Мила Сович
Экзерсис на середине
Плывет через толпу дурноезжий гнедой конь, бешено грызет железо, норовит стать за повод и вырваться. От борьбы с ним уже жарко даже без шинели. Дать бы шпоры, толкнуть на руку – но шпор нет, Милорадович нынче верхом не собирался.
Где-то в теплой гостиной стоит, замерев и задумавшись, Катя, глубоко и ровно дышит, настраивая себя на нужный для партии лад.
Горят в низком солнце бриллианты орденов на мундире, блестит рукоять наградного оружия. Чужая лошадь и парадная шпага – вот все, что досталось военному губернатору для усмирения солдатского мятежа. Полуодержками успокоив гнедого, он освобождает руку, чтобы разгладить, привести в порядок потрепанный галстук. Твердо правит коня на солдат.
Его выход!
Затихает площадь, замирают мятежники. Расступаются, шепчутся, становятся во фрунт и торопливо оправляют шинели. На многих лицах едва ли не радость – ему все-таки верят.
– Солдаты!..
Тишина. Мертвая, почтительная, только лязгают ружья, поднимаясь от ноги на караул, да скрипит под сапогами снег, когда ряды равняются, смыкаясь.
– Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом?.. Под Бородино и Красным?..
Он называет сражения. За четвертым десятком изумляется сам – неужели и правда так много?.. Пятьдесят штыковых и ни царапины – он везучий! Может быть, повезет и сегодня.
– Кто из вас был со мной, говорите?! Кто из вас хоть слышал об этих сражениях и обо мне? Говорите же, ну!
Над площадью тихо, и даже гнедой присмирел и лишь катает трензель на языке.
– Никто? Никто не был, никто не слышал?..
Милорадович медленно снимает двуугольную шляпу, бросает на снег. Крестится – размашисто, плавно, будто под счет. Он не считает – он чувствует, как хороший актер чувствует публику и оркестр.
– Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!
В гробовой тишине мятежники начинают переглядываются.
– Офицеры! Из вас уж, верно, был со мной кто-нибудь? Офицеры, вы-то все это знаете?.. Никто?..
Со стороны прилетает вдруг дерзкое:
– Вы и сами, ваше сиятельство, есть предначатия участники!
Он не ищет взглядом, но гнедой пляшет под шенкелем, перебирая черными ногами, крутится на месте. В переднем ряду стоит Оболенский, в руках – солдатское ружье, в глазах презрение. Через губу бросает:
– Уезжали бы, ваше сиятельство, вам здесь опасно…
Отклоняясь в седле, чтобы удержать гнедого на месте, Милорадович вскидывает руку. На Оболенского он больше не смотрит.
– Бой мой! Благодарю тебя, Создатель, здесь нет ни одного русского офицера! Если бы здесь был хоть один солдат, хоть один офицер, вы бы знали, кто есть Милорадович!
– Оставьте солдат, ваше сиятельство! – кричит Оболенский, срывая голос. – Они делают свою обязанность! Прочь!..
Его никто не поддерживает, и крик затихает в пустоте. Все смотрят только на Милорадовича, они уже преданы ему как раньше, будто не рвали с плеча шинель, не избили кучера, будто не отправлен он к ним на вернейшую смерть…
Вылетает из ножен парадная шпага и, перехваченная в воздухе за острие, повисает над площадью. Милорадович читает вслух, звонко, торжественно, нараспев:
