Михаил Веллер
Веритофобия
Часть вторая
Иллюзии истории
Пушкин в системе ценностей
Отношение к Пушкину для русского человека – отнюдь не вопрос литературного вкуса или даже общей образованности. Поклонение Пушкину – это символ веры. В русской культуре это святыня.
Любовь к Пушкину для русского – это так же, как любовь к Родине, родителям, березкам и славным подвигам предков. Пункт обязательного списка. Характеристика моральной пригодности.
Любовь к Пушкину означает духовную причастность ценностям своего народа. Сигнал опознавательной системы «свой – чужой».
Однажды в Петербурге, сев к бомбиле, я сказал ехать на Стрелку, к Пушкинскому Дому. Водитель, экспансивный кавказец, уразумев разъяснения адреса, в знак своей компетентности возгласил с шумным акцентом: «Вот Пушкин был, да? Сколько лет написал – все знают! Молодец, да?» Вряд ли он читал Пушкина даже в школе – если он ходил в школу. Но Пушкин как знак величия русских ему был известен.
Очень мало кто читал сегодня «Записки русского путешественника» Карамзина или баллады Жуковского, не говоря об «Иване Выжигине» Булгарина или «Русских в 1812 году» Загоскина. А ведь были книги знаменитые, куда выше почитаемые современниками, нежели «Евгений Онегин» и «Капитанская дочка». В те времена любить Пушкина было совсем не обязательно, номером первым русской словесности он отнюдь не был, а отношение критики случалось весьма прохладно; да и тиражи сильно уступали тогдашним бестселлерам.
В результате длительной и сложной культурной эволюции – эволюции социальной, политической, идеологической, а также эстетической и пропагандистской – на литературной доске ретроспективно произошла масса перемещений. Критики, литературоведы и политики-пропагандисты мяли общественное мнение, как скульптор глину. И всякий диспетчер общественного мнения руководствовался собственными вкусами и интересами – субъективно или объективно, прямо или косвенно менял картину литературы прошлого.
Фиксируя и анализируя историю – мы всегда корректируем ее согласно собственным представлениям о сущем и должном. Историк не просто пристрастен – он соучаствует в сотворении истории. Толпа историков всегда имеет претензию подменить собой Божью Рать.
Никто и никогда не обвинял Пушкина в бездарности – но ни один талант не может достичь высот мифа о себе. А великий миф сложился эффектно и эффективно из вех биографии – ссылка, дуэли, красавица-жена, близость к царю, трагическая смерть – и далее использование политиками! Юношеские стихи о свободе цитировали оппозиционеры и революционеры всех мастей, поэта изображали жертвой душителя-царя, а советская власть и вовсе создала образ Пушкина – борца с царизмом и его жертвы. (Несчастный Николай! Богато содержал придворного поэта, уплатил по смерти полтораста тыщ золотых рублей карточных и иных долгов, ввел в придворный круг – а взамен только иногда написать нужные государству стихи. Потомки таки неблагодарны.)
Табель о рангах литературного (да и любой корпорации) пантеона – это один из архетипов социокультурного пространства. Структура литературного пантеона такова, что в середине эдакого полусферического пространства, эдакой пещеры в толще времени, стоит высокий постамент-колонна для Номера Первого. Вокруг кольцом колонны пониже, штук шесть. Это для Номеров Вторых – тоже гениев, но не такого масштаба. А по периферии дюжина постаментов-пеньков для Номеров Третьих – большие таланты, но уже не гении.
Яркий свет сфокусирован на Номере Первом, хорошо освещены и Вторые Номера, а уж по краю полумрака теснятся у стен таланты и одаренности, которым ни постаментов, ни пьедесталов не досталось. Но если порыться в литературном хламе – мы и их отыщем и вспомним.
Что произойдет, если Номер Первый на центральном высоком пьедестале – вдруг исчезнет? аннигилирует? бесследно изымется из истории? – Произойдет мгновенная рокировка, и один из Номеров Вторых окажется на пьедестале Номера Первого. То есть. Номер Первый есть всегда! Как есть первый в любом забеге и любом соревновании. Сколько бы ты ни убирал самых быстрых – все равно один будет быстрее прочих.
Исчезнет Пушкин – Номером Первым мгновенно воплотится Лермонтов. Исчезнет Лермонтов – пьедестал Первого займет Гоголь. Свято место пусто не бывает. Точно?
Не всегда почитался Номером Первым в английской литературе Шекспир. Не всегда расценивался как гений Бах. И вообще современники уморили Сократа. А Маяковский стал «лучшим поэтом советской современности» после реакции товарища Сталина на письмо Лили Брик, посмертно.
И вот здесь отношение к Пушкину в школьном учебнике и отношение к Пастернаку или Бродскому в гуманитарно-свободомыслящей российской среде – ничем принципиально не отличаются. Поклонение – знак причастности к своей касте. Не-поклонение, тем паче критика, а уж вообще недопустима не-любовь – знак глупости, невежества, плебейства и душевного хамства. Это уже не вопрос литературного вкуса!
Есть грань, за которой вопрос разума переходит в вопрос веры. Рациональное перевоплощается в моральное. Правильно и неправильно превращаются в хорошо и плохо.
Если ты не признаешь наших оценок первых гениев – то ты не разделяешь наше мировоззрение. Ты неправильно видишь нашу пещеру – или стоишь не там, или зашел не туда. Значит ты чужой. А живешь среди нас. Жрешь наш хлеб и дышишь нашим воздухом. А нас считаешь дураками – ниже себя то есть. Кто ты после этого? Гадина ты после этого! Предатель, пятая колонна, низкопоклонник перед заграницей, у тебя вообще ничего святого нет.
Опровергая эстетическую оценку человека – мы косвенно называем его жлобом. Это обидно. Вероятно, он не согласится. А может обозвать. И вообще такие споры портят отношения.
Опровергая интеллектуальную оценку человека – мы тем самым называем его дураком. Если он академик – он может и поспорить с тобой. А если личность незатейливых умственных возможностей? Да он пошлет тебя подальше и прибавит, что всем прекрасно известно, как все обстоит на самом деле, а ты просто невежественное чмо без образования, но с претензиями.
Если ты докажешь человеку то, во что он не хочет верить – он тебя возненавидит.
Но не будем излишне обобщать раньше времени.
Я чего говорю?
Я говорю, что если малообразованному русскому (не национальность, а культурная самоидентификация) указать на недостатки Пушкина и покритиковать – его реакция будет негативной. Для него это неожиданная информация, нештатная ситуация. Ему плевать на Пушкина как поэта и личность. Но ему важен Пушкин как знак национально-культурной самоидентификации. Пушкин как знак занимает свое место в его картине мира. А покушение на свой мир он не приветствует. Все знают, что Пушкин гений, величайший русский поэт, наша гордость. Вот! Наша гордость! А ты кого мараешь, гад?
Нежелание изменять свою картину мира – это естественный инстинкт психического самосохранения личности. Это стремление к душевному равновесию – то есть покою, то есть отсутствию стресса.
Психика человека диктует ему избегать стресса, разрешать стрессовые ситуации. Если поступающая информация сигнализирует об опасности – врубается инстинкт «дерись или беги». А если поступающая информация является излишней – она отсортировывается и отбрасывается как избыточная, мешающая, отвлекающая.
По большому счету человеку на Пушкина плевать. За пределами России весь мир отлично обходится без Пушкина. Но. Пушкин для русского – это устойчивый элемент групповой (национальной) самоидентификации. А вот коррекция самоидентификации – страшно неудобная, нежелательная, болезненная вещь. Коррекция самоидентификации – это стресс. И в данном случае – стресс совершенно не нужный!
Коррекция самоидентификации – это своего рода личностная, психологическая операция на уровне смены пола. Психологическая пластическая хирургия. Человек вдруг узнает, что у него другая мать; или отец. Или он не немец, а еврей – а он мечтал о карьере в СС. Или в тяжелый час родственник вернул ему долг и спас – а на самом деле эти деньги прислал ему враг, потому что враг-то знал, что ты ему брат. Или твоя честная работа в НКВД оказывается преступной.
Или – мы народ самой лучшей, самой глубоко духовной литературы в мире. И вдруг оказывается, что мы народ десятой литературы в мире, потому что раньше нас, мощнее и богаче – литературы французская, немецкая, английская, итальянская, испанская и испаноязычная; так ведь и американская неслаба. А самые справедливые герои – англичанин Робин Гуд и немец Карл Моор, а самый благородный – француз Квазимодо, самый привлекательный и замечательный – француз д’Артаньян, а символы мужества и стойкости – герои американцев Джека Лондона и Эрнеста Хемингуэя. Ке мала фортуна!
Да что ж меня все заносит-то наперед батьки в пекло… Мы ж о Пушкине. «Кушкин, Кушкин! А ты, мальчик, не кизди, иди себе.»
Почему, если завести чисто литературоведческий – а хоть и читательский – разговор о Пушкине, непредвзятый и объективный – реакцией будет недоумение в лучшем случае и враждебная ругань в худшем? Причем недоумение быстро перетечет в обвинения и поучения, а ругань перерастет в серьезную ссору? Рядовой Иванов, мне не нужен чистый плац, мне нужно, чтоб ты мучился! Мне не нужно несовершенство Пушкина – мне нужно, чтоб ты признал: наш король самый могучий! наши воины самые отважные! моя дама самая прекрасная! наш великий поэт самый великий!
Ты говоришь, что пролог к «Медному всаднику» – блестящие стихи, что «Повести Белкина» – гениальная проза, что «Евгений Онегин» написан удивительно, беспрецедентно для эпохи простым, чистым, абсолютно живым и легким русским языком. О’кей, парень, все с тобой согласны. Тогда ты добавляешь, что многие пушкинские стихи не шедевры, что-то в альбом, что-то к случаю, а что-то и примитивно, ну рифмы-то возьмите: правил – заставил, занемог – не мог, ты – красоты, вновь – любовь. Сюжет «Онегина» банален, и «Дубровский» банален и страшно затянут в месте судебного документа, и все это абсолютно вторично по отношению к немецкой и французской литературе. И давным-давно Пушкина никто для себя не читает, и залили его патокой и засюсюкали по самое не могу.
И вот тут ты единомышленника встретишь редко. Как это!?
Раскрываешь книгу – доказываешь.
Получаешь ответ – и ничего плохого, а есть и вообще гениальные строки, а вот Белинский писал, а Бонди, а целая библиотека написана! Академики! Исследовали! Ученые! Доказали! Лицей! Гармоничный! Пока свободою горим! Чудное мгновенье! Я от тебя такого не ожидала…
…Когда я написал «Памятник Дантесу» – радио с телевизором меня просто достали массированной подготовкой к двухсотлетию: «До дня рождения Алекса-андра Сергеевича осталось семьдесят два-а дня! сю-сю-сю!..» Так молодежь восприняла рассказ на ура и спорила, правда там или я придумал – сам свидетель. Но это еще неокрепшие умы, сопротивляющиеся школьной тоталитарной заразе. Потом умы крепнут, и скептическая неприязнь к школе сменяется ностальгией и возрастным примирением. Изучать было противно и скучно, но школьные имплантированные взгляды со временем стали собственными! Скучно – но правильно!
Знак Пушкина – внутри них, а изучение их не волнует; а твоя истина – снаружи и мешается, как соринка в глазу.
Им не нужна правда о Пушкине – им нужно величие своей культуры. Много вас таких Зоилов пытается плюнуть на нашего Гомера.
Культ личности
Образ гения и героя – будь то Пушкин, Ленин или маршал Жуков – создаются по одному закону. Есть бесспорная и яркая доминанта. Великий и гениальный поэт, политик, военачальник. Величие этой доминанты задает масштаб и стилистику образа.
То есть. Доминирующая черта героя определяет яркость, величие, положительность его образа. Ибо его роль для нас, для народа и истории – огромна и благотворна.
А коли образ величественный и светлый – так и состоит он из величественных и светлых черт и качеств. Они гармонично соответствуют друг другу.
Мы, поклонники и потомки, идем в познании образа не от частных мелочей к общему – но наоборот: от генеральной черты мы реконструируем подходящие, соответствующие, гармонично с ней соседствующие черты и свойства мелкие, частные, разные. И у нас всегда получается икона! Ибо главную идею, главное достоинство героя – нельзя мельчить и марать грязными мелочами!
Образ героя строится как корабль: закладывается киль, он определяет размер и тип – к нему подбираются соответствующие шпангоуты, и уже к набранному каркасу крепится и раскрашивается обшивка.
Биография героя создается не по законам документального расследования – но по законам романтической литературы. Величие образа первично – подтверждающие его детали вторичны, служебны, их отбор определен задачей.
Мы любим и уважаем героя за главное – и прочие его черты представляем себе в соответствии со своей любовью. А любовь – не то, чтобы слепа… Но видит то, что ей нужно, и толкует факты так, как ей хочется.
Если народ любит и ценит своего гения и героя – как он может дать ему объективную характеристику? Глупо ожидать. Только превосходная степень всех качеств.
Образ героя необходимо идеализирован и комплиментарен, являясь персонификацией народного величия и таланта.
…Культ личности как архетип виден в русской культуре прежде всего как образ Пушкина. Пушкин свят и неприкасаем. Он – наше все. Все его черты прекрасны, все поступки безупречны. Инакомыслие в этом вопросе есть подлость. Все факты, которые возможно истолковать к его пользе – читаются только комплиментарно. А которые явно неблаговидны – обязаны замалчиваться. Через пять лет после восстания декабристов свободолюбец воспевал подавление Польского восстания – на деньги царя и во славу великодержавности: и молодец, патриот. Болезни Венеры – ах, это пылкость в любви. Раз за разом отказывали в сватовстве – детали. И так далее по длинному списку. Не в том дело, что ложь как умолчание и идеализация канонизирована. А в том, что попытка сказать правду, и вполне известную, вызывает только ненависть. Вот этот психологический феномен и примечателен.
Культ личности – это персонификация групповой славы и величия. Народ – это фанаты героя, его слава осеняет их, его гений их возвеличивает. Не в силах предъявить величие собственное – они обретают его в преданности кумиру, в объединении вокруг его божественного блеска. Они – члены группы великого вождя – а только великий народ может породить великого вождя. Величие вождя и народа – едины!
Культовый герой – это наше общее достояние, как земля или история. Он – наше создание, мы делегировали ему свою силу и волю, ум и власть.
Короче. Кумиры есть и будут – потому что у народа есть в них потребность. Кумир – это элемент структуризации аморфной людской массы в социум с единой системой ценностей и взглядов.
Когда мальчик в концлагере кричит перед входом газовой камеры: «Сталин отомстит!» – он не имеет в виду рябого грузина Джугашвили, он кричит о могучей державе с несокрушимой армией, которая уничтожит всех убийц, и Сталин здесь – как знамя над общей силой. И понимание имени как символа – не должно мешать пониманию всей правды в истинном свете.
Культ всегда лжив. И вечен. По необходимости. По факту. Это персонификация потребного народу качества в превосходной, идеальной степени. Иванов, мне не нужна правда, мне нужен герой. Образ для поклонения, подражания и общественного самоуважения.
А когда развенчивают тиранов – толпа делает кумирами ученых, священников или эстрадных певцов, в зависимости от эпохи.
…Да, кстати – злодеев назначают примерно так же. Образ злодея – это как бы мусоросборник эпохи. Его злодейство тоже гипертрофировано как доминанта – и все прочие черты гармонично ему соответствуют. В печатную машину заправляется черная краска – и разница только в ее густоте и оттенках. В российской традиции так любят изображать Наполеона и Чингиз-хана, не говоря о Гитлере и всем его окружении. При Советской Власти так подавались белые генералы; кстати и Солженицын, а Фаддей Булгарин до сих пор исполняет в мартирологе роль злодея русской литературы – будучи крупнейшей в ней и заслуженной фигурой.
Что надо сказать? Что массовому сознанию и историческому мышлению по их устройству потребны архетипы социальных фигур как носителей идеальных качеств. То есть: потребна ложь. И эта ложь защищаема искренне и ревниво. Величие нужнее правды.
Магический стиль Достоевского
В школе меня от Достоевского не то чтобы тошнило… Но это было вроде обеда, на первый взгляд полезно-невкусного, а на второй он оказывался вылеплен из сухого репейника с касторкой. Это чтение вводило в депрессию и вызывало активный протест. Каждому студенту по топору! Понятный герой был Рогожин: истерика от такой жизни, зарезать всех к черту и уйти в каторгу.
А потом на Ленинградском филфаке спецкурс по Достоевскому читал Бялый! Из года в год процесс повторялся – из аудитории на двадцать мест переезжали на семьдесят, и к зиме ленинградский бомонд сидел в первых рядах актового зала филфака: так было же что послушать.
И вот что тут можно объяснить людям мудрым и тонким? «Ну не люблю я его!..» Но поскольку место Достоевского в пантеоне было незыблемо и бесспорно, мне в удел оставалось казниться собственной ограниченностью и неспособностью насладиться шедеврами. Вот золотился отборный виноград в литературных чертогах, который я никак не мог укусить. А если кусал – во рту оставалась дрянь какая-то вследствие моих дефективных культуропереваривательных ферментов.
Я сначала-то прочитал у Хемингуэя – он был кумиром и знаком эпохи – про то, как он читал Достоевского: «Я никак не мог понять, как человек может писать так плохо, так безнадежно плохо, и при этом производить такое сильнейшее впечатление». Много позже я узнал, что Хемингуэй не знал, как плохо писал Достоевский: он читал его в переводах на английский Констанс Гарнет. А это изрядная адаптация к съедобному английскому начала XX века.
И тогда же, в школе, наткнулся в «Золотой розе» Паустовского (или у Олеши?..) на чудеснейшее воспоминание. Элегически и назидательно изложенное к сведению прежде всего молодых литераторов и иже с ними. Как молодой Костя, еще не Константин Георгиевич, работал в одной редакции. И читал поток рукописей графоманов. И вдруг в сером тексте попалась удивительная и прекрасная страница, она словно мерцала сиреневым свечением и благоухала. И он никак не мог понять – что же это такое, как же это?.. И продолжал вчитываться, и вдруг увидел: Настасья Филипповна! Это же Достоевский! Бессмертный «Идиот»!
Я бросил Олешу (или Паустовского?..), схватил с полки «Идиота» и ну читать, пока не позовут к ужину. И сцену у камина с бросанием денег, и воспитание юной наложницы, и как с князем, и с купцом – ищу страницу, которая сиренево светится. А она как «Джоконда» у Раневской: так знаменита, что сама выбирает, кому будет светиться, а кому нет. Мне – фигу.
Уже в университете я прочитал у Бунина вполне известное: что как прекрасно бы ужасно написанные романы Достоевского переписать хорошим, чистым, подобающим языком. И понял, что нас как минимум двое. Бунин мне вообще всегда нравился. И про язык он понимал явно лучше Достоевского. Не говоря о женщинах.
…После тридцати лет я перестал стыдиться перед самим собою своей нелюбви к Достоевскому. Нельзя любить всех. Это уже не любовь, а помесь свального греха с национальным конформизмом. Лучше иметь собственное мнение, чем чужое мнение будет иметь тебя.
Я успокоился в понимании, как мне казалось, гениальности психологических многослойных раскопок Достоевского. Как геолог бьет шурфы через слои пород или бурит скважину и достает керн с послойным образцом залегаемых на глубине минералов – так он дает послойные срезы человеческой психики до глубоких глубин.
При этом можно не соглашаться с его мировоззрением, можно не считать глубокой философией «Легенду о Великом инквизиторе», можно вообще отрицать христианскую картину мира – но послойный срез психологии человека в глубину отрицать, похоже, все-таки нельзя.
Можно воспринимать Достоевского как писателя депрессивного, видящего жизнь в весьма тягостном, мрачном свете. Разбойник и блудница войдут в Царствие Небесное – Раскольников и Соня – это гениальное перерождение детективного намерения в переосмысление и осовременивание Евангелия. Но к счастливой и продуктивной жизни ни хрена не вдохновляет. А что-то остается от желания мрачно напиться и забыться.
…Так возвращаясь к стилю Достоевского – при вдумчивом анализе соотношения вербального и семантического слоев видно, что автор повторяет одно и то же по нескольку раз, иногда по многу, с незначительными отклонениями – повторяет многословно, неряшливо, коряво, приблизительно – но в результате этих неуклюжих и неудобочитаемых повторов он передает в конце концов абсолютно точно и исчерпывающе – мысль, ощущение, мимолетный нюанс отношений. Как плохо пишет! – но как точно доносит до читателя свою мысль, чувство, картину!
И лишь много позднее я узнал тоже известное – что все свои поздние романы Достоевский не писал, а надиктовывал. Надиктовывал иногда десятками страниц за ночь – и чаще ничего потом не правил. Опять же, нередко в спешке работать приходилось, сроки сдачи рукописи поджимали. Ну так о каком стиле, о какой работе над словом может здесь идти речь. Это вам не «Повести Белкина» и не пять редакций «Войны и мира».
Светится, говорите? Вот в глаз тебе засветить – и любая страница засветится! Хоть Ивана Шевцова, хоть Чарлза Буковски. Особенно инструкции по гражданской обороне.
…Какое отношение к теме нашей скромной попытки исследования имеет это развлекательное паралитературоведение? (Ну зачем уж я о себе так-то, подумал Мольер.) А такое, что сегодня всех читателей Достоевского можно разделить на несколько нехитрых разрядов.
Первые. Не слышали и не узнают.
Вторые. Слышали, но не читали и не прочтут. Вот эти вторые, в свою очередь, делятся на: а). В гробу мы видали эту ископаемую скукоту, в которой ничего интересного и вообще нужного сегодня нет. б). О да, это великий и гениальный русский классик, известный во всем мире.
Третьи. Читали в школе по обязанности. Отношение – совершенно аналогично вторым.
Четвертые. Читающие, культурные люди, уважающие культуру. Отношение – аналогично разряду три и два пункт б).
Пятое. Филологи-русисты. Значимость классиков вне обсуждения, их величие – это наш мир, внутри которого мы. Но в принципе – отношение то же, что выше – пункт б).
И вот у гения – гениально должно быть все, в том числе стиль. И качеством стиль Достоевского от Лермонтова не отличается – просто особенности разные.
Литературная игра «Сделай сам»: возьмите одного литературоведа, один роман Достоевского, раскройте его два раза на любом развороте, прочтите оба разворота вслух, затем повозите по ним лицом литературоведа и велите показать достоинства стиля.
Глубокий и изощренный психолог, соединявший глубины психологии с высотами философии и тем гениальный в литературе – был омерзительный стилист. Бездарный стилист. Без чувства слова и фразы, без языкового слуха. А он вообще по жизни не слышал людей, он жил внутри себя и разговаривал всерьез внутри себя. Он разговаривал с собеседником – не как вдвоем играют в теннис, а как один играет в сквош – стенка отражает твой мяч, и ты делаешь следующий удар, играя сам с собой и воспринимая только отражение собственных слов.
Ничего особенного и ничего унизительного. Гений не обязан быть гением во всем. И бездарность гения в одном не умаляет его гениальности в другом.
(А вы возьмите любую монографию специалиста по русскому языку. Ее же читать невозможно. Спотыкач. Языкового слуха нет, владения словом нет! А изучает! Иногда дело пишет и даже открытия делает. И вообще мало ли блестящих ученых были никудышными лекторами. Ну, если честно – то мало. Но бывали.)
Ей-богу – ну поставьте еще опыт. Попробуйте отредактировать, хоть мысленно, любую «Повесть Белкина». Или любой абзац «Героя нашего времени». Любую страницу «Войны и мира». Или рассказ позднего Чехова, или Бунина 1916 года. Здесь попахивает совершенством.
А теперь возьмите любые десять страниц Достоевского, и представьте себе, что редактор дал вам задание сократить текст вдвое, сохранив всю суть и придав удобочитаемость. Не десять – хоть три. Попробуйте. Вам будет интересно.
Итого.
Читают Достоевского очень мало, даже в России. Читавшие и не читавшие знают, что он гений. Гениальная книга – это какая? – умная, глубокая, хорошо изображает жизнь и характеры, душу людей и мотивы их поступков, и написана хорошим языком с соблюдением законов и пропорций: композиция, сюжет и так далее.
В представлении масс стиль гения и классика не может быть плох. Вера в авторитет сильнее и важнее собственного понимания. И если какая-либо информация противоречит мировоззренческой установке – тем хуже для информации.
В школьника пихают Достоевского, как касторку в больного. Языковое чутье и общее мировоззрение школьника решительно отвергает Достоевского. Он согласится воспринять краткий вразумительный пересказ, адаптацию с выделением основных мыслей и идей. Это профанация? В общем да.
Но. Влияние, которое классики оказывают своим искусством на эстетические и идейные воззрения общества – это как правило косвенное влияние. Через массовое искусство, высказывания авторитетов культуры и тому подобное. Адаптация несъедобной для масс классики – скорее благо. Ибо вопрос не стоит: читать оригинал или адаптацию. Вопрос стоит: читать адаптацию или вообще ничего.
Оригинал Достоевского в наше время – для любителей и избранных, но отнюдь не для всех; что мы и так наблюдаем.
Отвергая элементарную истину – гениальный психолог и провидец Достоевский был неряшливый, примитивный и омерзительный стилист – люди просто не хотят правды, не нуждаются в ней, отвергают ее и клеймят носителей такой правды.
Почему? Потому что это нарушает цельность и гармонию их комфортного слаженного мира. И порочит кумира. И снижает индивидуальную и групповую самооценку. Их мир от этого не делается лучше, приятнее, продуктивнее, понятнее! То есть такая правда противоречит базовому подсознательному и психологическому стремлению человека: чтобы все было хорошо, полезно, приятно, утверждающе, цельно, просто, удобно, вдохновляло и способствовало.
