Михаил Задорнов
Руны Вещего Олега
Глава вторая
Гроза
Лета 868, Таврика
Отрок годов пятнадцати с чуть рыжеватыми, выгоревшими на солнце волосами, опершись на лёгкую палицу, следил за стадом овец, которые неспешно спускались с каменистого склона, старательно, почти до самых корней, поглощая наполовину высохшую траву. Дождей не было с самой весны, трава не росла, и на месте пастбищ оставалась голая серая земля. Бурый с белыми пятнами пёс, привычно обежав отару, поглядел на хозяина умными очами, вильнул хвостом, сообщая, что всё в порядке, и тут же растянулся под жидкой тенью куста, тяжело и часто дыша.
– Что, Рудой, жарко тебе в шубе, небось, опять клещей насобирал? Дай-ка погляжу, брат. – С этими словами юный пастух присел на камень и принялся осматривать своего лохматого помощника. – Вот, двоих кровососов вытащил. А с жарой ничем помочь не могу. Скоро старейшины пойдут к Священному Дубу, станут творить обряд, чтоб дождь вызвать. На него только надежда, – продолжал беседовать пастух с четвероногим другом. – Дуб-то у нас особенный, другого такого на всей земле не сыскать! Вот ты ведаешь, отчего меня Грозой зовут, а? Не ведаешь, и не оттого вовсе, что я грозным нравом отличаюсь, как раз сам по себе я тихий, а прозвали так после случая одного. Мать мне после не раз сказывала, – повествовал верному псу пастух, иногда бросая взгляд на лениво передвигавшихся овец. – Не было мне тогда ещё и двух лет от роду, как занемог я крепко, ни снадобья, ни заговоры не помогали. Не ел уже почти ничего и кровавым проносом исходил. Мать моя, видя, что гибнет её дитя, взяла меня на руки и пошла в горы к волхву Хорсовиту. Поглядел волхв на меня, на мать поглядел и молвил ей такое слово: «Я один хвори сей не одолею, идти надобно к Дубу Священному, он древо Перуново, покровитель воинов, а всякий муж есть воин. Торопиться надобно, иначе через день-два не станет сына твоего». Через каменья по узким горным тропкам отправились они вниз, и уже затемно дошли к месту священному. И стал волхв среди ночи молитву творить, и просить Древо силой своей Перуновой дитя от немочи избавить. Долго обращался он к Дубу. И тут раз-другой налетел свежий ветер. Облака заклубились, закрыли луну, и сверкнули первые молнии. Потом небо раскололось грозой, и хлестнул ливень.
Несколько раз молнии, посылаемые с небес Громовержцем-батюшкой, едва нас не поразили, совсем недалече вонзаясь в огромные валуны. Спотыкалась матушка о те камни, скользила по суглинку размокшему, Хорсовит меня у неё взял, и так с трудом добрались домой.
А наутро узнали, что ночью перунова стрела поразила одного из наших коней, да так сильно, что он частью обуглился.
Зарыдала матушка, запричитала, что Перун послал худой знак.
А Хорсовит поглядел на коня и молвил:
– Всегда даются людям знаки божеские, только читать их надо правильно. Перун сей жертвой священной сам указал на путь оздравления дитяти. Вели-ка мужу сего коня разделать, часть жертвы Перун уже взял. Себе тоже возьми часть, и мясом жертвенным корми потихоньку мальца. Кости потом принесёте, и я закопаю их под Дубом Священным.
Подивилась матушка, но не стала перечить волхву. Начал я пищу ту священную принимать по крохам малым сначала, и через седмицу смог на ноги встать, а потом и вовсе про хворь забыл. Только сызмальства и поныне, когда начинается гроза или буря, метель в горах или на море волнение, не могу я, как все прочие люди, дома под крышей прятаться. Тянет меня сила неведомая вон из жилища под удары ветра и сверкание молний, и так мне от того хорошо становится, и столь силы прибывает, будто прямо с небес она на меня изливается вместе со струями ливня или хлёсткими снежными вихрями, что удерживать меня бесполезно. Оттого и назвали меня Грозой, так-то, брат Рудой. Частенько посылала меня мать с чем-то из её вкусной стряпни к волхву с благодарностью, а он на мои любопытные расспросы про устроение неба, звёзд, да солнечного пути по небесному своду много чего рассказывал. Как какие созвездия называются, как по ним путь в ночи найти в море ли, в горах или степи ровной, как время узнать опять же по солнцу и звёздам, мудро, брат Рудой, и страсть как любопытно! Я и до того любил на небо глядеть, а после тех рассказов волхва и вовсе потянуло меня к небесам, как к чуду божескому истинному! Бывает, проснусь в ночи, гляжу на звёзды и планиды, на огни небесные, что к земле летят и исчезают над ней, вспыхнув искрами, и аж слёзы на глаза наворачиваются…
Задремавший было под мерный голос пастуха пёс вдруг навострил чуткие уши, поднял голову, а потом, вздыбив шерсть на холке, с лаем бросился в сторону кустов, отделявших склон от тропы. Послышались чьи-то голоса. Гроза поспешил за собакой и осторожно выглянул из-за кустов. На тропе два крепких бородатых мужа в длинных серых одеяниях отмахивались палками, защищая от собачьих клыков не столько себя, сколько худощавого русоволосого мужа, одетого тоже в длинное, но светлое одеяние.
– Рудой, нельзя, чего подорожных трогаешь? А ну, мигом к овцам, я тут сам разберусь! – повелительно прикрикнул юноша, выходя из кустов. – Кому я велел, а? – он ещё раз оглянулся на отошедшего, но медлившего с выполнением наказа пса.
Убедившись, что лохматый помощник удалился, Гроза обернулся к прохожим. По одежде это были монахи, коих он встречал не раз, но по тому, как споро и согласно они защищались от пса, более походили на воинов. Третий же, в светлом, похоже, был их господином. На вид годов тридцати, ростом чуть выше среднего, худощавый, с узкими плечами, но чрезвычайно приятной внешности: русые власы, борода, глубокие серые очи, тонкие черты лица. Капли испарины выступили на его красивом бледном челе от подъёма в гору, дыхание было учащённым.
– Не боись, Рудой вас не тронет, он не злой вовсе, просто отару охраняет, – молвил юный пастух прохожим. Проследив зорким оком путь незнакомцев по тропе, увидел в конце её, где она выходила на проезжую дорогу, стоящий воз, запряжённый парой сытых ухоженных коней.
– Благодарю, – молвил путник по-словенски, но с незнакомым пастуху выговором. – Мы из Херсонеса едем, нет ли у тебя воды? Та, что брали с собой, уже закончилась из-за этой нестерпимой жары. Думали пополнить запасы по дороге, но что-то нам не попалось ни одного доброго источника.
Юный пастух, достав из сумы, протянул высушенную тыкву с ещё холодной водой и подивился, какие у сего мужа тонкие, белые, непривычные к работе руки.
– Где ты набрал воду? – спросил путник.
– Там, наверху, – пастух махнул рукой на гору, с которой неторопливо спускалось стадо.
– Как же вода может быть наверху, если её нет даже внизу? – указал подорожный на пересохшее русло ручья.
– Похоже, ты не знаешь наших мест. У нас на вершине горы может быть поляна, ровная, как божья длань, где растут совсем другие деревья и травы, чем внизу. И там текут родники. Вода у нас часто выходит из скал и в них же скрывается. А ты кто есть и куда идёшь? – Гроза был рад поговорить с кем-нибудь.
– Я путешествую, изучаю разные веры, читаю всякие письмена, я философ, – заметив, что слово это незнакомо юноше, пояснил: – Философ – это тот, кто Бога познать стремится, жизнь человеческую изучает, в науках разных преуспел и о том другим рассказать может. Зовут меня Константин. Мне сказали, что здесь есть древний скальный монастырь, я хотел подняться к нему. А ты, я вижу, из местных тавро-скифов?
– Так вы, греки, нас зовёте, а мы себя русами именуем, – молвил Гроза, отметив про себя, что говорит с ним лишь бледноликий, а его сотоварищи хранят полное молчание. – А древний монастырь здесь не один, все стены пещерами изрыты. Скоро будет садиться солнце, мне пора гнать отару в селение. Если хочешь, пошли со мной, там тебя и спутников покормят, подскажут, куда тебе надо, да и поговоришь со старейшинами о богах, коли ты философ. Я в этом мало смыслю, больше в небо глядеть люблю, ветер да травы слушать. А коли тебе веры разные любопытны, то завтра наши старейшины будут говорить с богами и кликать дождь у Священного Дуба, вот тогда всё сам и увидишь!
Бледноликий на минуту задумался. Потом что-то сказал спутникам на греческом.
Один из них протестующе замотал головой, но бледноликий, похоже, его убедил.
– Пойдём, отрок, в твоё селение. Всё равно в монастырь мы нынче не поспеем и лучше где-то переночевать, тем более хотим поглядеть на ваш дуб, о котором много наслышаны.
– Рудой, – громко кликнул пастух своего лохматого помощника, – а ну, заворачивай барашков домой! – пёс ответил радостным лаем.
Они спустились вниз, и греки, забрав свой воз с лошадьми, последовали за юношей.
– С Богом нужно говорить в храме, через священные книги и молитвы, а не возле какого-то дуба или сосны, – назидательно молвил по пути философ, время от времени сухо покашливая.
– Так Дуб-то живой, да к тому же священный, он не какой-нибудь, а особенный, я, скажем, ему жизнью обязан. Вот ты в книгах ведаешь много, а они разве живые?
– Эти книги писали мудрейшие учёные и монахи по наущению самого Бога Всевышнего! – поднял многозначительно палец вверх путник. – Каждому человеку надо их читать, или хотя бы слушать толкования от знающих эти Писания людей, поскольку они свидетельствуют о Боге и Истине.
– Так на что мне читать о боге, коли он вокруг меня, я его всегда вижу и слышу? – изумился пастух. – Тебе волхва нашего Хорсовита повидать надобно, вот кто тебе складно о богах расскажет, брат Константин. Он мне много порассказал о небе, богах, да и книги у него разные были, на досках да кожах писаные.
– А где он ныне?
– Так в селении, с гор спустился, завтра же моление о дожде, – ответил пастух, поглядывая, как Рудой заворачивает отбившихся овец. – Погоди! – взмахнув палкой, пастух побежал в другую сторону, потому что несколько животных задержались среди больших камней и начали потихоньку отделяться от отары.
– Куда собрались, не наелись за день, ишь, ненасытные! – сердито крикнул на них Гроза. Он тогда не мог и представить, кого ведёт в родное селение и как появление сего учёного грека изменит в одночасье и его, Грозы, привычную жизнь и жизнь всех соплеменников.
Путников, как водится у славян, приютили и накормили. Потом стали расспрашивать, кто и откуда.
– Сам-то я родом из Солуни, – молвил философ.
– Из мест древней Иллирии, выходит? – переспросил Хорсовит. – Тот-то я гляжу, ты с нами схож, и по-славянски речёшь. Иллирийцы были гордым народом, прозванным так по имени их прародителя Иллара, что значит «свободный».
– Императоры Диоклетиан и Юстиниан – иллирийцы, как и римский историк Аппиан, – не без гордости заметил гость.
– Да, несмотря на завоевание римлянами и греками, иллирийцы сохранили внутреннюю свободу, которую несут в себе, чтобы когда-нибудь вновь возродиться великой державой. Ты не должен забывать своего происхождения, – молвил волхв, пристально глядя на философа, – и я буду называть тебя Иллар.
Они поговорили о богах – римских, греческих, иллирийских, славянских. Потом философ осторожно стал касаться Христовой веры. Вокруг собралось много жителей.
– Константинополь, конечно, далеко от Херсонеса, но с ним многим народам приходится считаться, – говорил Иллар. – И, самое главное, Империя не бросает в беде своих детей-христиан. Я вот в скором времени отправляюсь в Хазарию по велению нашего императора Михаила, кесаря Варды и светлейшего патриарха Фотия, которые узнали, что в Хазарии иудеи и арабы притесняют христиан. И я иду замолвить за них слово божье и избавить от рабства.
– И ты не боишься идти один, ну, даже вдесятером, в их логово? – спросил дед Ключник.
– Нет, не боюсь, потому как Слово Божье – самое сильное оружие, – уверенно ответствовал Иллар. – Я учу детей грамоте, а людей заветам Христовым, и все деньги, что мне платят, я трачу только на то, чтобы выкупить наших братьев-христиан из рабства.
– Сие похвально, – отозвался Ключник. Старейшины согласно закивали головами.
– И вы, ежели окреститесь, – продолжал далее неожиданный гость, – тоже получите защиту великой Империи, а ещё более – Единого Бога Иисуса Христа.
До глубокой ночи длилась та беседа волхва и старейшин с Илларом, но так и закончилась ничем. Не захотели русы принять чужую веру, и опечаленный их отказом философ вместе с монахами поутру покинул селение.
* * *
Гроза находился на склоне, как всегда зорко поглядывая не только на овец, что разбрелись меж камней, выискивая пожухлые пучки травы, но и по сторонам. Было около полудня, когда привычный взгляд остановился на соседней горе, над которой клубились серые облачка. Туман, или за вершину зацепилась долгожданная туча?
«Какой туман? – тревожно рассудил пастух. – Солнце жарит неимоверно, и сушь стоит уже сколько седмиц. А тучи не бывают такого цвета, дым, точно, дым!» – Сердце тотчас тревожно сжалось. Юноша рванулся вверх по склону своей горы. Гроза поднимался борзо, как только мог, тяжело дыша, уже не стараясь унять рвущегося из груди сердца, быстрее, быстрее… Добравшись до вершины и почти ничего не видя от сонма пляшущих разноцветных кругов перед очами, пастух почти рухнул на камень, невдалеке от которого была сложена сухая трава, ветки, обломки дерева и кора.
Хриплое «ка-р-р» пробилось сквозь шум в ушах. Взглянув на горку дров и хвороста, юный пастух узрел большого ворона, восседавшего на самом верху заготовленного кострища.
– Ну вот… нашёл где сидеть, сейчас запалю… лети себе! – хриплым, под стать вороньему, голосом, с трудом проговорил Гроза.
Ещё раз, недовольно каркнув, ворон, едва взмахнув своими большими крылами, поймал поток ветра, почти всегда дующего над вершиной, и, распластавшись, заскользил над каменистыми склонами. Пастух достал из сумы кресало. Руки дрожали и не слушались. Не сразу он смог разжечь огонь, ругая себя за слабость. Наконец, робкий огонёк куснул сухую травинку, перекинулся на другую, и вот пламя охватило весь высохший до звона пучок. Костёр разгорался быстро и жарко. «Дым, нужен дым!» – Гроза нагрёб за камнями травы вместе с землёй и ракушками и бросил их в огонь, костёр задымился. – Всё, теперь скорее вниз, в селение! Стой, а овцы? Их гнать в селение долго, оставить здесь тоже не дело. – Пока бежал к стаду, пришло решение: загнать овец в расщелину под нависшей скалой, тут их вовек никто не найдёт. Он очень торопился, и всё равно прошло достаточно времени, пока сделал всё, как надо.
– Стереги, брат Рудой, чтоб ни одна не вышла! – строго велел он псу. – Ежели меня не будет до вечера, тогда погонишь домой, уразумел? Такие, брат, дела, враг идёт, а кто, пока не ведаю, стереги! – Пёс жалобно заскулил, когда его хозяин быстрым шагом стал уходить прочь, но, поглядев на сбившихся под наскальным козырьком овец, понурил голову и вернулся к службе.
Гроза решил идти не той дорогой, которой обычно гнал овец, а короткой, через ущелье. Он стремился быстрее добраться до селения, где, наверное, уже собирались все, кто мог сражаться. Сумка, в которой лежали огниво, кистень, свирель и тыква с остатками воды, била по бедру, но юноша не замечал этого. Тяжело дыша и смахивая пот с чела, Гроза бежал вниз по склону. В спешке он не заметил, что камень на краю тропы изрядно потрескался, и ступил на него. Нога ушла вместе с камнем вниз, тело качнуло в сторону обрыва. Потная рука ухватилась за другой камень, гладкий, как колено, но тут же соскользнула с него. Юный пастух старался ухватиться хоть за что-то другой рукой, прижаться всем телом к горячей скале, но… – Всё, не успел! – тоскливо мелькнуло в голове. Он беспомощно сползал по каменной осыпи, и опоры под ногами уже не было…
Вдруг кто-то невидимый схватил его за суму, да так крепко, что юноша, дёрнувшись, беспомощно завис над обрывом.
– Ха-ха-ха! – громко, почти по-человечески насмешливо прозвучало над головой. Гроза задрал голову и увидел, что зацепился не то за сук, не то за корень некогда росшего тут можжевельника, а вверху, в блёкло-синем, словно тоже выгоревшем, подобно степи, небе, парил, расправив крылья, тот самый огромный ворон.
Радость и некоторая обида придали пастуху силы. Очень медленно, размягчив тело, как учил его Вергун, наставник по воинской здраве, волной вытягивая руку, Гроза дотянулся до корня и с облегчением ощутил его небольшую, но крепкую плоть. Так же размеренно стал подтягивать вторую руку, плечо, грудь, а потом очень осторожно ноги, одну, а за ней другую… Когда рука снова дотянулась до гладкого камня, с которого недавно сорвалась, а нога нащупала опору, он так же плавно, но уже быстро собрал тело в комок и выполз наверх. Сел, прислонившись к горячему боку скалы. Прося прощения за свою торопливость, поблагодарил за спасение скалу и ворона, который, сделав напоследок ещё один круг, величественно удалился по своим делам. Гроза почти явственно услышал: «В горы гряди, в оба гляди. Одно око туда, где Боги, а другое, где ноги» – так рёк часто дед Ключник, когда учил молодых, как с горами да каменьями себя вести. Старик знал, о чём речёт, потому как не только здесь, в Таврике, все горы исходил, но прежде жил в горах Кавказийских, и там, в молодости, столь высоко хаживал, куда и горные козлы не поднимаются, где каменья да ущелья одни, а на вершинах – вечные снега.
– Коли наверх собрался взойти, ты сперва горушку-то поприветствуй и попроси у неё, милой, дозволения сие сделать. И коли гора нахмурится облаком, не ходи, не дозволяет она, значит. Ты ведь в гости собрался, кто ж в гости-то не званным ходит, тати одни! – восклицал дед, и при сём выразительно встряхивал своей чудной клюкой из дерева, причудливо узловатого, в здешних местах невиданного. Всё это мигом вспомнилось пастуху, пока он вёл беседу со скалой.
Далее отрок спускался споро, но осторожно, засунув за пеньковый пояс рукоять кистеня, которым не раз приходилось отбиваться от волков. Гроза сам сплёл его из сыромятных ремней, утяжелив на конце медным шаром, который нашёл в одной из древних пещер.
Когда пастух вышел из-за большого белого камня к началу утоптанной тропки, ведущей к селению, расположенному среди зелени кустов и фруктовых деревьев, он на миг остановился, а потом, не помня себя, ринулся вниз, не видя ничего, кроме скачущих на разгорячённых конях всадников, распростёртых тел и отбивающихся от врагов односельчан. Вящеслав стрелял из лука, Вергун настиг одного из ворожьих всадников и свалил его наземь.
Грозе почудилось, что он уже не бежит по земле, а как бы летит над ней, но слишком медленно. На тропе появились два хазарских всадника. Они летели во весь опор, а ему чудилось, будто кони приближаются как-то неправдоподобно медленно. Дубовая рукоять кистеня привычно легла в длань. Он не знал, что в краткий миг грозящей смерти всё запоминается так крепко, до самых мелочей. Нечто, похожее на длинный и узкий цветной мешок, лежало поперёк седла у одного из хазарских воинов, а другой придерживал перед собой мальца лет пяти в белой, измазанной чем-то рудым рубашонке. Тот, что был ближе, с мешком поперёк седла, не сбавляя бега коня, метнул в пастуха сулицу, а второй воздел для удара лёгкий, чуть изогнутый хазарский меч. Гроза прянул в сторону, уклоняясь от сулицы, которая лишь слегка чиркнула плечо. Юноша упал почти под ноги хазарского коня, но в миг касания с землёй успел взмахнуть кистенём в сторону лошадиных передних копыт. Хазарский меч наверняка разрубил бы пастуха, коли б не малец перед всадником, который помешал хазарину наклониться при ударе, как следует. В сей миг прочный плетёный ремень кистеня, влекомый над землёю тяжёлым медным шаром, обвился вокруг ноги хазарского коня, и тот на всём скаку с ржанием полетел наземь, изгибая шею. Кистень вырвался из руки, и Гроза встал на ноги, обезоруженный. Конь, вскочив, тут же вихрем понёсся далее, а плотный, но юркий хазарин, тряхнув головой, выхватил нож и бросился к пастуху, который не успел достать свой нож из сумки. Но лишь один шаг сделал хазарский воин, как оперённая русская стрела пронзила его грудь. Противник рухнул к ногам Грозы. Тут же промчался мимо на буланом коне наставник Вергун.
– Радимку возьми! – крикнул он на ходу.
Сброшенный конём малец лежал в неглубокой ямке. С замиранием сердца Гроза бросился к нему, ощупал. Кажется, цел, только чело и щека исцарапаны в кровь. Без сознания… наверное, ударился о камень. Оглядываясь, не скачет ли ещё кто из врагов, Гроза поднял мальца на руки и понёс к селению. На сём недолгом пути, показавшемся вечным, он зрел безжизненные тела знакомых селян, детей, жён, стариков. Ещё недавно он встречался с ними, говорил, слушал сказы того же деда Ключника, который сейчас лежал у порога своего убогого жилища с разрубленной головой, а чуть поодаль валялся его чудной посох. Хоть и светило солнце, но Грозе казалось, что вокруг сумрачно. Чёрный сумрак окутал душу, заполонил мысли и сердце. Юноша опустился подле тела старого гороходца, не в силах идти далее, говорить или даже двигаться. Голова была пустой, гулкой и горячей, словно только что обожжённый горшок, в ней не осталось ни одной мысли. Непонятная боль давила сердце, а во рту ощущалась горечь.
Робкое движение мальца, а потом и его всхлипывающий голос заставили Грозу очнуться.
– Живой? Ты живой, хороший мой, – не заметив, как и сам всхлипнул, молвил отрок, прижимая к себе спасённого мальца. – Сейчас, сейчас пойдём к мамке… – с трудом поднявшись, он побрёл далее к жилищам.
Казалось, в пустом селении остались только лежащие на земле трупы. Но вот из укрытий начали появляться схоронившиеся женщины и дети. Гроза с замершим сердцем оглядывался вокруг, боясь узнать в очередном распластанном теле кого-то из родных. Дверь в их мазанку была отворена, но внутри никого не оказалось, только разбросанные вещи и разбитая крынка на полу. Живы ли родные и где они, было неведомо. Юноша побрёл с мальцом далее.
– Ну вот, Радимка, ты дома, – молвил Гроза, опуская дитя на землю. – Пойдём! – Малец помедлил, а потом неуверенно засеменил следом по тропке к родному порогу. Пастух быстрым шагом прошёл к жилищу соседей, но не успел отворить дверь, когда услышал за спиной плач дитяти. Он обернулся и увидел за широко разросшимся смородиновым кустом окровавленное тело молодой женщины, в которой узнал мать Радимки. Малец, несмело подойдя к матери, стал тянуть её за руку и просить: «Вставай! Мама, вставай!» Пастух будто окаменел, не зная, что делать. Потом он с трудом оторвал дитя от мёртвого тела и понёс его прочь. Он снова обнял мальца, прижал к себе и, выйдя на край селения, бессильно опустился на плоский ноздреватый камень-известняк. Тут и встретили его возвращавшиеся после боя односельчане. Среди них Гроза узрел отца и Вергуна.
– Ты чего мальца мамке не отдал? – спросил Вергун, осаживая разгорячённого недавним боем и сумасшедшей погоней коня.
– Нет у него больше мамки, – выдавил юноша, – зарубили Елицу…
Мимо проезжали другие односельчане, многие были ранены, некоторые везли отбитых у врага детей и жён. На ведомых в поводу конях поперёк сёдел лежали трупы погибших. Молодой пастух глядел на всё это молча. Вдруг он насторожился и вытянул голову. На одном из коней лежало до боли знакомое тело. Седые волосы развивались по ветру, а руки, будто прощально махали в согласии с шагом лошади.
– Убили нашего Хорсовита, – горестно промолвил Вергун, увидев, как прикипел Гроза взглядом к телу волхва. – Мог отсидеться в пещерах, да не стал. Тропу, по которой хазарский отряд сюда прошёл, в самом узком месте камнями завалил. А как стали хазары тот завал на обратном пути обходить по склону, принялся камни на них сверху скатывать. Стрелой его вороги достали, так и погиб наш волхв в сражении, как воин. Кабы не Хорсовит, успели бы скрыться, окаянные.
Молодой пастух глянул на наставника будто высохшими до дна очами.
– Отчего так? Мы ведь просто живём, никому зла не делаем, а они приходят нас убивать и грабить, отчего? – негромко, но с великой горечью молвил разбитыми при падении устами Гроза.
– Мы отбили их и прогнали, жаль только, не всех настигли, и не всех взятых в полон вернули, – ответил Вергун, слезая с коня и садясь рядом с пастухом на широкий, как стол, камень.
– Завтра они могут прийти снова, не завтра, так через седмицу, или следующим летом…
– Придут, значить опять будем давать отпор, – мрачно ответил наставник, глядя на потухшего и только чуть бессильно всхлипывающего Радимку. Потом он ещё раз-другой кинул странный взгляд на Грозу и, наконец, собравшись с духом, негромко повторил: – Не всех, брат Гроза, мы смогли настичь, и потому не всех полонённых отбили… – он запнулся. – Звениславу… тоже того… не смогли…
От неведомой и безжалостной боли перехватило дыхание, перед очами потемнело, голос Вергуна стал отдаляться и пропал совсем. Очнулся юноша от того, что кто-то хлопал его по щекам. Обведя взором окруживших его людей и Вергуна с Радимкой на руках, Гроза не сразу вспомнил, где он и что с ним. Потом, когда дали воды и чуток полегчало, он поднялся и шатающейся походкой пошёл к родному дому. Туман перед очами развеялся, но внутри осталось какое-то оцепенение, которое не минуло и тогда, когда увидел живыми и здравыми мать и отца, узнал, что лишился брата, и только двое из младших сестрёнок уцелели и стояли подле родителей, прижавшись к ним так крепко, словно боялись, что те сейчас куда-то исчезнут. Он кивал, даже что-то отвечал на возгласы матери, горестные от потери и радостные от того, что он, Гроза, жив. Он понимал, что его обнимают, но не чувствовал этого.
Потом была горькая тризна по умершим и слёзы по тем, кого увели в полон. Но у Грозы уже не было слёз. С потерей близких и похищением той, которой он только любовался издали, о которой грезил в счастливых мыслях, что-то серое и тяжкое навалилось на плечи, как мешок с могильной землёй, вползло в душу холодным скользким гадом. Не ведал он, как это серое и тяжкое зовётся, и почто оно непрестанно мучит человека лютой тоской и безнадёгой.
Однако надо было продолжать жить и трудиться. Люди помогали друг другу, как могли. Осиротевшего Радимку семья Грозы взяла к себе, и он стал отроку названным братом, а родителям ещё одним сыном вместо уведённого в полон.
А вскоре, где-то через две седмицы, опять залаяли собаки и взметнулись в небо сигнальные дымы. Все тут же бросили свои дела и схватились за оружие. Несколько отчаянных отроков вмиг взлетели в сёдла и, как вспугнутые хищником птахи, разлетелись в разные стороны, чтобы изведать, откуда и каким числом идёт ворог, а дети и жёны, прихватив самое необходимое, узкими тропками устремились к тайным схронам.
Но двое отроков вернулись и известили, что на подходе к селению греческий воинский отряд остановился подле озера.
– А с воинством тот самый Иллар, что про бога ихнего нам рассказывал! – громко выпалил один из юных дозорных.
– Только от хазар отбились, а тут на тебе, греки… – горестно молвил кто-то из селян.
– Так то ж философ, он нас заметил и кричит, чтоб мы приблизились и не опасались, – торопливо добавил второй отрок. – Я подъехал, а он речёт, мол, не бойтесь, мы с миром пришли, вот.
– Хм, а коли с миром, то зачем воинов привёл? – озадаченно почесал затылок старейшина Щука. – И что, стоят греки, к селению не идут?
– Так, стоят на месте, коней поят.
– Коль так, пойдём к ним, всё разузнаем, – решил старейшина.
Вскоре посыльные вернулись, ведя за собой философа, его двоих помощников и десятка два греческих воинов, которые были одеты в короткие греческие рубахи без рукавов, кожаные лорики и штаны до колен. На перевязи, надетой через плечо, в ножнах покоились римские мечи. Обуты в башмаки или сандалии. В левой руке они несли небольшие круглые щиты, а в правой держали свои шлемы с гребнями из конских волос. Следом поднимались два воза, на одном из которых был большой окованный медью сундук, а на другом воинское снаряжение.
– Неспокойно на дорогах стало, – озабоченно рёк Иллар, – разбойники так и рыщут, приходится с охраной ездить. А как тут у вас?
Старейшины поведали горестную весть о набеге хазар.
– А не я ли рёк вам, – укоризненно обратился Иллар к людям, – что не спасёт вас дуб ваш, не бог он, а только древо великое размером есть. И волхв ваш голову сложил, хороший человек был, да не вступились за него боги языческие, избави Господь от упоминания их имени! – осенил себя крестным знамением священник. – Вам просто необходимо принять крещение! – озабоченно молвил Иллар. – Если вы станете христианами, то окажетесь под покровительством Великой Ромеи, никто не посмеет вас тронуть! – горячо убеждал людей философ. – А иначе в любой миг разбойники скот ваш уведут, мужей убьют, а детей, женщин и отроков заберут для продажи на рынках невольничьих.
– Про то нам не хуже тебя, почтенный философ, известно, – угрюмо отвечал старый дед. – Сколько наших юношей и детей те же хазары оскопили в Кафе, сколько окрестных народов захватили в рабство, не счесть.
– Да и на ваш Херсонес сколько раз покушались, – молвил другой почтенный старец. – Благо, стены у него прочные, да воины добрые у вас там имеются.
– Да, Ромейская Империя сильна и богата, и защищают нас воины, а не мирные хлебопашцы и скотоводы, как у вас. И вы, коли станете под сень святого креста, получите поддержку нашу, как братья по вере. Сами видите, наши воины отменно вооружены, – указал на свою друнгу философ. – А в Херсонесе, Хорсуни, – поправился он, – есть железные латники, которым даже стрела и меч нипочём. Мы не оставляем своих братьев по вере, и христианина из того же рабства гораздо легче освободить, чем язычника, потому что все страны мира знают: за каждым христианином стоит Великая Империя и сам Господь Иисус Христос!
Селяне загудели.
– Можем и вправду все загинуть при новом набеге хазарском, – горестно рек кто-то.
– И дождя до сих пор ни капли не упало, – прозвучал тонкий юношеский голос.
– Может, из-за того, что боги наши от нас отвернулись, прогневали мы их тем, что в вере своей древней сомневаться начали и словам чужинца внемлем, – рассерженно отвечал кто-то из стариков. – И совета испросить более не у кого, ведь Хорсовит наш погиб.
– Так я же вам ещё с первой беседы рёк, что дерево не может быть богом, и дождя оно не даст! – воскликнул философ, пользуясь общей растерянностью. – Ни дождя, ни защиты от врагов!
– Объединиться надобно с другими родами русской Таврики, может, и Киев о помощи попросить. Там, рекут, новый князь, не то варяг, не то нурман, хазар побил и выгнал, и против греков ходил, – возразил Вергун.
– Да что Киев, он далече, а Хорсунь-град вот он, под боком!
– Но смог же князь Бравлин собрать всю Таврику и разбить греков, что тогда ею овладели!
– Однако после ваш князь окрестился и принял Господа Единого! – заметил тут же Иллар. – Мало того, епископ Иоанн Готский, который был тавро-скифом, перевёл святое Евангелие и Псалтирь русскими письменами! Я нашёл их в Херсонесе и по ним выучил ваш язык и письмо! Я привёз эту святыню вам, чтобы вы могли самолично услышать голос Бога Единосущего на своём родном языке!
