Мэри Стюарт
Не трогай кошку
Потом он улыбнулся, что-то перевернулось во мне, и словно нить рывком протянулась между нами. Кровь не вода, что бы это ни значило, и даже твари в этом пруду, над которыми плещутся одни и те же волны, чувствуют свое родство. Казалось, в словах нет нужды. Были глаза Эшли, темнеющие во все сгущавшихся сумерках, светлые волосы, небрежная поза, скрывающая напряжение. Образ реального мужчины казался размытым, так же как и воображаемый облик моего возлюбленного, когда я попыталась наложить этот образ на реальную личность моего троюродного брата, сидевшего под сиренью и глядевшего на меня. Очертания не совсем совпадали. Еще нет. Наверное, пока я не приму его целиком – и в свете звезд, в мечтах, и в сером свете завтрашнего дня.
Вдоль озера двинулась какая-то тень. Кто-то, чавкая грязью и разбрызгивая воду, выскочил из камышей. Колли Роба несся вдоль кромки воды, вспугивая с гнезд куропаток. Будто вдруг упали чары, и я проговорила вслух:
– Хорошо, Джеймс. Пожалуйста, больше не беспокойся об этом. Ты совершенно прав насчет этих вещей в доме... В конце концов, они ваши, и если они понадобились вам сейчас, а не потом – что ж, и это тоже ваше дело. Наверное, придется подумать, что мы скажем Андерхиллам, но давай пока оставим это, ладно?
– Я и не беспокоился, – сказал он. – В самом деле. Кровь не вода, что бы это ни значило.
В его голосе слышалась улыбка. Его уверенность, что я пойду на соучастие (почему пришло на ум это страшное слово?), опять вывела меня из равновесия. Но я ничего не сказала.
Снова сверкнув улыбкой, Джеймс встал. Пожалуй, он мог неправильно расценить мое молчание. Не успела я ничего понять, как он тихо, по-кошачьи, пересек лужайку, протянул ко мне руки, поставил на ноги и обнял. Его губы нашли мои, я ощутила их прикосновение, сначала нежное, а потом со все нарастающей страстью:
– Бриони, Бриони. Как долго это длилось!
Дрозд, проломившись сквозь ветви сирени, порхнул с тревожным криком на садовую ограду. Я уперлась руками Джеймсу в грудь, не давая себя обнять.
– Джеймс! Но я думала...
Не дав договорить, он снова поцеловал меня, а потом, чуть оторвав губы, сказал:
– Ты всегда знала, что это я, правда?
– Я... да. Но не была уверена. Это казалось так легко, но... нет, подожди, пожалуйста.
– Почему?
Он снова прижал меня к себе и, когда я отвернулась, стал целовать мои волосы, лицо, шею.
– Нет, пожалуйста, не надо осложнять. Я только что начала понимать. Сначала нужно покончить со всем этим.
Он еще некоторое время настаивал, но, не встретив ответа, наконец отпустил меня и нежно погладил по щеке.
– Хорошо, хорошо. Сейчас не время. Но не надо откладывать слишком долго. Я так боюсь, что ты снова окажешься вдали от меня.
– Я не хочу оказываться вдали. Давай войдем в дом, а? Ты не захватишь чашки?
Он наклонился за ними, а потом зашел в коттедж вслед за мной.
– Ты ночуешь в поместье? – спросила я.
– Нет. Я возвращаюсь в Бристоль. – И снова эта переворачивающая сердце улыбка. – Имею право, раз ты меня гонишь.
– Ради всего святого! – Я пыталась смягчить тон, но не смогла. – Ты действительно ждал, что я попрошу тебя остаться?
– Ну, могла бы поупрашивать. Но я терпелив. – Ни единая нотка в его голосе не выражала, что только что между нами была совсем другая беседа. – Я, наверное, позвоню герру Готхарду узнать, нет ли каких новостей. У тебя нет под рукой его номера?
– Есть. Тебе написать?
Я подошла к бюро и включила лампу. Отыскав в куче вещей ручку и старый конверт, я записала номер и протянула ему. Он взглянул на конверт и сунул его в карман.
– Спасибо. О! Где ты нашла мою ручку? Я где-то обронил ее и не мог найти.
– Твою? Ты уверен?
– Конечно уверен. Точно моя – посмотри на инициалы. Где ты могла найти ее?
– В... в церковном дворе. У дорожки.
Я думала, он заметит мое колебание, но он, очевидно, не обратил внимания.
– А! Да. Ну, спасибо.
Он сунул ручку в карман, еще раз поцеловал меня и ушел, а я долго стояла у лампы без единой мысли в голове. Мое сознание закрылось, я поскорее захлопнула его, чтобы Джеймс не проник в мои мысли.
Потому что теперь я знала кое-что такое, о чем не могла позволить ему догадаться. Джеймс и Эмори, явившись «проверить, что можно продать», не просто знали, что мой отец болен. Они знали, что он умер.
Ручка, которую я отыскала среди кучи бумаг и прочего в бюро, была та самая серебряная шариковая ручка с инициалами «Дж. Э.». Она лежала вместе с другими вещами моего отца, которые передал мне герр Готхард. Тогда я не узнала в ней папину ручку, но не сомневалась, что она его. Герр Готхард сказал, что нашел ее рядом с телом на той пустынной проселочной дороге в Баварии.
Не знаю, как долго я стояла, глядя на лампу и не видя ее. Серый мотылек впорхнул через открытую дверь позади меня и как сумасшедший стал биться о лампу на гибель себе. Мой ум, как мотылек, трепыхаясь, бился о правду столь страшную и враждебную, столь разрушительную, что я не могла и не желала верить в очевидность фактов.
Видит бог, я не хотела делать выводов, но они напрашивались сами. Первое, что было теперь не так уж важно, вытекало из легкости, с какой он принял мою ложь о том, где я нашла ручку. Значит, это Джеймс был тем мародером, забравшимся в ризницу. А второе, действительно важное, – то, что Джеймс, несомненно, был рядом с телом моего отца. И не помог раненому и никому не сказал, что случилось там.
И я могла сделать лишь один вывод: Джеймс был за рулем той машины, что сбила моего отца. То есть Джеймс убил его.
В ту ночь, лежа без сна в маленькой тихой спальне, я смотрела на лунный свет на полу и из последних сил старалась держать закрытым сознание, не допуская возлюбленного к моим мыслям. Его присутствие было так же сильно и настойчиво, как в ту ночь на Мадейре, и я могла поклясться, что видела его тень, двигающуюся по полу. В своем одиночестве и печали я, должно быть, забылась, потому что заметила ее и услышала свое имя, повторяемое настойчивым призывным шепотом. И тогда я отвернулась, снова захлопнула свое сознание и до утра слушала, как на церковной башне бьют часы.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
Свеча расплылась в лужицу воска. Девушка рядом с ним пошевелилась и что-то прошептала, а потом снова уснула. Свет от зеркала скользнул по голому плечу и груди. Свет любви, подумал он. Прекрасная фраза. Она – мой свет любви.
Он протянул руку и погасил маленький колеблющийся огонек.
ГЛАВА 12
Ты исповедник, мой отец духовный,
Прощающий грехи, мой друг давнишний.
У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт III, сцена 3
На следующее утро я первым делом отправилась к викарию.
Он стоял на коленях в самой большой из теплиц, с удовольствием копошась среди мощных побегов рассады. Теплица находилась напротив двенадцатифутовой стены старого огорода, многие стекла были разбиты и вместо них вставлены нелепые куски фанеры и полиэтилена. Система отопления, конечно же, давно не включалась, доски пола тоже давно прогнили. Роб Гренджер вытащил их наружу и сжег, а новые сделал из досок от старых козел и заброшенных дворовых построек. Все внутри было залито солнцем, лучи отражались от белой стены, от недавно политой теплой земли поднимался пар, и в воздухе стоял мускусный запах помидорной ботвы.
– Доброе утро, дитя мое. Как прошла ночь в коттедже?
– Спасибо, хорошо. Чем это вы заняты?
– Да вот подвязываю помидоры. Роб на прошлой неделе воткнул эти прутья, а теперь побеги достаточно вытянулись, чтобы самим идти в рост. Прекрасная рассада, не правда ли? Не пойму, чем так очаровывают помидоры, но работать с ними – одно удовольствие. Так легко, и такая награда за столь малые затраты.
Я рассмеялась:
– Слишком уж светское рассуждение для викария. Вам следовало бы вывести отсюда какую-нибудь мораль: из желудей дубы произрастают, и что-то как-то там проистекает.
– Да, я так и сделаю. Уверен, где-то здесь скрыта мораль... Боже, я, кажется, уподобился Герцогине из «Алисы в Стране чудес»! Но вы пришли с какой-то целью?
– Я хотела узнать, нельзя ли поговорить с вами. Когда-нибудь в подходящее время. Торопиться некуда.
Его руки, ласково державшие пушистые листочки, замерли. Глаза, смешно искаженные толстыми стеклами очков, внимательно посмотрели на меня.
– Время всегда подходящее. – Он отпустил росток и стал подниматься на ноги. – Прямо здесь или пойдем ко мне и выпьем по чашечке кофе?
– Если можно, здесь. Нет, нет, не отвлекайтесь от помидоров. Может быть, я помогу? Я умею с ними обращаться.
Викарий не стал возражать, наверное зная, насколько легче говорить, когда руки чем-то заняты. Он снова принялся за работу, а я перешла на другую сторону грядки и последовала его примеру. В разбитое окно над нами влетела малиновка – они всегда наблюдают, не копается ли кто в саду, – и, увидев, что поживиться нечем, немного повозмущалась и улетела прочь. Тишина нарушалась лишь шорохом листьев, щелканьем ножниц да капаньем воды из крана в чан.
– Мистер Брайанстон, вы верите в телепатию?
– «Верю»? Я не сомневаюсь в ее существовании и не думаю, что есть основания усомниться. Известно множество свидетельств, должным образом задокументированных, и теперь, я думаю, ее серьезно изучают. Вы бы не могли сказать поточнее, что вы имеете в виду? Насколько я понимаю, вы говорите о передаче мыслей на расстоянии, но она может осуществляться по-разному.
– Пожалуй, я говорю в самом прямом смысле о непосредственном общении умов без всякого телесного присутствия.
– Да, понимаю. Что ж, мой ответ остается прежним. Кто-то может усомниться в существовании подобного феномена. Наверное, можно сказать, история моей религии вынуждает меня признать, что подобные вещи случались. Например, телепатом был Елисей – или он был необыкновенно догадлив.
– Возможно, он хорошо знал человеческую природу? – предположила я. – Гиезий солгал ему, да? Я полагаю, вы говорите о случае, когда Гиезий взял с Неемана плату и утаил деньги, сказав Елисею, что не ходил к нему?
Викарий заморгал.
– Вы хорошо учились в воскресной школе, дитя мое.
– Да? Ведь вы об этом подумали? Елисей знал об этом еще раньше, правда?
– Да. «Разве сердце мое не сопутствовало тебе, когда обратился навстречу тебе человек тот с колесницы своей?»[6] Страшный момент для лжеца Гиезия. Возможно, как вы сказали, Елисей просто хорошо знал своего слугу, но текст не исключает того, что он знал о происходящем за пределами видимости.
Некоторое время мы молча работали. Потом я сказала:
– Когда я спросила, верите ли вы, я имела в виду, не сталкивались ли вы сами с такими случаями?
– Непосредственно сам – нет, не сталкивался. Но мне рассказывали. Как у всех, у меня была тетушка, и у нее бывали предчувствия. И процентов тридцать из них сбывались. Все мы встречали людей, утверждающих, что обладают даром предвидения, и кто-то из них, вероятно, говорит правду. Нет, я не шучу – я вижу, что для вас это важно. Во всяком случае, я сталкивался с примерами такого инстинктивного предвидения – это называют прорицанием, и не далее как, боже мой, во Второзаконии такие вещи признаются. Вместе с ведьмами и домовыми они объявлены богомерзкими. – В ясных глазах за толстыми стеклами мелькнула улыбка. – Но в чем я уверен, милое дитя мое, вы не богомерзки и никогда не будете такой. Насколько я понял, вы лично испытали так называемое «непосредственное общение умов»?
– Да. И не просто предвидение. Это были сообщения, даже беседы, и мысли ясно проникали из другого сознания в мое. Я бы назвала это телепатией.
– Что ж, – сказал викарий, – ведь вы же Эшли.
Я замерла, пальцы так сжали стебель, что он сломался.
– Извините, – машинально проговорила я и взглянула на викария. – Вы знали?!
– Я знаю историю вашего дома. И прочитал все документы в библиотеке, включая прискорбные в известном отношении писания на запертых полках. Там есть записи о том, что вы говорите, и некоторые из них сделаны, похоже, испытавшими это. И мне известно, что в вашей семье хранится история – правильнее сказать, рассказ, поскольку что-то в ней, несомненно, выдумано, – о необычных способностях, которые время от времени проявляются в членах вашего семейства. Элизабет Эшли, «ведьма», вроде бы не много сделала, чтобы заслужить такое звание, всего лишь слышали, как она говорит с кем-то невидимым, и пару раз она передавала сведения, по ее словам полученные от ее «тайного друга», и эти знания не могли быть получены откуда-то еще. Если бы она избежала костра, все равно ее муж почти наверняка отказался бы от нее. Кроме страха перед колдовством, он подозревал, что у нее есть любовник. Но вы сами все это знаете.
– Да.
Добрые глаза мгновение рассматривали меня, потом викарий вернулся к своей работе.
– Нелегко быть не таким, как все. Но, насколько я понимаю, вам это слишком хорошо известно? У вас тоже есть тайный друг?
– Да.
Он замолчал, на этот раз не глядя на меня. Я заговорила, и в моем голосе слышалась мольба: – Викарий, поверьте мне, пожалуйста.
– Моя милая, я верю вам. И боюсь за вас.
– Мой рассудок в порядке, то есть что касается чего-либо другого. Но сколько помню, я всегда могла говорить с этим человеком.
– Только с одним человеком?
– Да.
– Реальным человеком?
Его голос звучал мягко, просто спрашивая, но вопрос потряс меня. Выпрямившись, я взглянула на викария. Мне никогда не приходило в голову такое.
– Ну, конечно. Это... Я никогда об этом не задумывалась... Вы хотите сказать, что это могло быть нечто... О нет, он в самом деле реален. Это один из моих троюродных братьев.
– Понятно. – Казалось, его печаль усилилась. – Да, понятно.
– Но что вы имели в виду? – спросила я. – Что это может быть детская фантазия, от которой я не могу до сих пор избавиться? Да, я знаю, дети порой придумывают воображаемого друга, но, ради всего святого, они вырастают из этого. А у меня совсем не то, ничего похожего! Это действительно общение, викарий, честное слово!
– Я так и думал. – Его голос звучал необычно жестко. – Моя дорогая, что я такого сказал, чем привел вас в такое состояние? Если все это правда – а я сказал, что верю вам, – то мне бы хотелось верить, что вы вошли в контакт с другим реальным сознанием. Полагаю, вы пока не знаете, кто это?
– Нет, пока не знаю. Но должно быть, кто-то из Эшли, и он где-то здесь, и мы можем общаться, разговаривать обо всем происходящем. И мы можем связываться на большом расстоянии. Когда я была на Мадейре, он сообщил мне о несчастье с папой.
И тут мне подумалось, что я знаю, откуда он узнал. Джеймс был в Баварии. Сообщение, едва достигшее меня на таком расстоянии, наверняка пришло с самого места происшествия.
Кое-что из слов викария дошло до меня:
– Вы уверены, что это сообщение исходило не от самого отца?
– Это невозможно. У нас не было такой связи, мы ощущали только – ну, беду. Я знала, что он болен или ранен, но сам он вряд ли мог... – Я замолкла и посмотрела на викария. – Вы хотите сказать, что знали об этом? Все время знали? Что мой отец тоже обладал такой способностью?
– В некоторой степени.
Я замолчала, заново обдумывая сообщение, которое для меня записал герр Готхард: «Моя маленькая Бриони, будь осторожна. Опасность. Я чувствую...»
– Он знал о моем «тайном друге»?
Я была признательна викарию за этот термин для обозначения моего возлюбленного. Слово «возлюбленный» я бы не смогла произнести вслух.
– Он никогда не упоминал об этом, да и ни малейшим намеком не дал понять, что знает о вашем даре. Его собственные возможности, насколько я понял, были гораздо слабее. Иногда у него случались моменты озарения или, если можно так выразиться, необычного ясновидения. И насколько мне известно, они были связаны с вами. Казалось, он не догадывался, а твердо знал, когда у вас несчастье и вы нуждаетесь в его по мощи.
– Да, – сказала я, – я тоже это знала.
Викарий осторожно обрезал ножницами веревку и продел в петлю стебель, потом подобрал клубок и направился к следующей грядке.
– Вы сказали, что ваш друг – Эшли. Это значит, круг поиска очень ограничен.
– Да.
Это единственное слово прозвучало у меня одновременно взволнованно и удрученно, не так, как говорят о друге или возлюбленном. Еще один стебель согнулся у меня в руке и чуть не сломался. Извинившись, я оставила помидоры в покое и направилась к неустойчивому табурету у чана с водой. Викарий, не прекращая работы, равномерно двигался вдоль грядки, полу отвернувшись от меня. Я наклонилась над теплой водой.
Снова, возмущенно щебеча, прилетела малиновка, и я увидела, что высоко под крышей, в переплетении пышно распустившегося страстоцвета, у нее гнездо. Птичка порхнула на согнувшийся стебель, вскинула головку и посмотрела на нас своими яркими глазками, а потом, вдруг перестав щебетать, исчезла в листьях. Покой, солнце, тепло, ровный ритм работы на грядке исчезли, как исчезает отражение на поверхности встревоженной воды.
Еще ничего не решив, я обнаружила, что рассказываю викарию о своем возлюбленном. Не о Джеймсе, не о вечере накануне, а только о долгой связи от сознания к сознанию, до той поры, пока прошлой ночью «дверь» между нами не захлопнулась.
Когда я закончила, опять возникла пауза. Потом тихо и спокойно, без удивления викарий проговорил:
– Что ж, спасибо, что рассказали. Теперь мне ясно. Как я понял, случилось нечто такое, что обеспокоило вас и оттолкнуло от него. Это и привело вас ко мне?
– Да. Я пришла, потому что, кажется, догадываюсь, кто это, и, кажется, он совершил нечто очень нехорошее, и я не знаю, что мне делать. Если бы это касалось кого-то другого, думаю, я бы сама могла объявить о его вине, но тут иной случай. Я знаю его так хорошо – после долгих лет мы больше, чем любовники, мы стали частью друг друга, нравится нам это или нет... Понимаете? Предать его, даже если он виноват, значило бы предать себя или даже еще хуже.
Мистер Брайанстон выпрямился, прервав работу, но не смотрел на меня. Он так долго стоял на коленях, глядя на помидоры, что я уже подумала: старик забыл о моем присутствии и о моем вопросе. Но наконец он вздохнул:
– Моя милая, я не в силах ничем помочь. Возможно, если подумать... Да, нужно подумать. И помолиться... У меня нет совершенно никакого опыта в таких делах, и ничего подобного нет в книгах. Были времена, когда я мог сказать, что правильное правильно, а неправильное неправильно, кто бы как ни считал, но со временем взгляды на это меняются. Можно сказать, что некоторым образом ваша близость, о которой вы рассказали, сродни близости мужа и жены, а закон признает: нетерпимо, если один из супругов предает другого, и я думаю – да, я думаю, что, если у вас действительно в руках ключ к чьим-то тайным мыслям, вы не должны их выдавать.
– Понятно, – сказала я. – Да, я так и думала. А если не думала, то, по крайней мере, чувствовала. Спасибо.
– Если он совершил что-то столь страшное, правда выплывет и без вашей помощи. Но думаю, если вы увидите, что он собирается навредить другим или совершить еще какое-то зло, вы должны воспользоваться своей способностью и не допустить этого. Эта связь фактически превращает вас в две стороны одной медали, и ваше стремление к добру может перевесить его склонность к злодейству. Да, возможно, это и есть мой ответ. Поскольку между вами существует такая, – мм, особая связь, приходится расплачиваться подобным образом. Другими словами, – сказал викарий, стоя на коленях в своей заляпанной куртке с ножницами в руке, но с таким выражением, словно в нем воедино слились судьи и пророки, – другими словами, вы должны выступать как голос его совести, если сама она слишком слаба, чтобы удержать его от зла.
– «Суровая дщерь гласа Господня», – сказала я несколько удрученно.
– Именно. Не очень привлекательная дама – обязанность. Мне кажется, это один из самых вдохновенных образов у Вордсворта. Звучит очень устрашающе, дитя мое?
– Немножко. Но в данный момент, похоже, мне больше ничего не остается – если я вообще осмелюсь с ним связаться. Но я не могу выдать его вслух, я имею в виду, кому-то другому.
За разговором викарий закончил грядку и теперь, встав, на негнущихся ногах пошел к скамейке за новым клубком бечевки.
– Бриони, – снова сказал он, глядя мимо меня.
– Что?
– Вы идете небезопасным путем.
– Я понимаю. Потому-то мне и захотелось поговорить с вами. Видите ли, до сих пор все было чудесно и так знакомо. Я жила с этим так долго... могла говорить с ним о чем угодно, делиться всем, словно сама была его частью, а он – частью меня. Не было ничего, кроме счастья, я никогда не бывала одна, всегда могла обратиться к кому-то... И мне казалось, что в будущем меня не ждет ничего, кроме радости, и когда мы действительно, на самом деле найдем друг друга, это будет просто продолжением того, что было всю жизнь. Все было так безмятежно! – Я посмотрела на свои руки. – После папиной смерти я думала, что мне осталось только вернуться в Эшли, и там я найду его, моего «тайного друга». Но он сказал: нет, еще не время, нужно подождать. И теперь я думаю, это оттого, что он не осмеливался подпустить меня к себе, зная, что совершил. Мне было так одиноко... А потом, когда я подумала, что нашла его, то обнаружила, что он совершил нечто ужасное, настолько ужасное, что скрывал это от меня. И я узнала об этом лишь случайно. Вот почему я пришла к вам спросить, что мне делать.
– Вы узнали «лишь случайно»? То есть прочитали в его мыслях то, что он хотел скрыть?
– Нет. Этого я не могу. Я говорила вам, что свои мысли можно закрыть. Например, он не может узнать, что я говорю вам сейчас. Нет, это случилось в дневной жизни. Я кое-что увидела, а он не понял, что это его выдало.
– Значит, вы не выдаете свою тайную жизнь, если делаете что-нибудь такое. Тут, я надеюсь, часть ответа. – Он посмотрел на меня, потом кивнул: – Но не весь ответ, правда? Вам немыслимо выдать его, что бы он ни сделал, и в то же время вы не можете жить с тем, что он совершил.
– Да. Да, именно так.
– Тогда, моя милая, – сказал он торжественно, – вы должны жить без этого.
Это был ответ, до которого я дошла сама, но это звучало как похоронный звон. Как полная остановка жизни. Как будто крышка захлопнулась.
– Без него? – спросила я.
– Да. Без этой тайной жизни, от которой вы стали так зависеть. Вы не должны удерживать при себе ту свою часть, что выступает против вашей веры, против того, что вы сами считаете правильным. В старину это называли «одержимость бесом». Удачное название для обладания чем-то, что тебе враждебно. Как будто ты свернул со своего естественного пути.
– Я знаю. Знаю. Я уже отрезала его от себя. Я знаю, что должна была так поступить, и не только из страха, что он узнает, что мне известно о нем. И это заставило меня задуматься: не зло ли все это – этот «дар», как я привыкла его называть. Но я не верю, что это зло. Я жила с ним всю свою жизнь, с самого детства. Это давало мне утешение, и радость, и благо, а потом, когда стало серьезнее, по-прежнему оставалось благом. Поверьте, викарий, я знаю: так и было. И он был прекрасен. – Я сцепила руки на коленях. – И страшно то, что мне невыносимо без него. Хуже, чем быть одной, – я чувствую себя искалеченной, словно потеряла половину себя, будто не могу дышать как следует. Если это все так плохо, почему же без него еще хуже?
– Этого я не могу сказать. Я лишь скажу, что посвятить себя кому-то, с кем не можешь совладать, роковая ошибка. Я ни на мгновение не предположил, что этот дар – плод вашей фантазии, хотя мог бы так сказать, чтобы легче понять его свойства и трудности. Здесь существует та же опасность: когда приблизится реальность, вы не найдете в себе сил встретить ее.
Я немного помолчала.
– Вы хотите сказать – как у тех, кто проводит время за чтением романов об идеальной любви и идеальных влюбленных, каких не бывает в реальной жизни?
– Что-то вроде этого. Всякий воображаемый мир таит в себе опасность. Грань между светом и полутьмой размыта, и чем дольше ее рассматриваешь, тем все менее четкой она кажется. Знаете, Бриони, может быть, вам дано слишком много, чтобы об этом задумываться. Дайте мне, пожалуйста, еще немного подумать и зайдите снова. Я бы хотел прояснить свои мысли. Простите, что больше ничем не смог вам помочь.
– О, вы мне помогли, очень помогли. Вы поверили мне, а это уже много. Спасибо вам!
– Милое дитя мое! – сказал он с улыбкой. – Вы тоже облегчили мою душу. Я сказал, что вы идете опасным путем, но не знаю, следует ли беспокоиться о вас. Для такой молодой женщины у вас очень ясный ум, и вы не боитесь думать. Думать не так легко, как может показаться, и не все умеют задумываться. Вы хотели поговорить еще о чем-то? Я вижу на другой стороне сада Роба Гренджера: кажется, он идет сюда.
Я обернулась и посмотрела сквозь стекло. Роб, стоя между грядками, указывал на что-то Джиму Мейкпису, иногда помогавшему ему. Тот кивнул и взял лопату, а Роб направился к теплице. Снова обернувшись к викарию, я поспешно проговорила:
– Вы выяснили, что тот мародер делал в ризнице?
– Да, действительно! Странная вещь! Рад сообщить, что я был прав, предположив, что никто из прихожан не пытался вскрыть сейф. К нему даже не прикасались.
– Не прикасались? То есть ничего не пропало?
– Ничего ценного – то есть ничего из «материальных ценностей». Однако пропало кое-что в некотором роде более дорогое и что никак не возместить. Одна из приходских регистрационных книг.
– Одна из приходских книг?
Книга, где велись записи об Эшли, начиная с шестнадцатого века? Серьезная утрата, но в тот момент у меня это вызвало лишь недоумение, и я только еще раз припомнила все, что уже знала. Господи, что же Джеймсу понадобилось в регистрационной книге? Я не могла вообразить ничего, кроме вещей «на продажу».
– Но ведь вы, кажется, сказали, что сейф никто не открывал?
– О нет, пропала не книга с записями об Эшли. Пропала одна из тех, что лежали на столе, из Уан-Эша. К несчастью, очень старая: второй том, с тысяча семьсот восьмидесятого по тысяча восемьсот тридцать седьмой год. Как вы, несомненно, знаете, там была установлена вся процедура регистрации, как она дошла до наших дней. До того все ограничивалось подписями, а точнее, пометками участвующих сторон. В записях до тысяча семьсот пятьдесят четвертого года. До Хардвикского акта содержатся лишь сведения о факте брака, больше ничего не требовалось...
– Но конечно... – Я напряженно размышляла. Если Джеймс, пока искал рубильник, положил в темноте картины на стол, он мог просто по ошибке схватить книгу и утащить ее. Это казалось маловероятным, и я решила обязательно позвонить ему при первой же возможности. Викарий был, очевидно, очень обеспокоен, и книгу нужно незамедлительно вернуть. – Но конечно, ее не могли украсть. Ее скоро вернут, вот увидите.
– Без сомнения. Я утешаю себя этой мыслью. В общем-то, я и не волнуюсь, – сказал викарий, хотя весь его вид свидетельствовал об обратном. – Ясно, что кто-то хотел о чем-то справиться в ней и, увидев, просто позаимствовал. Конечно, ее скоро вернут. Тут вина моя, и только моя. Когда я оставил книги в ризнице, мне и в голову не пришло, что кого-то, кроме меня, они могут заинтересовать. Да, похоже, я заблуждался. Завтра же пойду в Уан-Эш убедиться... А, Роб, доброе утро! Ты искал меня?
– Доброе утро, викарий. Миссис Гендерсон велела сказать вам, что из Хангманс-Энда пришла молодая пара за разрешением на брак.
– О боже! – воскликнул викарий. – А я хотел сегодня утром закончить с рассадой.
– Я справлюсь, – сказала я. – То есть если вы мне доверите – после того, как я сломала стебель.
– Конечно доверю, но это большая работа.
– Я с удовольствием ее закончу. Доброе утро, Роб.
– Доброе утро, – хмуро проговорил он.
– Андерхиллы дома? – спросила я.
– Они выходят позже. Но миссис Андерхилл велела передать, если увижу вас, что вам рады в любое время. Сегодня утром она пыталась вам дозвониться, но вы уже ушли.
– О, спасибо. Викарий, я бы хотела заглянуть в библиотеку. Думаю посмотреть там семейную коллекцию.
– Пожалуйста. Ну, если понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. Роб, что у тебя с рукой?
– Так, ничего. Ударил молотком, вот и все.
– Это ты вчера вечером чинил сломанную кошку? – спросила я.
– Сломанную кошку?
– Статую у каскада. Она сломалась. Ты видел?
– Ах, эту! Да. Металл проржавел. Я оставил как есть. Что толку тратить на это время?
Его слова были эхом слов Джеймса прошлой ночью, но без той горечи. Роб говорил безразлично, почти угрюмо. Он уже двинулся к двери.
– Я подпирал шлюзовые ворота, это вы и слышали. Такое впечатление, что их расперло. Да все тут проржавело.
– Но они надежны?
– Достаточно надежны. Верхний шлюз выдержит все сюрпризы реки, а водослив поддержит уровень во рву.
Он уже открывал двери. Я быстро вскочила на ноги.
– Я сегодня снова пойду в поместье. Роб, ты дашь мне ключи, если можно?
– Вы знаете, где они лежат. Возьмите сами.
Двери оранжереи захлопнулись за ним.
– Должно быть, рука беспокоит его больше, чем он пытается показать, – сказал викарий. – Он необычно невежлив. Надеюсь, ничего серьезного. Ну, похоже, мне пора. Если вы действительно без меня закончите с помидорами...
– Конечно закончу.
В одиночестве я снова принялась за рассаду. Тишина оранжереи, неподвижный воздух и монотонная работа успокаивали. Видит Бог, у меня было о чем поразмышлять, но я не думала ни о чем. Я отгородилась от мыслей, как стекло отгородило меня от наружного воздуха. Было приятно с пустым и закрытым от всего сознанием автоматически обрабатывать грядки с рассадой.
Не знаю как, но что-то все же проскользнуло в мою голову; что-то вдруг прояснилось, отчетливо, будто кто-то произнес... Нет, не произнес, а будто написал на запотевшем стекле между мною и садом: Уильям Эшли, 1775—1835.
Может быть, это простое совпадение, что исчезла именно книга записей времен Уильяма Эшли, а может быть, и нет. А все касающееся Уильяма Эшли живо интересовало меня, по крайней мере пока я разгадывала таинственные слова моего отца.
Я шла уже по последней грядке. Поскорее закончив работу, я вышла на воздух и поспешила в поместье.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
– Ключ надежно спрятан?
– Да. Видишь? Но мне он не нужен.
– Не будь слишком уверена. Ты знаешь, что говорят о лабиринтах?
– Нет. И что же?
– Что компас там не работает. Значит, пока мы здесь, мы в мире без забот, без направлений. Даже если увидишь флюгер, это не поможет. Мы вне мира.
– Звучит – будто умерли, да?
– Молчи, о, молчи! Это значит только, что, пока мы здесь, в центре лабиринта, никто нас не тронет.
– Пока снова не выйдем.
– И даже потом. Теперь нас ничто не может тронуть.
