Мэри Стюарт
Не трогай кошку
ГЛАВА 11
Мое добро тебе не будет в помощь,
Так поразмысли.
У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт III, сцена 5
К чаю, как и обещала, я вернулась с Кэти к ее матери, потом сходила к себе в коттедж посмотреть, не привез ли Роб мои вещи из Вустера.
Он привез и даже затащил их по лестнице и свалил на крохотном крылечке.
Прежде чем начать распаковывать, я подошла к телефону и набрала номер букинистической лавки в Эшбери.
– Можно мистера Оукера? О, Лесли, это я, Бриони, Бриони Эшли. Да, вернулась пару дней назад, я снова в коттедже... Как ты там? Хорошо. Как дела?..
Разговоры с Лесли напоминают мне восточные ритуалы: сначала надо пробиться через рутину вопросов и ответов, причем ответы занимают гораздо меньше времени. Мистер Оукер любит поговорить, и ничто не может его поторопить. В конце разговора речь заходит о делах, но по пути касается здоровья, погоды, торговых перспектив, последних новостей и местных сплетен, изобилуя смачными подробностями всего, что стоит упоминания. Наверное, этот ритуал развился как способ смягчения собеседника перед жестким разговором о делах, как похлопывание по плечу перед ожесточенной торговлей. При трезвом рассмотрении всегда оказывается, что Лесли почти не идет на уступки, в то же время оставляя впечатление сердечного, импульсивного и подверженного настроению человека. И такое впечатление приносит ему выгоду. Те, кто не знает Оукера, предвкушают легкую сделку, но вдруг, к своему разочарованию, обнаруживают, что встретились с очень компетентным и хитрым дельцом. Лесли Оукер почти так же импульсивен, как двупалый ленивец, и коварен, как домашний кот. Впрочем, его доброжелательность вполне искренняя.
И благодаря этой доброте нынешний ритуал оказался недолгим. Не прошло и трех минут, из которых по крайней мере две были посвящены пожеланиям процветания мне и хвалам моему отцу, как Лесли прямо спросил:
– Но ты, дорогая Бриони, позвонила мне не просто сообщить, что приехала. Чем могу быть полезен?
– Да, кое-что случилось, и я подумала, не поможешь ли ты решить один небольшой вопрос. Помнишь, в прошлом году ты показывал мне сокращенное издание «Рип Ван Винкля» с иллюстрациями Артура Ракхэма? Интересно, сколько он теперь может потянуть? Я имею в виду не книга, а оригиналы иллюстраций.
– Ну, это не совсем по моей части, как ты понимаешь, но я бы сказал, что тебе повезет, если ты вообще их где-нибудь найдешь. Ты хочешь купить какую-нибудь определенную?
Я рассмеялась.
– За кого ты меня принимаешь? И продать тоже не хочу. Я просто хочу узнать, сколько они могут стоить, если не секрет. Есть одна идея.
– Та, которую последний раз я видел в каталоге, – твердо сказал Лесли, – акварель от Комеса, была оценена в восемьсот фунтов.
– Ага, понятно. Спасибо. Знаешь, Лесли...
– Что?
– Если вдруг случайно наткнешься на какое-нибудь упоминание о продаже рисунков Ракхэма, не мог бы ты без лишних слов сразу сообщить мне?
– Конечно. Но ты меня заинтриговала. – В его беззаботном тоне послышался не слишком большой, но искренний и доброжелательный интерес. – Наверное, не стоит спрашивать зачем?
– Пока не стоит. Но как только смогу, я зайду и все расскажу.
– Я действительно заинтригован, – добродушно проговорил Лесли. – Конечно, Бриони, дорогая, можешь на меня рассчитывать. И возможно, я чуть-чуть покопаюсь и сообщу тебе первые результаты. Но расскажи мне поскорее, хорошо? Пока я не умер от любопытства.
– Это было бы забавно, – сказала я.
Он рассмеялся и положил трубку.
Джеймс пришел ко мне после ужина, как раз когда я заканчивала мыть посуду. Он забросил мои пустые чемоданы на чердак, согласился на чашечку кофе, потом мы вышли наружу и уселись на скамейку под сиренью с видом на пруд. Спускались сумерки, воздух был неподвижен. Спокойная гладь пруда сверкала, иногда там и сям покрываясь рябью, когда за вечерними мошками всплывала рыба. В камышах у дальнего берега цапля все ловила рыбу. Грачи, рассаживаясь на ночь, устроили великую суматоху. За крышей коттеджа подобно облакам пенились нежным цветением фруктовые деревья, а высокая груша подняла среди сада свой белоснежный султан, как фонтан среди водоема. На груше пел одинокий дрозд, свежо и страстно, и казалось, что это первая песня с начала мира. Откуда-то неподалеку донеслись тяжелые удары.
– Роб за что-то взялся, – сказал Джеймс.
– Наверное, чинит кошку, что ловила рыбу.
– Кошку?
– У шлюза, где изо рва вытекает водослив. Она сломалась. Я видела после обеда, когда мы с Кэти возвращались из лабиринта.
– Да? Жаль. Приятная была вещица. Это ты просила починить?
– Нет, я его не видела после обеда.
– Так что же он засуетился? – удивился Джеймс. – Нет, наверное, он подпирает ворота, или чинит крышу, или вырубает кусты. В любом случае это пустая трата времени. Все расползается по швам, и Робу Гренджеру этого не остановить.
Он говорил без горечи и без всякого намерения кого-нибудь обидеть, но с необычной серьезностью, и это заставило меня повнимательнее взглянуть на него. Джеймс твердо встретил мой взгляд, взял у меня пустую чашку и поставил вместе со своей на перекладину под сиденьем. Потом, как раньше в детской, его рука легко легла на мои плечи, и Джеймс нежно привлек меня к себе. Я ощутила, как бьется его сердце – кажется, чуточку учащенно. – Бриони, милая, нам надо поговорить.
Я ждала, чувствуя, что, стремясь попасть в такт с его сердцем, мое стало биться чаще. Я была поглощена красотой вечера, ароматом сирени, пением дрозда и чарующими отблесками заходящего солнца на озере. Мой троюродный брат откашлялся.
– Ты, наверное, рассердишься, но, думаю, у тебя хватит здравого смысла выслушать меня, и, надеюсь, ты в конце концов поможешь. – Его пальцы у меня на плече слегка сжались. – Ты должна быть на моей стороне. Так все складывается.
Дрозд внезапно замолчал, как будто закрыли клапан. Цапля тоже взяла перерыв на ночь. Наверное, неплохо нагрузилась, подумала я, нелегко будет взлететь. В тишине я смотрела, как она тяжело поднялась в воздух и, хлопая крыльями, скрылась из виду.
– Бриони!
– Да, я слушаю. Говори.
Я чувствовала его взгляд и слышала, как он вздохнул.
– Начну с самого начала. И лучше начать с самого неприятного. Мой отец, да и все мы влипли. Серьезно влипли. Нам отчаянно нужны наличные, нужно достать их во что бы то ни стало, и поскорее.
Я ждала совсем другого и была ошарашена, и Джеймс заметил это.
– Ты уверен? Я думала, вы сейчас на коне – ведь дело в Хересе процветает, и Перейра поддерживает вас. И я знаю, папа думал так же. Что-нибудь случилось?
– Да, многое случилось, и все сразу. – Он поерзал. – Не зря говорят: беда не приходит одна. Каждую в отдельности мы бы могли одолеть, но все св лилось разом. Я уже говорил тебе, что отцу, наверное, придется отойти от дел. А в таком случае нет никакой уверенности, что Перейра захочет нам помогать. С чего бы? А бристольское дело не много стоит, все имущество заложено. Если бы было время... Но в том-то и дело, что его нет. Болезнь отца для нас как нож к горлу.
Вот и случилось, подумала я. Из-за смерти моего отца эта обуза – Эшли-корт – свалилась и на них.
– Но я думала, у Хуаниты куча своих денег. Разве она не одолжит вам на время и не даст отсрочку?
– В том-то и ирония, – без всякой иронии, а только с явным отвращением к необходимости говорить обо всем этом сказал Джеймс, – что основная часть ее денег вложена в какой-то траст, и их трогать нельзя. Эти трасты...
Я промолчала. Тихий вечер показался пустым. Свечение озера погасло. Похолодало, и аромат сирени пропал.
– И вот, – продолжал Джеймс, – отец обратился к вам – узнать, не поможете ли вы.
На этот раз я действительно встревожилась.
– Джеймс, неужели это так серьезно? Ты же знаешь, что мы совершенно на мели.
– Конечно, мы это знали. Но у вас было Эшли.
– Эшли? Но какой толк от Эшли, если его пора заложить! Это величайшая обуза – часть национального достояния.
– В настоящее время – да. Приходится лишь тратиться на его содержание, а доходов никаких, нам это известно. – Его голос стал тусклым. – Но я говорю о трасте Эшли.
– Понятно. То есть за этим вы и обратились к папе? Ликвидировать траст?
– Да.
– Когда это было?
– Первый раз – в ноябре прошлого года. Я не знаю, что он ответил на письмо моего отца, но понимаю: бывает нужно пространство для маневра – ведь, наверное, надо было оставить отцу надежду на согласие.
– Первый раз? Значит, он просил еще?
Джеймс кивнул:
– Недавно он написал опять и пару раз говорил с твоим отцом по телефону. Это было, когда дядя Джонатан находился в Бад-Тёльце. Мой отец не очень напирал, он понимал, что дяде Джону надо отдохнуть, но... Положение становилось отчаянным. В последний раз дядя Джон сказал, что и думать об этом не станет. – Джеймс на мгновение замолк, склонив голову. – Я думал о причинах, почему он так решил, но так до конца и не могу понять. Как ты сама знаешь, в прошлом собственность продавалась, и никто особенно не возражал. Наверное, твой отец настолько поправился, что надеялся сам кое-как содержать поместье. Да и, в конце концов, это твой дом.
– И его. Он любил его. Ты ведь неспроста употребил слово «собственность», Джеймс? Как я поняла, ты говоришь о самом месте, о земле.
– Да. – Он бросил на меня робкий взгляд. – Ты что-нибудь знала об этом?
– Ничего. Конечно, если встанет вопрос о расторжении траста, это не пройдет мимо меня. И мне придется согласиться, ты знаешь. – Я на мгновение задумалась. – А никому не приходило в голову попытаться вывести Хуаниту из ее траста, не касаясь нас? В конце концов, она жена дяди Говарда.
– Да, конечно, пытались. Но ее никак нельзя трогать. Ее доля переходит к детям, а если их не будет, то может быть изъята из траста, лишь когда мачехе исполнится сорок.
– Что ж, не так уж долго ждать.
– Нет. Если бы речь шла о шести месяцах, и то для нас было бы слишком долго.
– Значит, – сказала я, – после смерти папы вы обращаетесь ко мне с просьбой со своей стороны расторгнуть траст.
Он молчал.
– Ты ведь к этому ведешь, не так ли? Вы этого хотите?
– Да, мы хотим этого, – ответил Джеймс.
Пауза.
– А папа приводил какие-нибудь причины, почему он ни в какую не хочет ликвидации траста? – резко спросила я.
– Нет. Он не хотел это обсуждать. А тебе ничего не говорил, не намекал хотя бы?
Покачав головой, в какой-то момент просветления я вдруг поняла, что да, говорил: «Траст. Положись. Делать, как надо». Это была одна из беспокоящих его забот. Остального я пока не знала. И пока не могла ничего предпринимать. Я нашла выход в полуправде:
– Не могу сказать, что говорил. Он мог считать, что ваши денежные затруднения – это ваше личное дело, в которое не стоит никого посвящать, даже меня. Но вообще, конечно, раз или два он упоминал про траст. Помнится, он сказал, что дядя Говард, похоже, пустил корни в Испании и вовсе не питает столь сильных чувств к Эшли, чтобы приехать надзирать за ним. И говорил это не в качестве упрека, с чего бы? Он говорил: «Этого следовало ожидать, но все же жаль». Вот так. Но я знаю, он надеялся, что ты и Эмори можете относиться к Эшли иначе. В конце концов, вы тоже жили здесь вместе с нами. И как вы?
– Ты хочешь, чтобы я ответил за Эмори?
– Если можешь. Помню, ты сказал, что не можешь говорить за него, когда я спросила о его отношениях с Кэти Андерхилл, но его чувства к Эшли ты должен знать. – Я пытливо посмотрела на него. – И мне кажется, в данном случае между вами нет различий. То есть если он думает о женитьбе на Кэти...
– Он бы смог должным образом содержать Эшли? Думаю, да, – сказал Джеймс, – но ясно, что делать этого он не захочет.
За лимонными деревьями часы в церкви пробили полчаса. Бой казался далеким и отстраненным. Отдаленное уханье первой совы возвещало о приходе таинственной ночи.
– А ты? – спросила я. – Нет, Джеймс, все в по рядке. Я все понимаю. Но мне нужно знать правду. Ты сказал, что я должна быть на твоей стороне, и так оно и есть: я на твоей стороне, и ты это знаешь. Мы говорим сейчас не о семье, не о людях, а о кирпиче, растворе и деревьях, которые дороги одному и ничего не значат для другого. Так скажи мне: ты хотел бы владеть Эшли или хотя бы его частью?
Он ответил не сразу, а когда заговорил, его голос звучал тихо, и в обнимавшей меня руке чувствовалось напряжение.
– Думаю, ты знаешь ответ, не так ли? Когда мы говорили о сломанной кошке, я сказал, что все здесь прогнило, и это в самом деле так. Ты сама знаешь. Все разваливается, частичка за частичкой, уже много лет. Это обуза, даже если ты надеешься протянуть здесь до самой смерти. Теперь так не живут, мертвые уже не могут заплатить живым за память о них. – Он набрал в грудь воздуха, словно тяжело вздохнул. – Извини, милая Бриони, неподходящее время говорить так, но ты сама спросила. Вряд ли у тебя было время подумать об этом с тех пор, как умер дядя Джон, но тебе не следует всерьез рассчитывать, что мы, Эмори и я, будем и дальше поддерживать этот дом, отвергнутый Национальным фондом памятников, даже если бы у нас были средства. Есть много другого, на что можно потратить деньги, Бриони. Во всяком случае, нам.
– Наверное, да.
– Вот, а дядя Джон, видимо, думал, что мы захотим жить в Эшли. Но ты – другое поколение, ты знаешь меру. На дворе семидесятые годы, а мир шире, чем парк Эшли. Если поместье никак не спасти, то его и не спасешь. Нужно иметь мужество трезво взглянуть на вещи.
– Я гляжу трезво, Джеймс.
Его рука напряглась, он обнял меня крепче. Его щека коснулась моих волос, но он не попытался приласкать меня.
– Ну вот, я все сказал, как и обещал, и хватит об этом. Но ты подумаешь?
– Конечно подумаю. Но учти, папа умер всего неделю назад, и пока я не узнаю, чего он хотел и почему...
– Понимаю, дорогая моя, понимаю. Извини. Не самое удачное время говорить о разделе имущества и расставании с Эшли, но когда мы начинали, то не знали, что с твоим отцом так обернется. А теперь и мой отец заболел и сходит с ума от беспокойства, а обстоятельства давят – черт бы их побрал!
Снова наступила тишина, но уже другая. Удары молота смолкли. Я подумала о сломанной кошке под водой и почему-то о павильоне в буйно разросшейся жимолости, окруженном изогнувшимися тисами, и о Кэти, спрашивающей: «Это тот самый стол, где он писал свои стихи?».
– А Френсис? – вдруг спросила я. – Что Френсис думает обо всем этом? Мне казалось, он любит Эшли.
– Любит, – согласился Джеймс. – Он пережиток прошлого, наш братец Френсис. И если бы все развалилось на части, он все равно не заметил бы, сидя в лабиринте и сочиняя стихи, как Уильям Эшли. Что я такого сказал? Ты аж подскочила.
– Да нет, ничего. Ты просто прочел мои мысли. И часто ты это делаешь?
Пауза, примерно на четыре такта моего сердца. Потом Джеймс непринужденно ответил:
– От случая к случаю мы с близнецом пользуемся этим. Наследие Бесс Эшли, цыганки, ты разве не знала?
– Наверное, здорово экономите на телефонных звонках? – пошутила я.
Он рассмеялся:
– О, конечно! Но ты говорила о Френсисе. Сомневаюсь, что он откажется помочь разорвать траст. Дело в том, что, даже если мы его разорвем, у нас нет никаких планов на сам дом. Его невозможно продать, так что просто придется остаться добродетельными и оставить поместье как уголок древней Англии на этом тесном островке. Пустить в ход можно только землю.
– Для чего?
– Чтобы получить наибольший доход.
– Больше всего она принесет, если сдать участки под строительство.
И то, что не договорила я, сказал он:
– А что, почему бы и нет? Людям нужны дома. И когда через Пенни-Флэтс проложат новое шоссе, мы окажемся на трассе в Бирмингем. – Наверное, он что-то почувствовал в моем молчании, потому что с легким раздражением добавил: – Послушай, Бриони, ты сказала, что трезво смотришь на вещи. Ведь то, что мы здесь играли детьми, само по себе не значит, что и наши дети получат такую же возможность, да и – боже мой! – захотят ли они здесь играть?
– Я ничего такого и не говорила. Я думала о других, кого это тоже коснется. Может быть, и папа думал о том же. Например, о викарии. Что станет с ним? Наверное, ничего страшного, хотя трудно представить мистера Брайанстона ютящимся в двухквартирном доме без сада. Но еще есть Гендерсоны и Роб Гренджер. Их дома ты тоже продашь?
– А почему нет? Конечно, им в первую очередь будет предоставлено право выкупить дома.
– Гендерсоны смогли бы, но Робу, боюсь, это не по карману.
– Странно. В конце концов, у него ферма. Если он не сумел извлечь из нее доход, почему же мы должны отвечать за это?..
– Будь справедлив. Все, что они зарабатывали, его отец пропивал до последнего пенни, а по субботам без меры бил самого Роба и его мать. Он оставил их по уши в долгах, и если Робу не удалось скопить на дом после смерти этой старой скотины, вряд ли можно его упрекнуть в этом. И более того, если бы не Роб, все тут развалилось бы уже давным-давно.
– Ладно, ладно, – сказал Джеймс с извиняющейся улыбкой. – Что я такого сказал? Прости, я ничего не имел в виду. Я всегда любил Роба и знаю, что он сделал для тебя и твоего отца. А теперь ты рассердилась, когда мне надо, чтобы ты меня выслушала...
– Я не рассердилась. И это не значит, что я не на твоей стороне, Джеймс. Я за тебя. И я выслушала тебя. Ты говорил о трассе в Бирмингем. Что ж, ладно, все может так и получиться. Но все ли ты учел? Эшли не на пути из Бирмингема в Пенни-Флэтс.
Он резко повернул голову. Его глаза в сумерках казались темными, как у цыганки Эшли. Ощутив вдруг мелкую дрожь в спине, я отвернулась, а Джеймс страстно проговорил:
– На пути! В этом его главная ценность. Эта полоска вдоль пруда и яблоневый сад окажутся прямо на шоссе.
– Да, но они не входят в совместное владение Эшли. Они мои.
– О, я знаю, – весело проговорил он. – Отдельная собственность, да?
– В настоящий момент – да. Мне нужен свой дом, и я собираюсь пожить здесь, пока...
– Пока, что?
– Просто пока, – сказала я уклончиво. – Джеймс, давай сейчас не будем об этом, а?
– Конечно, как скажешь. Но...
– Но?
– Есть еще кое-что. Говоря по совести, – сказал он грубовато, – я еще не дошел до самого неприятного. Слушай, если можно, я налью себе еще кофе?
– Не беспокойся, я схожу налью. Продолжай. Что же самое неприятное?
– Так вот, как я уже говорил, твой отец отказался дальше обсуждать совместную собственность, и мой отец попросил меня и Эмори сделать, что сможем и как можно скорее. Мы с Эмори все обсудили и решили поехать в Баварию поговорить с твоим отцом. У него, видимо, были причины для такого решения, о которых он не хотел говорить по телефону и о которых слишком сложно было бы написать. Но перед этим нам показалось разумным... ну, осмотреть само Эшли.
– И что?
– Я имел в виду то, что можно продать. – Он откашлялся. – Само собой, нам нужно было попасть в поместье и все осмотреть, чтобы конкретно разговаривать с твоим отцом о том, что можно быстро превратить в деньги. Твоему отцу мы об этом не сказали, потому что... Ну, черт возьми, в данных обстоятельствах это было неловко. Он был болен и мог подумать, что мы несколько преждевременно засуетились. Будто бы уже топчем его могилу. Извини.
Я промолчала.
По его руке пробежала дрожь, и он резко продолжал:
– И мы ничего не сказали Андерхиллам, поскольку не видели в этом нужды. Я говорил тебе. Чисто случайно – действительно чисто случайно! – Эмори на одной вечеринке познакомился с Кэти, и она пригласила его...
– Как удачно!
Он взглянул на меня.
– Ты язвишь. Она тебе не понравилась?
– Насколько я ее узнала, очень понравилась. Но не уверена, что мне нравится, как Эмори ведет себя с ней.
– Разве я сказал, что он воспользовался случаем?
– А разве нет?
– Я не хочу, чтобы ты это так воспринимала.
Но мне показалось, что ему неловко.
– Уж лучше бы это было правдой. Судя по всему, Джефф Андерхилл – большая шишка и, по-видимому, обожает свою дочь. Если она влюбилась в Эмори – а похоже, влюбилась, и крепко, – то Эмори лучше отнестись к этому серьезно.
– Насколько я представляю, он и отнесся серьезно. Я только сказал, что он не собирается жить в Эшли на ее деньги. – В его голосе опять послышалось раздражение. – Черт возьми, ты думаешь, он хочет ей зла? Если такая девушка влюбляется в тебя, нужно быть совершенным пнем, чтобы, по крайней мере, не задуматься.
– Что вы и сделали.
Как-то почти незаметно его рука поднялась с моего плеча и теперь спокойно лежала на спинке скамейки.
– Это подмена Эмори Джеймсом так тебя беспокоит? Даю тебе слово: не случится ничего такого, о чем Кэти могла бы потом пожалеть, даже если вдруг узнала бы о нашей выходке. Но надеюсь, не узнает. – Он снова посмотрел на меня, но я ничего не сказала. – В действительности мне и самому все это нравится не больше, чем тебе... Я бы с радостью занялся чем-нибудь другим, чем ухаживанием за восемнадцатилетней девушкой, влюбленной вовсе не в меня. Не думаю, что Эмори хотел заваривать всю эту кашу, но так получилось, что Кэти сама нас на это толкнула.
– То есть как это?
– Да они однажды договорились о встрече, а Эмори не смог прийти. А когда он позвонил предупредить, она пришла в такую ярость, что он не смог отговориться. К тому же это произошло как раз в то время, когда мы собирались заняться поместьем, а если бы возникла ссора с Кэти, вряд ли бы мы сюда попали, даже через Эмерсона. И Эмори успокоил ее, а сам попросил меня его подменить. Она ничего не заподозрила. Это было безобидное свидание – они с близнецом были знакомы всего несколько дней, так что никакого интимного освещения и распаляющей музыки... А сегодня подвернулась возможность увидеться с Джеффри Андерхиллом, а не крутить любовь с Кэт. Поверь, я понятия не имею, как далеко у них с близнецом зашли отношения, и знать не хочу. Не поручусь, что не сбегу от Кэт, но упаси нас бог от этого! – Я заметила в его глазах огонек, едва уловимую улыбку, и одним пальцем лежащей на спинке скамейки руки Джеймс легонько провел по моей лопатке. – Если хочешь, дорогая Бриони, обещаю тебе сейчас, на этом самом месте, что такого больше не повторится!
– Это ваше дело. – Мои слова звучали безразлично, но я почувствовала облегчение, и его рука снова обняла меня. – Продолжай. Так в конце концов вы осмотрели «что можно продать»? Молодцы, нечего сказать! – Я вдруг выпрямилась, прижав ко рту ладонь и выпучив на Джеймса глаза. – Китайская лошадка? Нефритовая печатка?..
– Боюсь, что так. – Он говорил тихо, не отрывая глаз от еле различимых в темноте плиток под нога ми. – Бриони, они все равно наши. Честное слово, мы взяли их только после смерти твоего отца. На прошлой неделе. Честное слово. Нам позарез были нужны деньги, хоть немного, а Эмори знал конъюнктуру, и вот...
Я слушала скорее его тон, чем слова. Этот тон мне был хорошо знаком. Джеймс, впутавшись в дело из преданности брату, всегда понимал, что его действия по меньшей мере сомнительны. Эмори, я знала, был более способен на нечистую игру, и Джеймс, играя с ним заодно, порой страдал от этого. Но близнец всегда был прав.
Я заметила, что стало тихо. У Джеймса кончились слова. И я услышала, как спрашиваю чужим жестким голосом, совершенно непохожим на мой:
– Это вы взяли картины из классной? Ты можешь утверждать, что все остальное принадлежит вашей семье, но картины были мои, и я любила их.
– Я знаю. Прости. Я... Это просто ошибка. Их взяли по ошибке. Они еще не проданы. Если честно, мы хотели вернуть их, но сегодня было невозможно.
– Сегодня?
– Да, сегодня. Их взяли только вчера. Как только я понял, то сказал, что нужно вернуть их на место, но к тому времени ты уже была здесь, заметила пропажу лошадки и начала расспрашивать о ключах. И... черт, это было ужасно!
– Наверное. – Я была ошеломлена. – Минутку, Джеймс. Ты сказал: «их взяли только вчера». Кто же их взял? Ведь Эмори здесь не было?
– Не было. Их взяла для нас Кэт.
– Что? – Повисла пауза, в голове у меня водоворотом кружились мысли. – «Для нас»? Ты хотел сказать «для Эмори»?
– Если так тебе больше нравится.
– Да, больше. – Мой голос звучал резко. – Тут есть разница.
– Ладно, значит, для Эмори. Послушай, не волнуйся, ты получишь их обратно.
– Я волнуюсь не о печатке, картинах и прочем. Я думаю о Кэти Андерхилл. Вы заставили девушку воровать для вас.
– Это неприятное слово.
– Это неприятный факт.
– А может быть, ты все это принимаешь слишком близко к сердцу? Вещи были наши.
– Может быть, и слишком. Но не так близко, как примут ее родители. Мне показалось, что они слишком встревожены случившимся. Я еще удивилась.
– Ее родители? Ради бога, ты же не собираешься рассказать им? Бриони...
– Погоди, Джеймс. К этому нужно немного привыкнуть. Оставь меня ненадолго.
Я резко встала и по недавно подстриженной лужайке пошла к берегу озера. Там, в углу сада, стояла невысокая стена древней кладки; из ее трещин росли цветы и свисало несколько сероватых папоротников, в сумерках казавшихся серебряными. Я стояла спиной к троюродному брату, глядя невидящими глазами на мерцающий в темноте пруд. Все ужасно, так ужасно... Однако, поскольку дело касалось Джеймса, я не дала воли первому инстинктивному порыву; поскольку это Джеймс, я должна остановиться и задуматься... Надо быть современной, говорила я себе, это бессознательное отвращение – условный рефлекс на то, что меня учили называть воровством.
Ну ладно, давай разберемся. Воровство ли это? Если рассуждать формально, все эти вещи переходят к дяде Говарду и, стало быть, к его сыновьям. Джеймс совершенно прав, говоря, что прошли те дни, когда мертвые помогали живым сохранять нажитую предыдущими поколениями собственность, с которой сегодня уже не совладать. И заботиться о ней придется не мне, а моим троюродным братьям. То, что среди мертвых сейчас и Джон Эшли, теперь не меняет сути дела. Моя реакция была не более чем вспышкой чувств. Джеймс предвидел это и пытался оградить меня, но я своими действиями в поместье вынудила его, и ему пришлось рассказать обо всем сейчас, когда я еще не оправилась от смерти отца.
Снова подумалось о Робе и поломанной кошке... Да, здесь Джеймс тоже прав: Эшли и та жизнь, олицетворением которой оно являлось, разваливались на части. Даже в этом коттедже, маленьком идиллическом домике с видом на озеро, с фруктовым садом, жимолостью и фрибургскими розами, завелись древесные черви, и все больше его одолевает сырость, а у меня нет средств бороться с этим. Если я продам часть оставленного мне матерью фарфора, чтобы сохранить коттедж, с этической точки зрения это будет оправдано. Так почему бы моим троюродным братьям, владельцам Эшли, не продать несколько безделушек, которые принадлежат им? И почему, если у них трудности, не сделать это сейчас?
Все сводилось к одному – Кэти. Но здесь я имела еще меньше права судить. Я не имела представления, насколько глубокие чувства питает к ней Эмори; я также не учла обстоятельства, при которых она «украла» пропавшие вещи для моих троюродных братьев. То есть для Эмори. Мой отец давно говорил, что Говард никогда не поселится в Эшли и не возьмет на себя хотя бы часть связанных с этим затрат; все это оставалось на плечах Эмори, и если Эмори решил избавиться от этой обузы... Да, ответственность ложилась на Эмори. Я по-прежнему не могла поверить, что Джеймс не был просто послушным братом, идущим за своим близнецом, куда бы тот его ни вел.
Я присела на стену, по-прежнему глядя на озеро и стараясь успокоиться. Братья заслуживали чего-то лучшего, чем этот всплеск негодования. Я снова подумала о тихой ночи, наполненной присутствием моего возлюбленного, его поддержкой, теплотой и любовью, силой, которую он придавал мне. Я также подумала о его недавнем странном колебании, ощущении вины и уязвимости, которые, пожалуй, теперь становились понятны. Это ощущение появилось, когда я вернулась в Англию; оно началось прошлой ночью, когда я увидела Джеймса в ризнице. Что он там делал? И об этом я тоже начала догадываться. Предмет, который он нес, был большим и плоским, вроде книги или портфеля. Наверное, он просто взял картины Ракхэма из тайного хранилища – не из самой ризницы; об этом можно спросить его самого. В дни, когда не производилась уборка, в церкви была сотня подходящих мест – под сиденьями в боковом нефе, под кафедрой, за кипами подушек у купели – любое из этих мест могло служить тайником, надежным и сухим, где Кэти могла спрятать вынесенные из дома вещи.
С вешалки певчих Джеймс взял сутану, забежал в неф до меня, выключил свет и, пока я приближалась к церкви, ощупью нашел дверь в ризницу. Вошедший в церковь увидел бы лишь исчезающую фигуру в сутане и пришел бы к такому же заключению, что и я...
Что ж, теперь я знала. И понимала его нежелание открыться. Сначала должны быть решены дневные дела. Прежде чем что-то выяснять между нами, нужно разобраться с создавшейся нелегкой ситуацией, решить экономические проблемы, как и где жить, проблемы поместья и завещания моего отца, кражи лошадки и картин. Все то, что про себя я называла дневными делами. В противоположность ночному миру звезд, где любить легко, где любовь, как стихи, течет от души к душе. И этой любви придется подождать. Теперь я поняла, что означали его слова «еще рано». Мне придется привыкнуть к реальности, к тому, какой он есть на самом деле, к реальному мужчине, а не к тому, который был частью меня самой и которого я знала как самое себя. Мы были отклонением от нормы, он и я. Мне всегда казалось, что любовь между нами, будучи полнее, должна быть и легче, чем у большинства; теперь я увидела, что она тяжелее. И итог ее неясен. Он будет зависеть от того, как я справлюсь с этим нелегким и запутанным делом – разузнать, что имел в виду мой отец и чего он хотел. Я должна выполнить свой долг как доверенное лицо Джона Эшли, а потом, когда с поместьем все утрясется, я и мой возлюбленный придем к согласию. Он уже понял это. Он знал меня и понимал, что кое-что в нем мне будет нелегко принять. Он не может положиться на меня, пока я не приняла его с любовью и пониманием, зная о нем всю правду.
В тот момент я так не думала: у меня оставались серьезные сомнения, он ли это. Посмотрев на воду, я открыла возлюбленному свое сознание, спрашивая в темноте:
– Вот поэтому нам и надо было подождать?
– Да, поэтому, – возник его ответ.
– Но теперь я понимаю и принимаю все. Теперь со всем покончено? Ты знаешь, я люблю тебя, ты знаешь это. Не могу не любить. Ведь только это важно, да? Что бы ты ни сделал. Кем бы ты ни был.
Ливень любви, реальной, как падение лепестков, любви с налетом столь знакомого мне озорства:
– Я оправдаю твое доверие.
Лепестки падали в самом деле. Увядшие лепестки ломоноса, подхваченные вечерним ветерком, дождем падали на темную траву. Наконец через заполненное тьмой пространство я взглянула на своего троюродного брата. Он твердо смотрел на меня, ничего не говоря, только смотрел, терпеливо и напряженно.
