Надежда Александровна Белякова
Соль
Эта идея сразу же ужаснула Ирину. Она испугалась, что втянется ее доверчивый Игорек в какие-то темные дела, спутается с темными людьми, попадет в беду. Ведь и сама наколка, то есть тату, – дело опасное! Можно и заражение крови, не дай бог, человеку ненароком сделать! Как-никак, и лицензия нужна. Да и в целом Ирина, как человек старшего поколения, никак не могла преодолеть брезгливо-недоверчивого отношения в этой «синеве», связанной в сознании людей ее поколения с криминальной атрибутикой, флером откровенно тюремной уголовно-шпанистой среды обитания. И то, что теперь гордо именуется тату, или татуировка, – это все та же бывшая обычная наколка на синеющих старых, обрюзгших телах: «Не забуду мать родную», «Век воли не видать», «Коля + Маня», «На груди профиль Сталина, а на сердце Машка анфас».
Это все коробило Иринку. И она тщательно перебирала в памяти каждую деталь того сентября, как перебирают вещи в старом шкафу, чтобы найти притаившуюся истребительницу-моль. Вспоминала она, перебирая в памяти, и светлые парусиновые брюки из магазина «Рабочая одежда» того московского студента, ведь целыми днями будущие архитекторы «морькву» перебирали под открытым небом. И его голубые застиранные майки, и клетчатые рубашки, и первые кроссовки тех лет на босу ногу, потому что стирать было некогда, а чистых носков, захваченных из Москвы, уже не осталось за время их студенческой «картошки».
Ну нет же! Не было в облике и в поведении ее студентика того пугающего начала, из которого нахлынула вся эта готическая дурь. Вспоминала стихи, которые он читал, – и они были светлые, добрые, не предвещали ничего мрачно-готического. Тем он и очаровал ее: светом, нежностью непривычной изящной ласки. Вроде бы на одном языке говорили, а те же слова он произносил, словно в чемодан аккуратно, ясно и стройно укладывал красивые вещи, как для поездки в хорошую и солнечную страну. От интонации его веяло безмятежностью, словно, о чем бы он ни говорил, подразумевал, что «все будет хорошо»! И от этого становилось и вправду хорошо. Так хорошо, что столько лет спустя помнится! Вот так, опять непрошеными гостями нахлынули ее воспоминания молодости!..
Дом наполнился чужими, резкими запахами невыделанных свиных кож, оставленных на мясных окороках. Таня и Герман учились на них наносить татуировки, срисовывая образцы из принесенного откуда-то Таней каталога модных тату. Они просиживали над этими шкурами все свободное время. Шкурами был забит и весь Иришкин холодильник. Но, как догадалась Ирина по доносившимся из их комнаты репликам, что-то у них не клеилось. И приступать к работе было еще рано. Это раздражало ее Игорька. То есть теперь уже невозвратно – Германа. Таня и Герман решили, что в их работе с рисунками и орнаментикой настал момент «работы с натурой».
Решительная Таня с шустростью провинциалки быстро сумела найти нужных людей и договориться насчет подходящей «натуры» в морге одной из больниц. Ей пообещали, что, если появится умерший одинокий человек – без толпы рыдающих близких, то есть покойник – круглый сирота, им с Германом дадут возможность «потренироваться» в нанесении татуировки. А наносить рисунок на тело – навык, конечно, нужен. Таня даже внесла часть суммы авансом за такое непростое и тайное дело. И стали они с Германом ждать, когда же выпадет шанс следующего этапа их учения.
Удивительно, но долго ждать им не пришлось. Весна в этом году наступила бурная и резкая. И больничка была битком набита сердечниками, гипертониками, астматиками и другими страдающими от сезонных перепадов давления и непогоды. Осталось только дождаться момента в засаде. И дождались: как раз настали майские праздники!
А уж в эти-то дни в больницах – самый мор. Потому как в праздники на целый этаж, а то и на два – одна медсестра, а врачей и вовсе нет! Да, праздники – самое время помереть! И дождались своей удачи Таня и Герман, как раз на майские праздники. Таня с радостью отдала остальную часть оговоренных денег, радуясь, что сохранила их в целости, не поддавшись соблазнам молодости: желанию купить новые туфли, платье… да мало ли что еще!
Это был одинокий жилистый старик, ветеран войны. Честно воевал. Попал в плен к немецким фашистам. Бежал. Партизанил. Чудом выжил. Жена умерла еще в начале войны во время родов, а сына единственного своего, которого соседи приютили и выкормили в тяжелые годы, он пережил на целых пять лет. Так что лежал теперь в морге ветеран – сирота сиротой, когда вооруженные инструментами Таня и Герман склонились над его телом. Час за часом они старательно выводили на спине старика-ветерана надписи на немецком и украшали готическим орнаментом, старательно маскируя рисунком следы от боевых ранений времен Великой Отечественной войны.
В полночь по плечам истязаемого старого бойца раскинулся орнамент с развевающимися лентами, на которых отчетливо прочитывались витые надписи, выведенные готическим шрифтом: «Die Finsternis der Nacht – die Heimat Wahrhaft der Gote», «Die Finsternis der Nacht im Herz der Gote». По позвоночнику взметнулись стебли и листья чертополоха, которые обвивала тщательно прорисованная разными цветами саламандра. Закрученная саламандра смотрела на своих создателей исподлобья, по-готически мрачно, опиралась изогнутым хвостом на старинный немецкий кортик, обвитый плющом и языками пламени. Этот выразительный, даже, может быть, красивый рисунок с кортиком расположился последним вдоль крестца старика.
На рассвете 9 мая, улыбаясь после бессонной «трудовой ночи», Таня и Герман удовлетворенно рассматривали свою работу. Пора было относить покойника на место и укладывать инструменты, потому как с горько пьющим сторожем морга они договорились, что к пяти утра все должны закончить и уйти.
Герман отошел помыть инструменты, как вдруг страшный и отчаянный крик Тани пронзил прохладу морга. Герман помчался к холодильнику с телами покойников. Онемевшая от ужаса Таня буквально распласталась по стене морга, держась за нее обеими руками и вжавшись спиной. Она побелела от страха, и вместо слов из ее горла слышалось только бульканье нервно хватаемого губами воздуха, превращавшегося вместо спасительного вдоха в пустоту. Расширенными, остановившимися глазами она неподвижно смотрела на спину мертвого, истязаемого ими всю ночь ветерана.
Герман посмотрел туда же. От их кропотливой работы не осталось и следа. Спина старика стала багрово-красной. Последние очертания тату с немецкими надписями расплывались по человеческой коже, как мокрая акварель по листу, смешивая при этом все краски в одну общую мутную фузу.
Герман подбежал к Тане и обнял ее. От этого ей сразу стало легче, и она наконец глубоко и облегченно вдохнула спасительный глоток воздуха. Герман стал успокаивать ее, хотя и сам почувствовал, что от этой жути у него закружилась голова.
Послышался металлический лязг ключа, которым поддатый с утра сторож не сразу смог попасть в замок. Таня и Герман, не сговариваясь, нервно повернули головы в сторону открываемой двери, но тут же в ужасе перевели взгляды обратно на одиноко лежащего старика. То, что они увидели, потрясло их больше всего.
Мутное пятно на спине видавшего виды в плену и концлагере старика-ветерана вдруг разбилось на три пятна, которые поначалу стали приобретать неясные очертания слов. А последнее слово сложилось во вполне отчетливые три русские буквы.
Надпись гласила: «Да пошли вы все на ***!». На месте кратки над буквой «Й» красовался треугольный – штыковой – шрам, оставленный немецкими фашистами перед тем, как храбрый воин попал в плен в 1943 году. А вместо восклицательного знака в конце значился шрам от пулевого ранения.
Остолбеневший в дверях сторож, дядька Митяй, увидев, что сотворили с его подопечным, мгновенно протрезвел и закричал:
– Да вы что тут, гады, наделали?! А говорили: «Медицинский институт… Нам практику пересдать нужно! Мы – будущие патологоанатомы!». Да видали мы и не таких в войну!!! А ну, изверги, с вас еще четвертной! И… в евро гоните! А то не выпущу! Тут запру! – орал на них сторож, успев мельком взглянуть на часы. Прикидывая в уме, что успеет и этих гавриков попугать, и помыть и приготовить покойника, привести человека в приличный вид к похоронам.
Конечно, евро у ребят не было, но карманы они вывернули и отдали всё до мелочи. Дядька Митяй, переворачивая старика-ветерана, перекрестился на багровую надпись на спине, внимательно глянул на бирку на ноге и уважительно произнес, приступая к своим обычным обязанностям:
– Уж ты прости меня, дорогой Иван Семенович! Недоглядел я, старый дурак! Повелся, поверил, что медики они. Но вот приведу тебя в божеский вид. И отметим мы с тобой праздник, и помянем тебя и всех-всех, кто пострадал от злобной нечисти! И все-то у нас, товарищ Иван, по-людски будет! Эх, Семеныч!
Раскладывая все, что нужно для своей работы, Митяй взглянул в окно и увидел, как со двора больницы, озираясь, опрометью драпают его сегодняшние несостоявшиеся «медики»-готы.
Утреннее солнце заиграло в небесах, щедро разбрасывая свои лучи и расплескивая ясный свет праздничного утра 9 Мая. Напевающий во время работы Митяй щербато улыбнулся солнышку и увидел, как оно тут же разбилось фейерверком радужных солнечных зайчиков о граненые стаканы с водкой, один из которых был прикрыт горбушкой буханки черствого черного хлеба.
Лысый Хиппарь
Всё тонуло в туманно-сизых сумерках, наполняющих и обволакивающих его комнату. Эти сумерки заполняли все, стирая очертания предметов; старого буфета, табурета, рядом с его кроватью, со стоящими на нем пустыми тарелкой и чашкой. Становились почти не различимы и старательно развешенные хозяином квартиры, держащиеся на воткнутых в стену кнопках, фотографии на фоне модный в те годы обоев с рисунком в стиле «Буденовское рококо». Фотографии далеких 70-х.
Но старик лет 65-ти лет за многие годы, что прошли с тех пор, когда он их развешивал, точно помнил; кто на какой фотографии улыбался, а кто нет. Кто, кого обнимал, а кто держал гитару. И, кто разжигал костер недалеко от палатки. Здесь было и его фото в 1970 году, на котором он, хиппи с гитарой, обнимает славную подружку-хиппушку. Перебирал в памяти их шутки, которые с годами стали еще дороже и неизменно пробуждали улыбку даже теперь, когда он Лысый Хиппарь лежит один в старой, как принято теперь говорить: «убитой квартире». И Лысый Хиппарь привычно улыбнулся всем им; далёким черно-белым, давно прикнопленным к этой стене.
Фотографии на стене соседствовали с Польскими плакатами тех же лет с портретами Леннона, Лед Зеппелин и другими группами. Он закрыл глаза, но все эти вфото и плакаты продолжали жить в нем.
Но вот и кончилась магия синевы сумерек. В комнате стало совсем темно, как после надписи: «Конец Фильма». Задумавшись о чем-то, он погладил себя по лысине и сказал самому себе:
– Да! Лысый Хиппарь! Залежался ты!
Собрался силами, встал и включил свет. Потом пошел на кухню, заварить себе чай.
Заглянул в холодильник, посмотрел, хмыкнув, закрыл его. Ему давно нездоровилось, и поэтому было ему грустно и одиноко. Позвонил кому-то, чтобы развеяться:
– А? Да…понимаю. Уехал. На долго? Угу, понимаю. Передайте, пожалуйста, что звонил его друг, Саша и… Всё! Положила его дочка трубку! – сказал он, тупо слушая короткие гудки, словно пытаюсь расслышать в них что-то важное для него.
Он еще полистал старую записную книжку. Приосанившись, позвонил. Когда на том конце, кто-то произнес: "Алло!", стараясь выдержать легкий, непринужденный тон, произнес:
– Ой, Машка! Ты!!! Подру…Что?!!! Как давно? Уже два года? Простите, сочувствую…А Вы ее дочка? Ах, внучка! Очень пр… Ну, вот! И эта трубку торопиться положить.
И он опять полистал записную книжку. Но понимая, что звонить некому, положил трубку и записную книжку рядом. Чай, оставленный на табурете, уже начал остывать. Он прилег, осторожно держа чашку, чтобы не расплескать чай. Начал осторожно прихлебывать, рассуждая сам с собой:
– Да, если бы я не свалял тогда дурака!!! А ведь мама была права! Не валялся бы тут, как падла совсем один. Женился бы, детки были бы – и лекарство из аптеки, и кефир перед сном. Всё, как надо было бы. А сколько девушек влюблялись тогда в меня!!! А скольких любил я!!! Вот, припоминаю тогда…весной. Был я влюблен. Сколько мне тогда было? – рассуждал он вслух:
– Двадцать с небольшим. Квартира была совсем новая. Год… 1972 год, и вот он празднично одевается перед маминым трюмо. Натягивает в облипочку, художественно потасканные джинсы: перестроечная «варенка» – эта роскошь первых кооперативов. Надевает клетчатую рубашку, но недовольный своим видом, сменил ее на какой-то френч, непонятно какой армии. Опять не доволен. Старательно расчесывает длинные, струящиеся по плечам волосы. Приводит в порядок пышные усы, длинную бороду. Одевает много ярких феничек. Разных, пестрых, веселых и мишуру, составляющую образ хиппаря. Теперь он доволен собой. Из соседней комнаты, пока он наряжался, звучал безответным монологом голос его мамы. Он ненадолго завозился с починяемой им увесистой магнитолой «Комета». Что-то нажал и катушки закрутились.
Но внезапный ожёг, как резкий звук, разбудил его, выдернул из сладостного полусна, полу-воспоминания. Чай, выплеснувшийся из чашки, нечаянно во сне опрокинутой им на свой свитер, предательски растекался по его груди. Он снял свитер и бросил его на пол. Все увиденное в том полусне так отчетливо приблизило прошлое, что очень обрадовало старого хиппаря. Как лучший подарок для него – услышать или увидеть во сне маму. И он погрузился в любование припоминаемых сквозь сон деталей:
– Ах! Да, мама тогда еще гладила мне рубашку и разговаривала со мной. А я, чтобы проверить, в порядке ли магнитола, включил запись И тогда записалось. Потом затерялось…Тогда мама спросила:
– Сашура!!! А во сколько они тебя ждут?
– Мам, вроде бы в семь! – припомнил он.
– Шур! Ты что так несерьезно?!! Тебя пригласили родители девушки. Это ж смотрины! А не так-«на чаек» забежать поболтать! Хоть ты, как всегда, и сказал только в последнюю минуту, но хорошо, что я успела брюки твои в химчиску сдать. Вот утром сбегала, получила их! – пеняла ему мать, помахивая в воздухе разгорячённым утюгом, продолжила:
– Сейчас рубашку твою доглажу. Будешь прилично выглядеть. Настоящий жених!
Ты и их пойми. Они же родители. За дочку волнуются; в какие руки, в какую семью доченьку доверяют.
А ты все в джинсах и черти в чем! А придешь в брюках, в белой рубашке, и сразу им видно будет, что парень ты серьезный, не брандахлыст, какой-нибудь. Ты бы постригся! Волосы не рожь – отрастут. Ты к ним с уважением, в белой выглаженной рубашечке, и они к тебе с доверием! По-хорошему все нужно. Я сейчас, я быстренько! Тут пуговица оторвалась. Вот сейчас пришью и…
Но в ответ Саша водрузил на плечо гитару и ушел хиппарём «в полный рост», хлопнув дверью.
А ночью того же дня, когда Сашка, сидел в той же комнате и нервно курил в темноте, невольно слушая, как его мама театральным шёпотом поясняет подруге по телефону:
Так и я же ему объяснял: «Идешь с родителями знакомиться, оденься прилично! Да, куда там – гитару на плечо! Не постригся, волосья и усы распушил, бряцкалками увешался, как елка новогодняя. Ну, родители, как увидели-испугались. Вот подумали – Хиппи!!! Тунеядец пришел!!!
А мой Сашка, ну, какой он тунеядец? Не послушался мать, а мать жизнь прожила.
А девчонка хорошая, ой, жалко! Да, чего делает? Страдает. А? Ну, что решили? Запретили им видеться. Девку под замок посадили! Ох, чувствую, разладят ее родители все ребятам! Разлучат их!
* * *
Чай все же еще не остыл. И был все еще горячим, и Лысый Хипарь допил его парой глотком. Поднял с пола свитер, рассматривая темнеющее пятно на нем. Огляделся, прикидывая, куда бы повесить «на просушку, но на долю секунды успел удивиться, какой обшарпанной стала комната. Точно вынырнул обратно их своих воспоминаний из более, чем тридцатилетней давности.
Лысый Хиппарь продолжал размышлять:
– Нужно было в институте доучиться! Профессию серьёзную получить. А я тогда в перестройку все бросил, на Арбате выступал. И как-то на все хватало. Весело было! А теперь – невесело, и ни на что не хватает. Жениться нужно было, на хорошей! А я все боялся, чтобы «семейные узы» не стали кандалами…хм. Да, как меня тогда все сватали! И ведь невесты, приходили и посмотреть на меня. Со временем у моих друзей эти «смотрины» превратилось в славный повод собраться и повеселиться.
И, поставив чашку на табуретку, он опять задремал, погружаясь в воспоминания, словное в речку жарким июльским днем.
* * *
Стол на тонких ножках, игриво раздвинутых в стороны в этой советской квартире, был сервирован, как надо. И колбаса докторская пополам с любительской на тарелке разложена на тарелке. И селедочка разделана, лучком присыпана на другой. Все, как надо! Друзья, их разговоры, из тех, что понятны с полуслова. Как хорошо!
Он хочет подсесть к старым друзьям, но они не отвлекаются, не обращают на него никакого внимания, не наливают. Никто даже не подвинулся при его появлении; этого старика они не знают. Зачем он им? А там, на другом конце, он же, но молодой хиппи, это с ним они балагурят.
И его друзья поют, и бренчат на гитаре. Такое хорошее советское застолье: кто-то идет в подъезд целоваться, кто-то драться. Лысый Хиппарь опять пытается подсесть к столу, но его никто не замечает. Он словно призрак для них. Отойдя в сторонку, он задумался:
– А моя репутация «генетического холостяка» вызывала не то, чтобы сочувствие, а скорее рождала иллюзию у жен моих друзей, что за меня можно пристроить всех их незамужних сестер и подруг. Нет. Ей, богу, я не виноват! Ну, просто, что-то всегда было не так! Вот помню.
Одна, такая «хорошая девушка» даже понравилась мне тогда. И видимо и я ей понравился. Но она явно перестаралась! Захотела очаровать меня своей аристократичностью.
Эта «невеста» в жгуче-красном платье, сидящая рядом с ним, нарочито закуривая, произнесла как-то напористо, так, что стихло все застолье:
– А я в прошлом рождении из аристократической семьи! А ты, Саша, что-нибудь слышал о реинкарнации?
Лысый Хиппарь хотел ответить, но даже во сне почувствовал, что все это ему снится. Одеревеневший язык не слушался его. И его опередил он сам, но в образе хиппаря на другом конце стола, он сам много лет назад, – молодой Саша. Он, бренча на гитаре, ответил ей:
– Вот в прошлом Вашем рождении, мадам, я бы на Вас и женился бы!
Обиженная невеста повернулась и вышла из-за стола. Хлопнув от обиды входной дверью и, исчезла из его жизни навсегда.
Кто-то из друзей, имя которого Лысый Хипарь никак не мог вспомнить, отбрил его:
– Ну, ты даешь, Сашка! Зря ты так!
Но бренчащий на гитаре молодой хиппарь Сашка ответил ему:
– А я-то что? Понимаю, реинкарнация! Однако! Но в этом рождении – не суждено!
Резкий звонок в дверь переключил внимание.
– «Кто там?» – подумал Лысый Хиппарь, видя, что Саша и его друзья тоже удивлены. И тоже, вытянув шею и привстав, хотел рассмотреть, кто там пришел и долго возится в коридоре?
Но и тут его опередил он же, но молодой Сашка, идущий к входной двери, пояснив всем:
– Это жена одного из друзей привела свою подругу. Хорошенькая. Это явно «хорошая девушка» и с нею еще компания.» – припоминая, узнал входящих Лысый Хиппарь, пока гости тех лет раскладывали на столе: «чем богаты, тем и рады». Кто-то на спор одним движением, ловко открыл перочинным ножиком, не отрывая руки, баночку консервов " – Бычки в томатном соусе". Достали приготовленные дома матерями пироги. Разворачивая газету «Правда» – резали хлеб и чистили воблу. Наливали пиво и вино. Лысый Хиппарь, с улыбкой разглядывая их, привстал на локте, радуясь «продолжению банкета» в то время, как Сашк – молодой хиппарь подсел к пришедшей Юленьке.
Лысый Хиппарь встал и тихо подошел к ним, и тоже хотел поближе подсесть, но его не замечали и не уступали место за столом. Как только он хотел сесть, кто-то проворно занимал его место. Протянул руку к рюмке, но ее перехватывал кто-то другой. Он и рад был, что всех видит, и немного раздосадован. Все словно мимо него проходят. Лысый Хипарь всплеснув по-стариковски руками отошел обратно и сел на кровать. Он опустил голову, припоминая тот день и милую Юленьку, тихую, вежливую, вспоминал:
– Юленька, такая была светлая, нежная. Учительница младших классов. Она была такая чистая, что я даже испугался, что – я такой циник искалечу ей жизнь. А она была бы хорошей женой, детки, наверное, тоже были бы…хорошие, воспитанные, ведь она же – учительница! А ведь, как она тогда замуж за меня хотела! – вспоминал Лысый Хиппарь.
– Ну, а я? Чтобы она сама растворилась, как дивное виденье, я анекдот при всех ей рассказал. Хм…я тогда, как раз уже лысеть начинал. Такая похабщина! Даже вспоминать стыдно! Все еще так смеялись.
Тут Лысый Хиппарь услышал, как тот, молодой Сашка начал рассказывать анекдот. Лысый Хиппарь старался помешать, но смог только прошептать: «Ну, зачем же так?!»
Но Сашка, отложив гитару, стал рассказывать анекдот нарочито громко. Так, что все за столом примолкли:
– Полысевший Абрам крутится перед зеркалом и говорит своей Саре:
Сарочка, золотце, сними трусики и залезай мне на голову! Сара возмущается и с негодованием спрашивает его:
– Ты совсем рехнулся, старый дурак! Зачем тебе это нужно???
– Да затем, что я хочу понять, а пошла бы мне чёлочка?!
Сашка и Лысый Хиппарь – оба смеются над этим и в те годы старым анекдотом. А Юленька покраснела, услыхав эту пошлятину. Покраснела, и, возмущенная, стремительно убежала.
Но сам старик Лысый Хиппарь все смеялся и смеялся над этим глупым старым анекдотом, да так, что начал кашлять. А потом и вовсе задыхаться. Полупьяная компания стала расходиться, не обращая на него внимания. Ему стало совсем плохо. Он схватился за сердце. Поворачивается на бок и, протянув руку к телефону, стоящему на полу, с трудом вызвав «Скорую помощь», рухнул на постель.
Сквозь гул в ушах Лысый Хиппарь слышал, как издалека нарастал звук сирены «Скорой». Он встал, чтобы открыть дверь, но упал замертво. Теперь время оборвалось для него, утратив начало, конец и вектор течения. И, когда он увидел, что, какие-то незнакомцы выносят мебель, делают ремонт в его квартире, потом заселяются в его бывшую, но преображенную стараниями новых жильцов квартиру, он почувствовал, что ему это совершенно безразлично. И он с удивительной легкостью проснулся в этом новом для него мире. Он увидел, как, какой-то новый и молодой Саша вскочил утром с постели, легко подхватив с пола гантели. И с удовольствием, играя молодыми, упругими мышцами, щедро покрытыми татуировкой, сделал несколько утренних упражнений, с удовольствием разглядывая тату, открывающую его молодое, красивое тело. Здесь живет совсем другая жизнь, безразлично отметил Лысый Хиппарь, посторонившись поближе к потолку.
Теперь здесь живут мать и сын. Сын, чем-то похожий на него, прежнего и молодого – Лысого Хиппаря, такой же молодой Саша, но из нынешних. Он наряжается, как тусовочный ди-джей. Гелем делает хаер огненно красно цвета. На нем немыслимый прикид звезды найт-клуба. Брови и уши украшены пирсингом.
Ему не мешает, ему не слышны, как посторонний шум – голоса врачей, констатирующие смерть прежнего Александра, не отвлекает его и сирена «Скорой помощи», все это где-то за кадром его реальности с выключенном для него звуком. Он стал видеть все откуда-то сверх. Квартира стала современной, посвежее. Все преобразилось и из-прежней его жизни, только старая магнитола, времен его юности стояла в углу, прислоненная к стене. Кому-то показалось забавным это антикварное техно-ретро-чудище. Кто-то пожалел сразу выбросить старину-матушку. Но на стенах были совсем иные-модные обои, и теперь это уже современный интерьер, словно и никогда не было Лысого Хиппаря.
Покрутившись перед зеркалом, парень остался доволен собой. Он включил свой смартфон, и почему-то одновременно и старинную «КОМЕТУ» Лысого Хиппаря. И оттуда сквозь помехи раздался тот самый текст монолога матери Лысого Хиппаря. Саша с удивлением слушает, словно припоминая что-то. Но в это время раздался громкий голос его матери, преодолевая звуковую преграду Хеви Металл. Потом парень надел наушники и все звуки растаяли, замесились в сгусток в плотном замесе современной музыки. Но его настойчиво окликала мать, зовущая его из своей комнаты, как эхо той звукозаписи, что доносилась из антикварной «КОМЕТЫ», оставленной включенной ее сыном:
– Сашура!!! А во сколько они тебя ждут?
– Мам, да вроде бы в семь! – ответил он, немного отстранив наушник от уха.
– Шур! Ты что так несерьезно!!! Тебя пригласили родители девушки!
Это ж смотрины! Хоть ты, как всегда и сказал только в последнюю минуту, а я успела и брюки твои в хим. чистку сдать, вот утром сбегала, получила. Сейчас рубашку твою доглажу. Будешь прилично выглядеть, настоящий жених…
Но в ответ этот новый, еще неизвестный Саша, лишь поправил наушники, чтобы они полностью закрыли уши. Включил висящий на шее смартфон. Оделся и стал прихорашиваться, пританцовывая под запредельный вой готического треша, и не слушая, и не слыша мать. А мать продолжает говорить.
Но голос её, постепенно утонул в звуках звучащей в Сашином ухе музыки. Но она настойчиво наставляла сына:
– Шуренок, мой! Ты и их пойми. Они родители. За дочку волнуются, в какие руки, в какую семью доченьку доверяют. А ты все в джинсах и черти в чем! А придешь в брюках, в белой рубашке – и сразу видно: парень серьезный, не брандахлыст, какой-нибудь. Ты бы постригся. Волосы не рожь – отрастут. Ты к ним с уважением, в белой выглаженной рубашечке, и они к тебе с доверием…по-хорошему все нужно. Я сейчас, я быстренько! Тут пуговица оторвалась. Вот сейчас пришью и…
Но в ответ – только громко хлопнула входная дверь. Саша уже ушел.
* * *
Лысый Хиппарь летел вслед за Сашей, радуясь и предвкушая, что еще придется погостить на крутом, молодом джем-сейшене! Льющийся откуда-то сверху лучезарный свет, водопадом падал и рассыпался, как вода в душе при сильном напоре, ударяясь о его голову. И, распадаясь на множество разноцветных лучей, струясь светящимися лучами, опадающими на его плечи, обволакивал все его тело, как длинные, светящиеся волосы, настоящего хиппи.
Он почувствовал, что свободен от старого, жалкого, дряхлого тела прежнего Лысого Хиппаря, как от поношенного старомодного тряпья! Которое теперь заменял кокон плотных, как тугое облако, сгусток сизых сумерек. Старый Хиппарь был счастлив! Он почувствовал, что хорошее, свежее, молодое, что еще всё только начинается!!! И главный праздник жизни еще впереди!!!
И ему больше некуда, да и незачем возвращаться.
