверхности стола, словно пытаясь оказаться вровень с фигуркой, пальцем подвигала ее, устанавливая в правильной проекции, и долго-долго смотрела, пока внезапно не выпрямилась, резко и неожиданно, что Минотавр слегка отпрянул, занесла сжатую в кулак руку и со всего размаха ударила по фигурке, превратив ее в тонкий блинчик, который так и остался на столе. Сама Саломея исчезла, как всегда не попрощавшись. Однако брусок пластмассы она унесла с собой.
Несколько последующих суток ничего не происходило, за исключением того, что Саломея прекратила возиться с мякишем запеканки. Она завела иную привычку – быстро съедать похлебку, запихивать в рот полагающиеся добавки, дабы обслуживающий персонал одобрительно кивал, видя подобную старательность в получении предписанных нормами энергии и веществ, и убегала, проведя за столом столь краткое время, что даже Минотавр, сам не любивший рассиживаться над тарелками, не успевал разделаться с ферментированными водорослями. Сложив четырежды четыре, Минотавр не усомнился, что тому причина – его, возможно, неосторожный, подарок. Трудно представить, будто здешние врачи и Вергилии не могли дойти до столь простой идеи – обеспечить возвращенную тем, что требовалось ее рукам, а именно – глиной, пластмассой, пластилином, да хоть пластиковой взрывчаткой, ее щедрыми потоками заливали в рудоеды дробить особо твердые места породы. Поскольку для взрыва требовался электроразряд строго определенных параметров, то пластиковая взрывчатка могла безопасно служить подсобным материалом для скульптора.
8. По следу
Беспокоясь, что он, не ведая того, нанес возвращенной Саломее непоправимый ущерб, в один из скоротечных визитов в столовую Минотавр последовал ее примеру, заглотнув все предписанные питательные вещества и все же не опередив соседку (размер их порций соотносился как размеры тел), опрометью кинулся вслед за Нерис, скрывшейся за мембраной столовой.
В этой части лабиринта Санаториума ему бывать не доводилось. Он запутался, заплутал и лишь по счастливой случайности заметил далеко впереди знакомый комбинезон Саломеи, окрашенный геометрическими фигурами всех оттенков зеленого. Это делало ее похожей на ящерку, длинную, стройную, вышагивающую с неподвластной иным существам грацией.
Не думая о том, что своим поведением может нарушать восьмерки правил Санаториума, Минотавр припустил бегом, перескакивая с кочки на кочку, разбрызгивая лужи и крошечные болотца. В нем пробудились древние инстинкты, когда далекие дикие предки вот так же с восставшим зеббом скакали по болотам, потрясая острогами, стуча в грудь и зычными криками привлекая самок. И хотя острогой он не обзавелся, в грудь не стучал, да и самку преследовал отнюдь не из природных побуждений продлить свой род, но дышал столь же шумно, да и вид имел устрашающий. Встреченные на пути, все как на подбор противоположного пола, с испугом и вскриками уступали дорогу, и Минотавр желал лишь одного – чтобы персонал Санаториума как можно позже вмешался в действо.
Несколько раз за время погони Минотавр переживал непривычное ощущение изливания из тела, словно оно соскальзывало с него застывшей оболочкой и оставалось неподвижным. А его нематериальная сущность по инерции делала несколько скачков вперед, прежде чем осознавала, что шкура осталась позади, а потому необходимо вернуться, вместиться в нее и вновь заставить двигаться. Он несколько раз оборачивался, и ему даже казалось, будто видит застывшую посреди коридора полупрозрачную фигуру, подобную его собственной. Это задерживало преследование, давая Саломее дополнительную фору.
Казалось, что он никогда ее не настигнет, хотя она теперь двигалась неторопливо, а он несся за ней вприпрыжку и при иных обстоятельствах настиг бы любую юркую добычу, какая только могла водиться в топях. Но расстояние между ними сокращалось неохотно, будто они превратились в гипостазис апории про комара, который в полете никак не мог догнать ползущую улитку. Нерис помедлила перед возникшим среди низкорослой растительности люком, открыла его и нырнула внутрь. Когда Минотавр в четыре прыжка оказался там же, перед ним сгустилась громадная фигура в знакомой хламиде. Искажение масштаба оказалось столь велико, что Минотавр ощутил себя крошечным существом – гигант пальцем мог раздавить его.
– Не стоит, – предупредил Вергилий. – Вы и так нарушили достаточно правил и предписаний, поэтому настоятельно требую не усугублять содеянного.
Минотавр набычился, стиснул кулачища. Гигантская фигура Вергилия казалась серьезным препятствием, хотя он и был уверен – она всего лишь иллюзия, и его лоцман в лабиринте Санаториума остался таким, каким и был – бодни в живот, и переломится, но Минотавр колебался, прежде чем одолеть последний рубеж на пути к разгадке Саломеи.
– Почему?! – прорычал Минотавр.
Вергилий вытянул руку и приложил ладонь к груди Минотавра. И тот ощутил, будто перед ним возникла неодолимая стена, препятствие, которое не одолеть никаким усилием сил и воли. Тотальность такого ощущения словно воронка сливного отверстия, туда бурным потоком устремились силы, до сих пор двигавшие Минотавром. Его сразила глубочайшая усталость, он покачнулся, попытался опереться хоть обо что-то, но сил не хватало даже на легкий взмах руки. Тело его растянулось на решетчатых поёлах, они казались мягче спального мха, располагая погрузиться в глубочайший сон.
И явилось Минотавру видение, которое и сном нельзя назвать, так как нечто неуловимо отличало его от картин, посещавших каждого, кто спал, хотя и не всегда оставлявших в памяти след. И в этом видении была Саломея, вот только сам он, наблюдавший за ней, был кем-то другим, кто знал Нерис очень давно и ощущал к ней нечто, что не укладывалось в гипостазис праздного любопытства. Ярко освещенный отсек уставлен подставками со скульптурами, Минотавр тщетно пытался определить – что данные скульптуры воплощали.
– Мы – это всё, что у тебя есть, – раздался голос, и звучал он необычно, пока Минотавр не сообразил, что говорит тот, чьими глазами он воспринимает происходящее. – Пожалуйста, вспомни! Нерис! Саломея… Ариадна, протяни мне свою нить, это же я, твой Минотавр! – Говорящий приблизился к Саломее, сидевшей на высоком седалище перед комом влажной субстанции. Возвращенная была сосредоточена на чем-то исключительно внутри нее и задумчиво жевала пряную бодрящую палочку. Но вот она протянула к бесформенной массе руки, но не коснулась ее, а водила над ней кончиками нервных рук с удивительно крупными, болезненно распухшими суставами. И вот поразительно – субстанция ощущала близость пальцев, по ней, в согласии с их движениями, пролегали вмятины, борозды, отчего возникало ощущение, будто внутри пряталось нечто живое, стремящееся вырваться, словно из икринки, если только существовали подобные икринки – бесформенные, с глинистой оболочкой.
9. Возвращение памяти
Тот, в ком пребывал Минотавр, тоже протянул руку, Саломея пыталась ее оттолкнуть, но тот оказался ловчее – вдавил в субстанцию нечто, похожее на светящуюся горошину – крохотную и переливчатую. Нерис издала горловой звук, стараясь сковырнуть посторонний предмет. Горошина вспыхнула, и в воздухе всплыло изображение семьи с тремя отпрысками еще в том возрасте, когда непросто определить – кем им предстоит оформиться. По крайней мере, сам Минотавр, опытом отцовства или близкого знакомства с отпрысками не обладавший, затруднился бы подобрать им подарок на день рождения – куколок или строительные кубики.
– Чудо, что я здесь, в этом лабиринте… если бы не протекция Червоточина… он сказал слово, дабы память вернули именно тебе! Мы должны благодарить его… Вот, это мы! Разве не узнаешь себя? Наших отпрысков?
Одну руку он положил ей на плечо, стараясь прекратить ее пассы над субстанцией, а другую протянул к голоизображению, погрузил в него пальцы, отчего оно пошло пятнами, стало расплывчатым. Говоривший будто и не обращал на это внимание.
– Не надо, прошу, не надо… Это лишь грубая материя, податливая твоим пальцам, но посмотри на меня, вот я, во плоти, и не надо творить меня… я здесь, настоящий, посмотри, вот он я, посмотри…
Минотавр поначалу не понимал, чего тот добивался, и догадался лишь когда подушечки пальцев замерли над голографическим двойником Саломеи – гораздо более молодой и, если такое возможно, более живой, нежели тень, каждые сутки в предписанное распорядком время переступавшая порог столовой. Говоривший тоже это чувствовал! А вернее сказать – остро переживал то, что Нерис во плоти лишь бледная копия голоизображения, и он пытался установить между ними нечто вроде сообщающегося сосуда, соединительного провода, замкнув их собственным телом, надеясь на чудо перелива жизни из голоизображения в возвращенную.
И Минотавру показалось, будто бесстрастное лицо живой Саломеи осветилось изнутри отблеском подлинной жизни, но тут же все прекратилось. Нерис резким движением выхватила шарик из глины, отшвырнула его, дернула плечом, стряхивая руку гостя, яростными ударами смяла вылепленные фигуры, села на корточки, обхватила колени, прижалась к ним лбом, словно превратившись в икринку, которой предстоит долго вызревать в тепле родового болота.
Резкая смена плана – нет ни Саломеи, ни ее пристанища, только длинный коридор, тусклый, кольчатый, какие обычно ведут к служебным отсекам (это подсказывала не память Минотавра, это знание, приобретенное во время тренировок на рудоеде класса «цербер»), изображение раскачивается, и Минотавр понимает: тот, чьими глазами он смотрит, еле сохраняет равновесие. Несколько раз он упал, с трудом поднялся, цепляясь за трубы гидравлики, и продолжил движение – упрямое и бесцельное, а рядом мельтешили обслуживающие механизмы, гул работающих двигателей нарастал, свидетельствуя о приближении энергетического сердца Санаториума.
– Что это? – спросил Минотавр, возвратившись в собственное тело.
– Уйдем отсюда, – сказал Вергилий и двинулся прочь, уверенный, что подопечный последует вслед за ним. Минотавр, помедлив, поколебавшись – не отбросить ли прочь повиновение и все же разобраться в необычном наваждении, получив информацию непосредственно из рук с нервными пальцами, решил не перепрыгивать события – вдруг наставник на этот раз будет щедрее на разъяснения. И он двинулся за лоцманом, только сейчас, вновь плутая по лабиринту Санаториума, понял, что вряд ли смог отыскать дорогу назад.
Вергилий и Минотавр молчали. Минотавр, ощущая себя словно провел несколько круглосуточных вахт на рудоеде, без перерыва на пищу и сон, прилег в гамак, а наставник опустился рядом с ним на седалище, будто собираясь рассказать подопечному на сон грядущий наставительную историю. Лишь когда оказались в кубрике, Вергилий произнес пересушенным голосом:
– Саломея Нерис – первая крупная неудача Феодоровского процесса.
– Что случилось с ее супругом? – Минотавр сражался с подступающей дремой, понимая, как важно получить хоть каплю информации, которая так его занимала. – И как он вообще оказался в Санаториуме? Разве такие встречи разрешены? – Последний вопрос даже взбодрил его самого, в случае положительного ответа можно было дознаться – кто он, Минотавр, такой, не дожидаясь гипотетического пробуждения памяти, казавшегося ему все менее вероятным. Что, если беспамятство – неотъемлемая черта Феодоровского процесса? Ведь забытье и есть превращенная форма смерти, доступная живым.
– Смелый, но неудачный эксперимент, – сказал Вергилий. – Попытка восстановить полноту Феодоровского процесса, призвав на помощь… близких. Позволение было дано только супругу, хотя он настаивал на присутствии отпрысков, уповая на материнские чувства Саломеи. Курирующие гипостазисы склонялись к расширению эксперимента, но гипостазис Осторожности возобладал. Последующие события подтвердили его правоту… Возвращенные на короткое время обладают способностью изменять окружающее мироздание по своему разумению, ибо у них еще не укрепился индекс реальности… червоточина в Феодоровском процессе, побочный эффект… Именно поэтому вас посылают столь часто на терраформовку Венеры.
– Значит, мы не есть то, чем были. – Даже сейчас, балансируя на лезвии сна и бодрствования, Минотавр вычленил важное, о чем проговорился, а скорее намеренно сообщил Вергилий. – И память – не главное, чем обделяемся на пути к воскрешению.
– Что есть смерть? – сказал Вергилий. – Согласно закону сохранения, ничего не исчезает, ничего не появляется из ничего. Все лишь преображается, меняет облик, перетекает в иные формы бытия. Даже самые примитивные наши предки, вышедшие из экваториальных болот, осознавали это. Вопрос лишь в прояснении формы, которую мы обретаем, пересекая границу жизни. Ответ на него пока не удалось получить. Те, кто возвращается, к сожалению, ничего не могут рассказать. И в этом проблема неполноты воскрешения. Кто-то лишается таланта, кто-то – семьи или чего-то еще… работы, например. Память восстановить можно, но зачем, если возвращенным она причиняет боль? Не всякий в силах ее терпеть.
– Ей восстановили память? – Минотавр приподнялся на локте. – Она вспомнила, кем была?!
– Увы. – Вергилий горестно кивнул головой. – Многие воспоминания – многие печали, как сказал некто давно, не прозревая собственной правоты. Печаль, когда лишаешься способности рисовать, играть на пианино, руководить… но не печальнее, когда лишаешься чувств к тем, кто был дорог, кого любил?
Минотавр схватил Вергилия за хламиду, сдернул с седалища и подтянул к себе:
– Я хочу! Вернуть! Память!
