Надежда Александровна Белякова
Чудеса села Ругачёво
Мечущийся, со злым азартом в глазах, босс тоже был в тюрбане со стразами и в восточном халате, он по-режиссерски командовал через рупор группками танцовщиц, в ожидании «дорогих гостей» еще греющихся в накинутых на костюмы для «танцев живота» стеганками и пальто. С ними курили и красавицы из кордебалета, уже наряженные райскими птицами.
Официанты в тюбетейках и подметальщицы в халатах с таджикским красно-зеленым узором – все, как фигурки на шахматном поле ругачёвской улочки, были расставлены по воле и фантазии босса. К полночи, всего за несколько часов, стараниями босса и Стилета все тут оказалось преображено, и двор Маргариты превратился в декорацию восточной сказки. С чайханой, яркими, с восточными узорами шатрами и песочницей, в окружении фонтанов, среди которых прогуливались чинные и надменные павлины. Сбросившие листву березки были декорированы под пальмы, а на стволах закрепили качели для «райских птиц».
И вот наступил момент, когда босс, с прищуром, придирчиво оглядев всю диспозицию, подвластную его воле и фантазии, почувствовал, что ему и самому это всё нравится. Даже нарочито старательно метущие улицу четыре немолодые балерины, наряженные таджичками. С наведёнными бровями, «сросшимися» на переносице «ласточкой», и съезжающими набок париками с черными косичками. Они полушепотом перебрасывались между собой мнениями о происходящем.
Самая пожилая из них мела улицу с неподражаемой пластикой и постановкой ног, выдававшей старую добрую питерскую школу балетного мастерства. Она шепнула своей помощнице, тоже явно балерине:
– А ты помнишь, как я на гастролях в Мариинке в 1997 году Жизель танцевала?
И другая ей, вздохнув, отвечала:
– Конечно, Анна Васильевна, помню… А вы помните мою Кармен на конкурсе в 85-м?
И, словно на миг согретая этими воспоминаниями, Анна Васильевна, улыбнувшись, ответила ей:
– Помню! Помню, Машенька. Всё помню. Всё помним! О! Публика приехала. Занавес!
И действительно, уже за полночь на кривовато взбегающую на холм ругачёвскую улочку въехала кавалькада роскошных иномарок в сопровождении полиции.
Бал «А la gastаrbaitor» состоялся. Наряженный богдыханом Стилет, а за ним едва поспевающая с опахалом танцовщица. На белом коне, в невероятных одеждах и сверкающем тюрбане, босс приветствовал гостей. Полное безобразие посреди ругачёвского двора действительно искрилось драйвом. Вовремя, не подведя босса, подъехала полиция, разогнав глазеющих ругачёвцев. И, как балет великого балетмейстера, вовремя, чётко и слаженно завязалась потасовка, которую заранее тщательно срежиссировал босс.
Праздник шумел до рассвета. Готовился и поглощался плов, запиваемый винами и закуриваемый смесями из кальянов. Восточные пляски и стриптиз на детской площадке, декорированной азиатскими коврами и разбросанными большущими шелковыми и атласными подушками, на которых валялись гости с кальянами, поддерживаемые подмигиванием и угодливо-одобрительными улыбками заботливого босса с заранее припасенной и многажды повторяемой шуточкой: «Марихуана! Траволечение! Натуральный продукт!», пока верблюды, ослики и павлины паслись здесь же, среди гостей, разряженных в тюбетейки, купленные у Маргариты. Всё смешалось в один пёстрый шумящий ком, зависший суматошным облаком над Ругачёво. С желающими подраться, цирковые акробаты и профессиональные борцы, наряженные полицейскими, то дрались, не причиняя вреда, а то затаскивали их в «уазик», чтобы остудить там гостей шампанским. Словом, все получали удовольствие.
А в соседнем переулке верхом на ослике Стилет поджидал «артистов» с готовым для каждого из них гонораром. К нему подъехали те ряженные полицейские на «уазике». Но в машине было уже пусто, всех гостей уже отпустили. С ними расплатился Стилет. И машина ряженных полицейских уехала. Тогда к Стилету подъехал на верблюде босс. Верблюд покорно сел. Босс слез и подошел к Стилету. Молча, глядя ему в глаза, он сказал:
– Жалеешь мальчонку… Добрый ты. Может, и меня, старика, пожалеешь, а? Там, в Москве, окошко в одном доме светится, на пятом этаже. После Перестройки выкупил и расселил я ту коммуналку. Там, на «Шарикоподшипнике». А в той коммуналке после войны комнату сестре моего отца, тете Ане, дали. А они родом с Украины, из Калюсы, где-то на Днестре. Она отца моего после войны вызвала в Москву. Он фронтовик, летчик, но прописки нет, а соседи-то стучат, и участковый «начеку». Милиционер поживиться приходил, проверял по вечерам: нет ли «незарегистрированных» граждан. Чтобы не попадаться, мой отец висел по ту сторону подоконника. Прикинь-ка – пятый этаж. Понимаешь? Он – фронтовик, победитель, контузия в боевом вылете, а, понимаешь, зацепившись за решетку окна, висел! Пока сестра «договаривалась» – сколько надо денег давала участковому. А он висел. И вот я – москвич. А? Ну… Э, ладно! Работать! Так, что – все мы тут гастарбайтеры. Тюбетейки волшебные, говоришь? Ну так как, Стилетушка? Будешь меня, старика, когда совсем скурвлюсь, жалеть? А? Не бросишь меня, старика?
– Да что ты сегодня? Куда ж я от тебя? Я добро помню! Не бойся – не брошу, если мальчонку оставишь в покое! Что-то ты совсем разнюнился. Наверно, устал? Да, такое дело закрутил! Шоу-бизнес! Смотри, одолел!
И Стилет, неожиданно по-доброму и как-то по-сыновьи обнял его за плечи. И тихо, но отчетливо произнес:
– Мальчишку не трогай! И всё хорошо будет! Горшки за тобой выносить буду, кашей с ложечки кормить, памперсы честно менять! Но только мальчишку – не тронь! Повезло нам сегодня с погодой— без дождя твой перфоманс обошёлся.
Стилет и босс со спины выглядели смешно и глупо, потому что в лучах рассвета их фигуры отбрасывали длинные крупные тени, отчего они казались детьми, а их тени – грозными фигурами, когда они шли по переулку, чтобы вернуться во дворик, дальше «рулить праздником» в сторону его завершения.
Марат, как обычно в свое время, выглянул во двор и был ошарашен теми превращениями, что преобразили его дворик и песочницу.
Стилет организовал и из его появления представление. Босс предложил гостям делать ставки, на «попадет мальчонка или не попадет». Но Марат попадал. И деньги, поставленные на кон, переходили в полосатые торбы, в которые Стилет, нарочито по-клоуновски смешно обыгрывая восточную почтительность, укладывал в них и укладывал выигранные деньги. И успевал, проворно расставить заранее приготовленные мишени на стенде, но, впрочем, традиционные пустые бутылки тоже пошли в дело и пользовались большим спросом у гостей, уже начинающих уставать от праздника.
Словом, к концу этого действа Стилет был увешан торбами с деньгами, вырученными за удачные попадания Марата во всё, что могло оказаться мишенью на таком бурном празднике. Да и число их к этому времени резко сократилось. Но тут выбежала Маргарита, не углядевшая за сыном и заснувшая на рассвете. И резко увела Марата домой, отметив «про себя» то, что сразу бросилось ей в глаза: то, что это был именно тот молодой человек, что заходил к ней и накануне купил у неё три тюбетейки, а потом скупил и все остальные. Да и тюбетейка на его голове тоже была её.
Вскоре гости стали разъезжаться в сверкающих иномарках. Один автобус увез музыкантов, другой – танцовщиц, еще один, типа маршрутки – официантов. Улица опустела, и в неё, как струя чистого воздуха, стали вплывать тишина и прохлада… И звук «ширк-ширк» тети Клавы.
***
В то утро старый Юрка проснулся на удивление бодрым и свежим. До его Петрова не долетали звуки того шума и треска, сотрясавшего Ругачёво всю ночь до рассвета. В Петрове было всё, как всегда, и даже часы на стене не тикали, потому что невестка Юрки забыла на прощанье вставить новую батарейку, а ему было недосуг. Он, пенсионер-солнцеед, не нуждался в таких подробностях жизни, как «который час», а тем более в мелком дроблении времени отпущенной жизни на минуты. Его циферблат – небо, на которое ему, жителю пустеющей в глухозимье деревни, всегда удобно было взглянуть, и из окна, и посреди дороги. И оно исправно обозначало: утро, день, вечер или ночь. А подробности Юрке и ни к чему.
Юрка выдвинул ящики комода и раскрыл настежь дверцы шкафа, рассматривая развешенные там его рубашки, тщательно постиранные и заштопанные невесткой, приезжавшей летом с детьми погостить. Её хлопоты-заботы, честно отработанные ею за безмятежный дачный постой летом в деревне. Впервые Юрка заметил, что не было ни одной рубашки радостного цвета, ласкающего глаз весёленькой клеточкой или полоской. Все они были «любимого цвета советского народа – немаркого». Он достал наиболее приглянувшуюся ему, насколько это было возможно в данном выборе, рубашку. И впервые отметил про себя, что даже постиранные, чистые рубашки бедного человека пропитываются запахом старого шкафа. И поэтому люди пожилые и бедные и пахнут старым деревом, вернее, старым потным деревом.
Этим утром он решил пораньше пойти за пенсией. А получив её, потом – не за бутылкой, как прежде, а поспешил в магазин, чтобы купить новую рубашку, не пахнущую его старой непутевой жизнью. По старинке без стука в незапертую входную дверь вошел Жорка – его сосед-собутыльник. Тоже житель деревеньки Петрово. Его вросшая в землю изба была на самом отшибе. Он, не здороваясь, выразительно хлопнул руками и потер ладони. Подмигнул Юрке, стоящему у зеркала. И, как привычный пароль, произнес – «угу?», обращенное к Юркиному отражению в зеркале.
– Нет! Сегодня ты давай без меня! – спокойно ответил Юрка.
– Так ведь… ты ж вроде как собрался идти? – удивился Жорка такой неожиданной непонятливости и неконтактности соседа и многолетнего безотказного собутыльника.
– По делам ухожу! – строго ответил Юрка.
Озадаченный Жорка замер в ожидании разъяснений. Но вместо этого Юрка, явно не желавший делится своими тайнами, а ответить что-то нужно было, взглянув, на лежащий на тарелке кусок хлеба, скороговоркой произнес:
– Олигарха каждый может
тут частушкой уколоть!
Он не может отвечать:
не умеет сочинять!
А тем более писать!
Ведь он в школе научился
только денежки считать!
Эх-ма! Вот дела!
Олигархов тут клюют—
ужас, что творится!
Разобиженный такой неискренностью, Жорка чертыхнулся и исчез за порогом дома. А Юрка, надев куртку и кепку, прощальные до следующей весны подарки невестки, пошёл один привычным маршрутом – в Ругачёво.
***
Марат играл и болтал во дворе с забытым осликом, на спине которого красовались большущие проволочные крылья бабочки из натянутой на проволоку яркой ткани, обтянувшей каркас этих крыльев. Поникшую голову ослика с густой гривой, как и накануне, всё так же украшала чалма из каких-то переливчатых тряпок с ярко оранжевым пером, приделанным сбоку. Марат кормил его спрятанным под курткой лавашем, потихоньку унесённым из кухни после завтрака. Он отламывал по кусочку и давал задумчивому ослику. А пока тот жевал хлеб, Марат успевал нежно погладить его по шершаво-бархатистой шее.
Когда хлеб закончился, Марат повел ослика к тому месту, которое раньше было его песочницей, держась за болтающуюся уздечку. Ослик, немного поупрямившись, все же медленно пошел за ним к песочнице, теперь превратившейся в непонятное, но забавное сооружение в виде декоративного шатра, возвышавшееся над песком. Ослик стоял и равнодушно смотрел на то, как Марат лепит из песка, что-то ему рассказывая.
Проезжавший мимо полицейский, увидев сидящего в песочнице Марата, тотчас сообразил: «А мальчонка-то – азиатик! И прошумевшая на все Ругачёво вечеринка «Гастарбайтер» тут «очень даже вяжется».
Он притормозил. Вышел из машины. Подошел к Марату.
– Эй, малец! Отведи меня к себе домой. Хочу с твоей семьей познакомиться! – обратился он к мальчику. Марат пожал плечами, но послушно вышел из песочницы. Подошел к полицейскому и, отряхнув руки от песка и, потерев их для чистоты о свои вельветовые штанишки, доверчиво обхватил своей ладошкой его висящий увесистый кулак полицейского. И молча потянул его к ателье «Маргарита». Это привело полицейского в замешательство. Он не ожидал, что мальчик потянет его в ателье, предполагая, что малыш отведет его в арендуемый под ночлежку гастарбайтеров один из домов – старых развалюх Ругачёва. И еще больше растерялся, увидев белолицую и голубоглазую, по-городскому элегантную Маргариту, встретившую его у входа в пустующее ателье модных шляп вместо лежбища гастарбайтеров.
– Мам! Дядя к тебе пришел! – Сказанное Маратом и совсем поставило его в тупик.
Но тем не менее он продолжил свои дела и, обратившись к Маргарите, сказал:
– На вас весь район жалобы написал! Нарушаете общественный порядок. Совсем оборзели! Что вчера творили?! – прикрикнул он на изумленную Маргариту.
Марат сначала бросился к матери, обхватив её бедра руками, как дерево, стараясь прикрыть ее от опасности. И, повернув лицо к полицейскому, крикнул:
– Уходи, ты злой!
Но вдруг, точно передумав, бросился в свою комнату, к разбросанным игрушкам и книгам. Что-то поискав там, он вернулся с книгой сказок. Раскрыл её. И, уронив саму книгу, достал из неё все свои сокровища разом. У него в руке оказались лежащие веером все его фантики, а среди них купюра, данная ему Стилетом при первой встрече.
– На! Бери! Уходи! Не обижай маму! – почти выкрикнул раскрасневшийся от страха за Маргариту Марат.
Полицейский рассмеялся, протянув ручищу к этому цветастому вееру. И ловко, одним движением сложил «веер», так что фантик от «Чупа-Чупса» оказался сверху, прикрыв купюру в сто евро. Полицейский взял эту пачку и, смеясь, озвучил происходящее, как бы в шутку попугивая Марата:
– Это что за безобразие?! Ты меня при исполнении «Чупа Чупсом» угощаешь? Далеко пойдешь, хитрован! – и протянул другую руку к его уху.
Но теперь уж и Маргарита не стерпела. Она резко схватила Марата, прижимая к себе так, что тот оказался за нею.
– Всё?! – спросила она, явно давая понять, что ему пора уходить.
Полицейский сунул пачку богатств Марата в свой карман. В этот момент заскрипела дверь ателье. И, покашливая и явно смущаясь, вошел старый Юрка. Он вроде бы поклонился, напряженно рассматривая всё происходящее и сразу же увидев, что происходит что-то скверное, резко выпрямился.
– Юрка! Ты-то, старый, что здесь забыл? С пивнушкой перепутал? – рассмеялся полицейский, озадаченный этой встречей.
– Юрий Андреевич я! – резко отрезал в ответ Юрка и добавил: – Тюбетейку пришел купить!
– Сдурел, дед?! Так уже ушанкой пора запасаться! А ты за тюбетейкой. Ну, ты даешь, дед! – смеялся полицейский, неохотно отступая к выходу. И всё же окончательно решил уйти, тем более что своё уже получил. Да и какой-никакой, а всё же свидетель и этот «солнцеед» – старый Юрка.
И он ушел, громко хлопнув дверью, посмеиваясь над всем увиденным, что никак не вписывалось в его представления.
Маргарита, прижимая к себе Марата и поглаживая его по голове, чтобы успокоить, выдохнула с облегчением:
– Ушёл! – и неожиданно коротко и тихо произнесла:
– Спасибо! Как Вы вовремя!
И с нескрываемым удивлением спросила, пытаясь припомнить, где же она видела этого старика:
– А Вам правда тюбетейка нужна? Или Вы – «просто так» спросили? – произнесла она настороженно, рассматривая этого тощего, словно изнуренного старика, пытающегося держаться молодцевато, нарочито выпятив грудь и, распрямив костлявые стариковские плечики.
– Я за тюбетейкой пришел. О Ваших тюбетейках всё Ругачёво гудит!
– Да? Гудит? И что ж гудят? Вы присядьте вот сюда! – попросила она, и провела его к стулу, подвинув его так, чтобы Юрка сидел прямо перед зеркалом и объяснила:
– Я буду вам показывать тюбетейки, а Вы смотрите в зеркало и выбирайте, какая Вам больше подойдет. Выберете, какая понравится. Правда, у меня почти все вчера раскупили. Тут у нас такое светопреставление ночью было. Да вы, наверное, слышали? И осталось у меня только две тюбетейки. Так что – выбор невелик! – говорила она, открывая коробку с двумя, как она думала, оставшимися тюбетейками.
– Да нет! У нас в Петрове ничего слышно не было. А хотя… вспомнил! Разбудила меня пальба среди ночи. Выглянул в окно, а отсюда фейерверки были аж у нас видны. Такие салюты! Только в Москве такие видал. Да и то таких красивых в мое время не было!
– Ой! А я ошиблась! Со счету сбилась! Только одна осталась! Только бы как раз была!
