Надежда Александровна Белякова
Чудеса села Ругачёво
Подаренные Маргаритой тюбетейки были не только красивы, но и обладали чудесной особенностью. Об этом Нарзикул Давронов рассказывал всем московским знакомым. Стоило надеть такую тюбетейку на голову, всё плохое из головы вылетало прочь, или хотя бы забывалось на время. Поэтому бывший муж Маргариты даже на улице не снимал её и всем знакомым рассказывал об этих удивительных свойствах вышитых Маргаритой головных уборов. Уверял всех знакомых, что даже головную боль как рукой снимает, едва наденешь узорчатую тюбетейку, расшитую руками Маргариты.
Марат тоже ходил в расшитых Маргаритой тюбетейках. И это не осталось незамеченным в Ругачёво. Вскоре в ателье стали заглядывать не местные дамы, жаждущие изыска её шляп, как надеялась Маргарита, а жены и дочери гастарбайтеров. Они приходили покупать именно её целебные тюбетейки, не обращая особого внимания на роскошество, размещенное вдоль стен, украшенное стразами, перьями, бантами, булавками и пряжками. И слава о том, что от её тюбетеек голова не болит, и всякую боль они усмиряют, разлетелась по всему Ругачёво. Да так, что и местные потянулись к Маргарите, чтобы дома ходить в цветастых тюбетейках вместо глотания таблеток «от головы». Так что чуть не впавшая в отчаяние от малочисленности продаж шляпок Маргарита нежданно-негаданно обрела другой источник дохода – тюбетейки.
Словом, ежели, кто-то и не верит в прилет инопланетян, то это зря! Потому что появление Маргариты – из-за её полной инородности в наших местах точь-в-точь, как НЛО посреди улицы Мира в Ругачёво в праздник Первомая.
***
Своё, в самое сердце ранение после встречи с Маргаритой, Юрка ощутил тотчас. Всё вокруг: небо, деревья, стая пролетающих птиц, – всё стало для него воплощением и отражением дивной красоты Маргариты. Всё красивое в его глазах – было красиво, как Маргарита. Поднимет Юрка голову к небу, и смотрит оно на него настороженно, как Маргарита тогда в Сельпо. И пугливо вскрикивает стая в небе – точно, как тогда настороженно вплыла Маргарита в спёртый воздух магазинчика, огибая его, замершего на пороге старого Юрку. Но любовь, как дорога: общая, а направления разные – то она двусторонняя, то, опять же, односторонняя. То есть бывает взаимная любовь, навстречу друг дружке, а случается и безответная. Вот в чём беда! Юрке выпала та сама безответная, вернее, даже «без вопросная любовь».
Потому что он же понимал «что к чему». И кто он? И кто она! Что всё ни к чему, было для него совершенно очевидно. Что и не решится он испугать её своими признаниями, что самое великолепное и сказочное счастье – это только изредка полюбоваться ею издалека, притаившись за витриной сельпо. Как на чудо, как на диковинку.
А ведь в то утро только благодаря тому, что заснул он по привычке советских времен под включенное радио, проснулся, услыхав, что «сегодня 13 октября». И старый Юрка вспомнил, что это день его рождения. С того дня в Юркиной жизни всё изменилось, хотя внешне всё оставалось по-прежнему.
***
Уборщица тётя Клава возражала:
– Зачем злые слова говоришь? Я даже сплю в её шляпке, в фетровой, в синей. Пошла раз в ней мести. Но ветер поля шляпы задувал, и народ идет и смеется надо мной, что вот «выгнали барыню в шляпе улицы мести». Потому не ношу больше, только так – дома перед зеркалом повертеться. А тюбетейки, говорят, ещё сильней действуют! Да, в них сны добрые снятся. Все плохое улетает, – не останавливаясь и продолжая с сопением тереть полы магазинчика шваброй, рассказывала уборщица Клава:
– И чего маешься, раз голова болит? Всего два шага, вон напротив магазина ателье «Маргарита»! И стоит-то тюбетейка не дороже твоих Солпадеинов-Пенталгинов! Уж давно купила бы, и голова не болела бы! Пойди, купи! А я тут, в магазине, присмотрю, пока к ней за тюбетейкой сбегаешь!
Но продавщица Машка только фыркнула в ответ. Клавдия с досадой посмотрела в окно на ателье «Маргарита» и, глядя на играющего рядом с домом в песочнице Марата, продолжила:
– А её сынишка, Марат, рано встает, чтобы лепить дворцы в песочнице, пока другие дети не проснулись. В первый класс скоро, а он все в песочнице играет. Чтобы не смеялись, что он, как маленький, из песочницы не вылезает, рано-рано встает и в песочнице лепить начинает. Я выхожу полшестого, а он уже в песочнице. Вот ведь талант! Ну, все лепят, а он как-то особенно. Украшает свои дворцы! – рассказывала уборщица Клавдия продавщице, не поднимая головы, глядя только на свою швабру, в тот самый момент, когда Юрка замер на пороге магазина, почему-то сразу поняв, что речь идет о Маргарите и её сынишке.
Но, видимо, продавщица Маша в этот день была не в духе и настроена поспорить. Она мрачно посмотрела через плечо в окно, поёжилась от утренней прохлады и ответила:
– Вот он – дворцы свои лепит. Только ничего хорошего от талантов этих! От таланта одни беды! От талантов – мозги в раскоряку!
Юрка вошел и тоже посмотрел в окно. В окне была видна песочница. Шестилетний мальчонка лепил в ней причудливые замки и фигурки животных, украшая их ветвями, выкладывая узоры камушками.
– Так-то: приехал с вокзала – «стройка, ремонт, рынок». Понятно всё! Так жить проще! А талант – что с ним делать? На хлеб талант не намажешь! А он же парень! От таланта же не откусишь! Хоть в ту тюбетейку залезай с ногами от этой жизни. Ни Анальгин, ни Солпадеин не помогают, третий день голова болит! – передернула плечами раздраженная Машка. Но уборщица Клава не унималась:
– Зря смеешься над тюбетейками Маргариты! Зря плохие слова говоришь. Ну все наши знают, что они чудесные! Ну что ты упрямишься?! Надень! И всё сразу хорошо станет! Всё лучше, чем химию эту глотать, – от таблеток один вред!
Но Машка опять раздраженно одернула её:
– Э… молчи! От глупостей легче не станет – только голова сильней болит! Сказок ты наслушалась! Тюбетейка на голову – и всё пройдет?! Так и ведро присоветуют – так что ж, с ведром на башке ходить будешь?
Юрка замер на пороге, слушая уборщицу Клаву. Она, почуяв внимательного слушателя, словно доказывая, что последнее слово не за Машей, а за ней, – переключила своё красноречие на Юрку:
– Всем хорошо становится, когда тюбетейки с её вышивкой надевают!
– Почём? – спросил Юрка.
– Так как обычно, дядь Юр! Не подорожало! Ты что, забыл почём твоя родимая? – ответила из-за прилавка Машка и назвала ему заученную цену его обычной водки.
Но он лишь отмахнулся и переспросил у уборщицы ещё раз стоимость именно тюбетейки.
– Так за триста отдает! – ответила уборщица Клавдия, ободрённая его заинтересованностью её рассказом о чудодействии тюбетеек Маргариты.
Машка привычным жестом поставила на прилавок бутылку. Но Юрка, как не поздоровавшись, так и не попрощавшись, повернулся и молча ушел.
***
Само течение жизни обрело для Юрки весомость и материальную ценность – каждый прожитый день приближал его к тому мигу, когда он войдет в ателье «Маргарита». И прекрасная Маргарита вспорхнет со стула, обронив на пол соскользнувшую с её тонких, каких-то пугливо детских плеч ажурно вязанную шаль. И поднесет ему одну из своих расшитых шелками, разноцветными узорами-завитушками тюбетейку. А он протянет ей свои «без сдачи» по цене двух бутылок без закуси… Мечтая об этом, он так и чувствовал, что каменеет его язык, что и повернуться-то от волнения он не сможет, чтоб тюбетейку спросить, а потом, чтоб «отспасибкаться» на прощанье.
Пока ждал, когда настанет день выплаты пенсии, он вдруг заметил, что скоро наступит зима. Что рассветы красивы размашисто расстеленным по небу красным пылающим плащом облаков; что сумерки, подкрадываясь, заволакивают комнату синевой; что молчание ночи полно скрипов и вздохов, словно не одинок он в комнате; что ветви деревьев без листвы похожи на руки молящихся. И многое, многое стал видеть он, словно глаза его открылись в жизнь, как у новорожденного кутёнка в положенный срок.
Старый Юрка ждал и мечтал, как отправится в ателье Маргариты в день, как он называл его, «пенсюшкин денёк». Купит белую рубашку и, быть может, даже галстук. И такой нарядный пойдет покупать у Маргариты её узорчатую тюбетейку, чтобы полюбоваться на неё. На Маргариту, конечно.
***
В то раннее утро, когда улица была еще пуста, Марат увлеченно лепил в песочнице свои причудливые дворцы. Пока вдруг не заметил бесцеремонно поставленную на облупленный бортик песочницы мужскую ногу в роскошном и вычурном лакированном двухцветном, желто-чёрном ботинке в стиле парафраза «Чикаго» 30-х годов. Шнурки левого ботинка болтались по бокам этого желто-чёрного лакированного гламура.
Мальчик настороженно рассматривал смешной ботинок, явно ощущая его враждебность, и на лице Марата проявился внезапный испуг. Незнакомец тоже внимательно рассматривал вылепленные мальчиком фигурки, стоящие за его спиной. И тотчас в них стремительно, как в мишень, вонзились тонкие, с разноцветными рукоятками ножи.
Незнакомец в лакированных ботинках, криминально-богемного облика, в шляпе, с дорогим шелковым шарфом, небрежно завязанным, как шейный платок, метал ножи прицельно, как выстрелы. Марат привстал, опираясь рукой о край бортика песочницы.
Стилеты впились в деревянный борт песочницы метко между его пальчиками, не задев, не оставив ни одной ранки. Ужас сменился восторгом на лице Марата. И он, как завороженный, прошептал:
– Дай мне! Я попробую!
Человек рассмеялся. Неожиданный поворот его позабавил. Смеясь, он обернулся и подмигнул кому-то, сидящему в «Бугатти». В машине дремала компания, славно повеселившаяся прошлой ночью. Человек за рулем, явно босс, закурил, неодобрительно покачивая головой по поводу затеи своего приятеля. Он всегда не одобрял эти игры как нечто «не по делу», но относился снисходительно. Две очень яркие девицы, но потрепанные ночной жизнью, спали на заднем сиденье.
– Стилет! Не пугай мальца! – крикнул босс из-за опущенного бокового окна.
Но Стилет не отреагировал, а обратился к Марату:
– Ну давай, покажи класс!
А Марат уже успел проворно схватить все стилеты, выдернув их из своих песочных дворцов. И молниеносно пригвоздил оба шнурка Стилета ловкими прицельными движениями. Одним прыжком выскочил из песочницы и отметил каждым ловко посланным ножом контур тени Стилета. Тот был потрясен таким проворством. Он внимательно рассматривал «работу» и довольное лицо Марата. Но это произвело впечатление не только на Стилета, но и на босса, и даже на проснувшихся девиц.
Стилет протянул руку Марату в знак признания его способностей:
– О! Талант! «Кто научил?» —спросил он, наклоняясь к Марату.
– Не знаю. Они сами вылетают, как птички… – ответил мальчик:
–Я думаю – «там их гнёздышко. И они радуются, что сейчас полетят в гнёздышко. Я их отпускаю. И они сами летят туда».
Стилет повернулся к сидящим в машине и выкрикнул им:
– Слышь? Говорит, сами вылетают, как птички! А цель – это у них гнёздышко. Ха-Ха! Здорово!
Сидящего за рулем босса тоже развеселило откровение Марата. И он, повернувшись к девицам, повторил:
– Как птички… Ха! Сами вылетают! Ну всё, Стилет! Размялся – и хватит! Пора!
Стилет засунул руку во внутренний карман и извлек оттуда купюру в 100 евро. Он воткнул эту купюру в пирамидку песочного дворца. И, весело подмигнув Марату, сказал:
– На! Вся стая твоя! Заработал!
Не собирая ножи, он повернулся и пошел к «Бугатти». Открыл дверцу и, усмехнувшись и передразнивая, детским, писклявым голосом произнес:
–– Сами вылетают! Ха! – посмеивался Стилет, усаживаясь в машину.
Вечером того же дня Марат уединился среди своих сокровищ. Он достал книгу сказок в переводе его отца с таджикского. Раскрыл её и с восторгом долго рассматривал заложенные между страниц разные фантики от «Чупа-Чупса» до «Сникерс» и ещё от чего-то, с ковбоем. Марат встал в ту же позу, как ковбой на фантике. Потом бережно достал купюру, подаренную Стилетом, и нежно разгладил её. Скручивал кулечком. Расправлял. Заложив её посередине между указательным и средним пальчиками, вытянув руку, помахивал над головой, представляя, что колыхающиеся края купюры – это крылья птички. Потом бережно положил её, как любимое фото в семейный фотоальбом, признаваясь самому себе, что картинка на лежащем рядом фантике от «Чупа-Чупса» нравится ему гораздо больше, чем эта слишком строгая и взрослая картинка. Потом закрыл, погладив книжку ладошкой, с нежностью и к книжке, и к ее «содержимому». Но тайна не давала покоя – вернее, Марат уже насладился удовольствием обладания этой тайной. Захотелось поделиться восторгом нежданного подарка. И он понес книгу матери, сидящей ближе к лампе и вышивающей тюбетейку.
– Мама! Посмотри, у меня новый фантик!
Но Маргарита была слишком занята и погружена в свои невеселые размышления и поэтому не услышала сына. На плитке варилась еда, она шипела, заглушая его голос. Да и, для него же включенный телевизор, работал слишком громко. Но все же причиной было не это, а тревожная ситуация с Нарзикулом Давроновым. Последние их встречи оставили гнетущее впечатление от ощущения его полного погружения в глубину воспоминаний и неприятия реальности. Он жил вне реальности. Воспоминания его детства в Душанбе, его юности – все больше напоминали хрупкий домик улитки, в который та спешит спрятаться. Казалось, что только любовь к сыну ещё связывает его с этой жизнью.
Когда, не дозвонившись ему по телефону, они с Маратом приехали в московскую квартиру, она сразу поняла, что он не был тут больше недели. На видном месте, под высокой пустующей хрустальной вазой, лежала короткая записка: «Поехал проведать родные места. Целую! Люблю! Береги Марата! Твой старый Нарзикул». Здесь же лежали тщательно собранные: завещание на квартиру на имя Марата, разные документы, его фотографии времен поэтического фавора и ксерокопия паспорта, заверенная у нотариуса. Об этом Нарзикул Давронов позаботился за день до своего отбытия в Душанбе. Он шёл налегке, ему было легко. Он был одет в довольно потертый синий стеганый халат – народный костюм. Тот самый, что был преподнесен ему в 1990 году, в дни чествования таджикской культуры в Москве, вместе с Госпремией, на которую он купил немыслимую в те годы роскошь – машину «Москвич» и даже золотой перстень с кроваво-красным рубином, с которым не расставался, точно прирос этот перстень, словно пуста рука без него. Он никуда не спешил, он ничего никому не был должен. Он был благодарен за всё прожитое в этом городе. Ему не было одиноко на перроне вокзала, да и какое уж там одиночество, когда под одной тюбетейкой уместились и он, Нарзикул Давронов, и Облакум Умалтуев, и Джанибек Тогай, и даже автор лирических песен Гюльджамал Ултамаева, под именем которой он написал несколько шлягеров 80-х. Боковым взором он отмечал про себя, что люди поглядывают на него. Но, приглядываясь в надежде, что, быть может, узнают в нем некогда популярного поэта, понимал, что они не узнают его, скорее на секунду удивляются: «И зачем такой старый гастарбайтер примотал в Москву? Куда уж ему работать, ведь молодым работы не хватает!» И, конечно, легко читалось на их лицах: «Хорошо, что отваливает!» Усевшись в купе вагона, он поприветствовал вошедших попутчиков – молодых гастарбайтеров. Потом он повернулся к окошку, чтобы не мешать им устраиваться поудобнее. И с удивлением для себя отметил, что совсем не печалится, расставаясь с Москвой, понимая, что видит суету московского вокзала в последний раз. Вспомнилось, как с жадностью молодого любопытства рассматривал он этот вокзал, подъезжая к нему в первый раз. И уже в купе спросил присевших отдохнуть спутников, молодых таджиков, помнят ли они песню Гюльджамал Улматаевой «Тюльпан-улыбка». И он напел её срывающимся тихим, по-стариковски хрипловатым голосом. «Красные тюльпаны весны цветут твоей улыбкой. Я сорвал тюльпан, но твоя улыбка осталась с тобой, с той весной…»
– А, помню этот «медляк» – рассмеялся один из парней. – Моя мама её пела. Да, это очень старый «медляк»!
– Как ты сказал? «Медляк»? – смеясь, поразился Нарзикул Давронов.
– Ну да! Старые песни, они все так теперь называются – «медляки». Теперь такие не нужны! – И парень представился, протянув руку, чтобы познакомиться, и обратился к Облакуму:
– А как вас зовут, уважаемый?
– Я – «Медляк»! Просто старый «Медляк»! – смеясь, ответил Нарзикул Давронов, протянув руку с блеснувшим красным переливом крупного рубина перстнем на среднем пальце. Парни насторожились, но приняли правильное решение – лучше не переспрашивать. Человек знает, почему себя не называет.
