Наталья Петрова
Нахимов

Полная версия

Строительство и вооружение

Новопостроенный фрегат назвали «Крейсер», что в переводе с голландского означает «тот, кто пересекает». Фрегату предстояло пересечь не только моря, но и океаны – Атлантический и Тихий. Забот и хлопот было невпроворот, работа предстояла немалая: оснастить фрегат; сформировать команду, разместить на корабле запасы продовольствия, боеприпасы и другие необходимые в длительном плавании вещи.

Оснащение фрегата началось в Архангельске, на верфи Соломбалы – острова в дельте Северной Двины, а завершиться должно было в Кронштадте. Так что Нахимов, назначенный в 1821 году в 23-й флотский экипаж в Архангельск, мог своими глазами наблюдать за этим процессом и набираться опыта, который так пригодится ему впоследствии – при строительстве линейного корабля «Азов», знаменитого фрегата «Паллада» и линейного корабля «Силистрия», переоснащении трофейного турецкого корабля «Наварин».

Веселая зима 1821/22 года, проведенная Нахимовым в Архангельске вместе с братом Сергеем, друзьями-тезками Михаилом Рейнеке и Михаилом Бестужевым, подходила к концу. В 1821 году фрегат «Крейсер» спустили на воду, а весной 1822-го Бестужев ушел на фрегате из Архангельска вокруг Скандинавского полуострова в Кронштадт.

Молодые офицеры в Архангельске еще живо обсуждали будущий поход, когда в марте 1822 года наконец стало известно, кто назначен в кругосветку. Счастливый Нахимов получил предписание в апреле отправиться берегом из Архангельска в Санкт-Петербург.

Вообще-то посуху моряку передвигаться не с руки, а уж весной да в тех краях – и вовсе скука смертная. Дороги основательно размокали, приходилось не ехать, а тащиться, так что путешествие вышло «не безделица», как написал Павел Степанович своему любезному другу Михаилу⁵².

В те годы в России только начиналось строительство дорог, шоссе в первую очередь прокладывали из Северной столицы в Первопрестольную, протяженностью более 700 верст, а уж о дороге в Крым и не помышляли. Завершатся работы лишь к 1833 году, вот тогда из Москвы в Санкт-Петербург можно будет домчаться за трое суток. А пока о шоссейных дорогах приходилось лишь мечтать вместе с героем поэмы Пушкина «Евгений Онегин»:

 
…лет чрез пятьсот дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
 

Десять дней ехал Нахимов с берегов Северной Двины до берегов Невы. По гардемаринской привычке взялся было в дороге вести журнал, да вышло всё «дождь и грязь». Только 2 мая он наконец добрался до Кронштадта. Поселился, по совету братьев Николая и Платона, на квартире Дмитрия Завалишина, их товарища по корпусу и своего хорошего знакомого по плаванию в Швецию и Данию.

Тем временем прибыл в Кронштадт и фрегат.

Военный корабль того времени можно назвать плавающим редутом – столько он имел орудий. Олицетворением морского могущества всех флотов были большие трехмачтовые военные корабли, вооруженные орудиями большого калибра. Они назывались линейными кораблями, потому что во время боя обыкновенно располагались в линию. По размерам и числу носимой ими артиллерии корабли были 120-, 110-, 100-, 90-, 84- и 74-пушечные. Пушки располагались на особых палубах в несколько ярусов. 120-, 110- и 100-пушечные корабли имели четыре яруса батарей, из которых три яруса помещались на закрытых палубах (деках), и назывались трехдечными; при меньшем числе орудий они устанавливались в три яруса, из которых два в деках.

Казалось бы, чем больше пушек, тем мощнее корабль, следовательно, тем лучше. Но орудия большого калибра были очень тяжелы, занимали много места и требовали большого числа артиллерийской прислуги. Например, орудие, стрелявшее ядрами весом 36 фунтов^[13], весило 4,4 тонны и имело длину 3,10 метра. Обслуживали его 14 человек.

Нижние палубы (гон-деки) вооружались, как правило, двумя двухпудовыми или 68-фунтовыми бомбовыми пушками, четырехпудовыми единорогами и 36-фунтовыми длинными пушками. На средние палубы (мидель-деки) ставились 36-фунтовые короткие пушки, на верхние (опер-деки) – 36-фунтовые короткие пушки; на открытой батарее располагались 36- и 24-фунтовые пушки. Некоторые корабли были вооружены однокалиберной артиллерией – 36- и 30-фунтовой.

Хорошие морские качества корабля достигались удачной конструкцией, правильной нагрузкой, вооружением и соответствующей подготовкой экипажа. Российский 124-пушечный корабль мог взять на борт до тысячи человек, 84-пушечный – более семисот. К примеру, 84-пушечная «Императрица Мария» во время Синопского сражения имела на борту 733 человека, из которых 40 человек составляли экипаж.

Фрегаты уступали линейным кораблям по величине, но превосходили их в скорости. Они предназначались в основном для крейсирования и разведки, конвоирования транспортов, могли принимать участие в боевых действиях, для чего несли на двух батарейных палубах до шестидесяти орудий.

Новый фрегат строил знаменитый корабельный мастер А. М. Курочкин, на его счету было более семидесяти кораблей, ходивших по Балтийскому и Черному, Северному и Средиземному морям, Атлантическому и Тихому океанам. Лазарев тщательно осмотрел фрегат и в целом остался доволен работой. Но для подготовки к кругосветному плаванию нужно было усилить корпус, улучшить ходовые качества и вооружение:

«1) Фрегат нужно скрепить железными кницами и стандерсами^[14]… 2) При килевании фрегата обшить оный дюймовою обшивкою и переменить рулевые петли… 3) Нижнюю палубу сделать глухою и проконопатить, что немало будет способствовать к скреплению и самого фрегата… 7) Мачты, весь рангоут и стоячий такелаж освидетельствовать и что окажется неблагонадежным – переменить, 8) Паруса сшить из лучшей парусины, 9) Сухого бульону приготовить по примеру, как то сделано было на “Аполлоне”… 10) Восковых свечей отпустить достаточно, 11) Утвердить офицеров и позволить начальникам судов избрать команду из разных экипажей, 12) Приготовить хорошо высушенной пшеничной муки в бочках для печенья иногда служителям хлебов вместо сухарей, 13) Снабдить суда разными вещами для мены с островитянами.

Капитан 2 ранга Лазарев 2-й»⁵³.

Лазарев, за спиной у которого были уже две кругосветки, хорошо знал, что море небрежности не прощает, поэтому позаботился обо всём. Что касается вооружения, то 36-пушечный фрегат превратили в 44-пушечный, пушки поставили самые легкие – короткоствольные каронады^[15]. Они прекрасно стреляли на близкое расстояние в кабельтов^[16] и требовали меньше усилий в обслуживании. Кроме каронад на фрегате установили орудия для гребных судов и еще мортиры^[17] для гранат, так что пороху требовалось немало. Но места лишнего не было, поэтому появилось еще одно новшество: порох поместили не в бочки, а в медные ящики прямоугольной формы, которые позволяли не только держать его сухим, но и занимали меньше места. На хранение пороха в крюйт-камере – специальном пороховом погребе – всегда обращали особое внимание и принимали самые серьезные меры предосторожности.

Лазарев не считал второстепенным вопросом удобство кают и кубриков, и здесь нужны были некоторые переделки. Первоначально предполагалось, что каждый офицер будет иметь отдельную каюту. Но Нахимов и Завалишин решили разобрать переборки и жить вместе, так что во время похода их каюта стала чем-то вроде малой гостиной, в которой собирались свободные от вахты офицеры.

В то время Кронштадтский порт, где происходила подготовка к экспедиции, представлял собой, по определению Завалишина, «гнездилище беспорядков и злоупотреблений», с коими он не прекращал бороться ни днем ни ночью. (Впрочем, к оценкам Завалишина следует относиться осмотрительно, он обо всём писал в превосходной степени и сам в собственных глазах являл превосходную степень.) «Всякий день открывались мне явления одно возмутительнее другого. О людях не имели ни малейшего попечения, все воровали, – начиная от военного губернатора и до ничтожнейшего лица в управлении»⁵⁴. Торговля краденым флотским имуществом шла в порту в открытую, не только ночью, но и днем. Было известно, что угольный комиссар, получающий оклад в несколько сотен рублей в год, своему сыну, служившему в гвардии, посылал на содержание тысячи. Мачтовый подмастерье мог принимать лечебные ванны, каждая из которых стоила его месячного жалованья. И как-то так получалось, что все, кто входил в соприкосновение с портовыми служащими, немедленно заражались губительной болезнью мздоимства. Затребовать для своих нужд людей, нанятых за казенный счет, было делом обычным и настолько распространенным, что, когда Лазарев запретил отпускать мастеровых с фрегата, это вызвало искреннее недоумение.

В 1826 году некоторые злоупотребления в Кронштадте будут вскрыты. Следствие найдет в лавках краденое казенное имущество на сумму 85 875 рублей, виновные понесут уголовные наказания⁵⁵. Пока же офицерам фрегата приходилось штурмовать не бастионы, а кабинеты портовых чиновников. Мастеровые также были не в восторге от усовершенствований фрегата, считая их «пустыми затеями», так что в порту сложилась поговорка: «Избави нас, Боже, огня, меча и фрегата “Крейсер”».

Не только Завалишин, назначенный ревизором, но и все офицеры по мере прибытия в Кронштадт из отпусков подключались к неусыпному наблюдению за работами. Завалишин в эти два месяца, по его словам, забывал обедать, Нахимов был так занят днем, что на письма братьям и друзьям оставалась только ночь. «Вот уже пятый час утра, а в пять часов мне надобно быть на боте, то я решился всю ночь посвятить дружбе, – пишет он Михаилу Рейнеке. – Тебе, верно, непонятно покажется, какая цель мне писать ночью? А вот какая: что я ранее десяти часов вечера не имею свободной минуты, то с десяти принялся, а к пяти кончу. Не знаю, что со мной будет завтра»⁵⁶. Сохранилось еще короткое письмецо «любезному Мише» с признанием, что в эти летние месяцы его автор стал «похож на сумасшедшего».

Возможно, молодым офицерам и не удалось бы преодолеть нерасторопность мастеровых в порту и сопротивление «портовых деятелей». Но включился главный двигатель всех процессов в России, единственно способный придать ускорение любому начинанию: проводить фрегат в плавание собрался государь. А чтобы в неповоротливом механизме уж точно все винтики и шестеренки заработали, капитан М. П. Лазарев еще и масла подлил – сообщил чиновникам, что не намерен скрывать от императора имена тех, кто мешал доводке фрегата.

Вот тогда-то работа и завертелась: в один день стали делать то, на что прежде требовалась неделя, а то и месяц. Но такой, говоря морским языком, аврал не мог не сказаться на качестве работ, что обнаружится уже во время похода. Все упущения и недоработки потом придется исправлять в доках Англии, там же заменять и поломавшиеся механизмы. Как говорится, столетия идут, а привычки остаются.

И всё же команда Лазарева поработала на славу: «Крейсер» стал образцовым кораблем, а для молодых офицеров, начинавших службу под началом Лазарева, поистине практической школой. Все новшества на фрегате – технические, инженерные, боевые, касающиеся порядка службы и быта, – будут потом распространены на весь Черноморский флот, когда Лазарев станет его командующим. Именно при подготовке фрегата «Крейсер» Нахимов получил первый опыт кораблестроения, а в кругосветке под командованием Лазарева – первый опыт кораблевождения и самой корабельной службы.

Счастлив ученик, имеющий хорошего учителя, но вдвойне счастлив учитель, когда, употребив немалые усилия, видит, что посеянные им семена не только дали всходы, но и принесли обильный урожай. Лазарев был рад, что не ошибся в Нахимове, говорил о нем: «…чист душою и любит море». А Нахимов Лазарева поистине боготворил. Во время обороны Севастополя единственный портрет, который видели в комнате Нахимова, – портрет Лазарева.

Нахимов считал Михаила Петровича идеалом моряка, искренне восхищался тем, что он делал, и по мере сил копировал. В кругосветке это было лишь осваивание прописей; позже он выработает собственный почерк, но всегда из скромности будет повторять, что он лишь ученик. «Я сам прошел тяжелую служебную школу Михаила Петровича Лазарева, – говорил он своему адъютанту в Севастополе, – и за это ему благодарен, потому что стал человеком». «Биография М. П. Лазарева была бы весьма поучительна для наших моряков, если бы нашлись люди, которые ее разработали бы», – сказал как-то Нахимов в беседе с молодыми офицерами. Подаренные ему Лазаревым вещи берёг как зеницу ока, везде возил с собой. Рассказывали забавный случай. Однажды Нахимов попросил матроса принести ему стакан воды: «Да смотри не разбей! Это подарок мне Михаила Петровича Лазарева». Матрос от страха уронить стакан так стиснул его, что нечаянно раздавил.

Итак, фрегат был готов к походу. За несколько дней до выхода из Кронштадта прибыли высокие гости: император Александр Павлович, великий князь Николай Павлович и огромная свита – придворные, адъютанты, камер-юнкеры, молодые офицеры, секретари иностранных посольств. Даже фрейлины императрицы, горевшие желанием попасть на корабль, добрались самостоятельно на двух нанятых рыбацких лодках. Однако вахтенный офицер, не ожидавший дамского вторжения, отказался пускать фрейлин на фрегат, и только после вмешательства Лазарева им разрешили подняться.

Впрочем, не обошлось без курьезов. Некоторые свитские, кому прислуживаться было не тошно, взялись было, чтобы обратить на себя внимание, лазать по вантам и карабкаться по лестницам. Однако накануне ванты просмолили, и многое на палубе было только что покрашено, так что особо рьяные придворные перепачкались в смоле и краске.

Сам фрегат, отдраенный, вымытый, как будто только и ждал высокой оценки. «Государь, – свидетельствует Завалишин, – был очень доволен всем виденным устройством и сам указывал на многое иностранным министрам»⁵⁷. Император не без гордости демонстрировал все новшества. «Особенно понравилось ему устройство так называемой шхиперской каюты, где были расположены в величайшем порядке все запасные вещи, так что всё могло по первому требованию доставаться без затруднения». Сооруженные вдоль всего борта шкафы с выдвижными ящиками хранили инструмент, запасные блоки, гвозди, скобы, а чтобы находить искомое быстро, на каждом ящике сделали надпись. Концы веревок разной толщины выглядывали из отверстий в ящиках, в середине каюты лежали запасные паруса, канаты, большие блоки. Этот склад запасных вещей своими ящичками с надписями напомнил государю косметический магазин, о чем он сказал одному из сопровождавших его посланников. Но шутки шутками, а в условиях качки, шторма или авральных работ устройство этой каюты не раз помогало команде быстро отыскивать необходимое.

В конце посещения по морской традиции кок пригласил императора отведать матросских щей. Щи государю понравились, но он выразил сожаление, что за границей кислой капусты будет не найти. Лазарев тут же доложил, что для «больших плаваний капуста приготовляется особым способом, так что может сохраниться очень долго, и что у нас взято такой капусты на три года, когда не будет хватать свежих овощей»⁵⁸.

Казалось бы, время цинги, этой напасти дальних походов, которая сопровождала моряков в XVI–XVII веках, давно миновало. Ан нет! Даже в XIX столетии, в 1854 году, в кругосветке на фрегате «Аврора» 35 человек заболели цингой, восемь матросов умерли. Так что предусмотрительность Лазарева оказалась совсем не лишней. По примеру своего командира Нахимов в осажденном Севастополе будет заботиться о свежей или сушеной зелени для матросов, о заготовке квашеной капусты.

Из Кронштадта в Копенгаген

Семнадцатого августа 1822 года фрегат «Крейсер» и шлюп «Ладога» вышли из Кронштадта. Фрегат оказался хорошим ходоком, чего нельзя было сказать о «Ладоге». Бывшее транспортное судно, переделанное в военный шлюп, двигалось так медленно, что на «Крейсере» приходилось всё время убирать паруса, дабы не терять шлюп из виду. А когда миновали остров Наргин, ветер поменялся, и едва вышли в Балтийское море, как попали в шторм. В результате в Копенгаген пришли не через неделю, как планировали, а лишь 5 сентября.

Забота об уравнивании хода со шлюпом вызывала вполне объяснимое раздражение, а потому в письме к Рейнеке Нахимов назвал часть плавания до Ситхи – Новоархангельска (ныне – Ситка) на Аляске, где расстались, наконец, с «Ладогой», «довольно нещастливым». Письмо это он отправил 4 января 1824 года из Сан-Франциско, сделав в нем «маленькую выписку, когда и куда мы заходили»⁵⁹.

С тех пор как они увиделись в Копенгагене, где Рейнеке был по делам службы, Нахимов не писал другу три месяца, так что, по собственному признанию, не знал, с чего начать. Потому и письмо вышло обстоятельным, хотя и сдержанным, как всегда. Немногословность Нахимова с лихвой компенсирует подробный рассказ Завалишина, опубликованный в нескольких номерах журнала «Древняя и новая Россия» в 1877 году. В мемуарах Завалишина, впервые опубликованных в Мюнхене в 1904 году, а в России – в 1906-м⁶⁰, тоже нашлось место кругосветному плаванию, однако тексты, опубликованные в журнале и в книге, существенно различаются. Свои воспоминания Завалишин писал спустя много лет, и, как всегда в таких случаях, их нужно воспринимать с оглядкой.

На страницах его воспоминаний появились язвительные, желчные характеристики всех без исключения членов экспедиции. Больше всех досталось капитану Лазареву: нет такого греха, в котором не обвинил его бывший ученик. Почему? Трудно ответить на этот вопрос. Годы шли, бывшие сослуживцы Завалишина сделали карьеру, вписали свои имена в историю науки и российского флота. А он? Когда-то подававший надежды, талантливый лейтенант Завалишин после возвращения из сибирской ссылки оказался не у дел. Конечно, он нашел приложение своим недюжинным способностям, однако время ушло. Может быть, этим обстоятельством объясняются резкие характеристики и облыжные обвинения своих товарищей.

В той раздаче серег досталось и Нахимову: ему вменялись в вину излишнее рвение – якобы исключительно из желания выслужиться перед Лазаревым – и роль простачка, которую он будто бы намеренно разыгрывал.

Слова о простачке как-то сразу воскрешают в памяти ерничество А. В. Суворова при дворе. Или же Нахимов действительно был простодушен? Наоборот, по отзыву служившего под его командой В. И. Зарудного, его отличали тонкость ума и «энергия светлой воли». А простота обращения высоко ценилась нижними чинами, и потому его так любили матросы. «Понимая совершенно дух русского простолюдина, он умел сильно действовать на матросов и всеми силами старался вселить в них гордое сознание великого значения своей специальности»⁶¹. Ни в письмах Нахимова, ни в воспоминаниях его друзей и сослуживцев нет и намека на его желание выслуживаться перед кем бы то ни было. А. П. Рыкачев, с которым Нахимов учился в корпусе, а затем воевал с турками в Средиземном море, называл его рвение по службе не иначе как фанатизмом: «Я твердо помню общий тогда голос, что Павел Степанович служил 24 часа в сутки. Никогда товарищи не упрекали его в желании выслужиться тем, а веровали в его призвание и преданность самому делу».

Но все эти разногласия, споры и обвинения возникнут позже, а пока все были молоды, полны сил и надежд. Мимо столицы Дании тогда пролегали все пути кругосветных экспедиций русского флота. Спустя 30 лет этим же маршрутом пройдет фрегат «Паллада», первым капитаном которого был Нахимов. Командовать экспедицией будет ученик Лазарева и сослуживец Нахимова адмирал Е. В. Путятин, а в качестве его секретаря на борту фрегата будет находиться И. А. Гончаров, который опишет свои впечатления в знаменитых очерках «Фрегат “Паллада”». Времена года, места стоянок и маршрут двух экспедиций в основном совпадали, так что позволим себе процитировать Гончарова, чтобы живее представить себе увиденное моряками: «Шведский берег весь гористый. Датский виден ясно. Он нам представил картину увядшей осенней зелени, несколько деревень. Романтики, глядя на крепости обоих берегов, припоминали могилу Гамлета; более положительные люди рассуждали о несправедливости зундских пошлин, самые положительные – о необходимости запастись свежею провизией, а все вообще мечтали съехать на сутки на берег, ступить ногой в Данию, обегать Копенгаген, взглянуть на физиономию города, на картину людей, быта, расправить ноги после качки, поесть свежих устриц»⁶².

«Крейсер» и «Ладога» простояли в Копенгагене десять дней – закупали провизию, вино, амуницию для матросов, вплоть до чулок и теплых рубашек – всё здесь было добротнее и дешевле, чем в Петербурге. Конечно, стоянка в Копенгагене да и сам маршрут живо напоминали Нахимову недавнее – всего пять лет назад – плавание на «Фениксе». Но тогда он был гардемарином, которому мало что доверяли, а сейчас – мичман, стоит вахту.

На другой день после того как бросили якорь в столице Дании, на фрегат явился датский лейтенант Эдвин Диркинг – узнать, нет ли здесь кого из гардемаринов с «Феникса». Увидев Завалишина, Бутенева и Нахимова, обрадовался и тотчас пригласил в гости. Хотя у офицеров было немало забот, пришлось дать согласие. Однако в назначенный день неожиданно оказалось, что Нахимов дежурит и, как ни был сердит на него Завалишин, не пожелал поменяться. Он рад был предлогу, чтобы не ехать, потому как «не знал иностранных языков, не очень любил бывать в обществе иностранцев, а особенно, где мог встретить дам»⁶³, не преминул съязвить Завалишин, сильно преувеличивая нелюдимость Нахимова; что же касается языков, то Нахимов говорил и писал по-французски, на английском читал.

На берег в Копенгагене Нахимов всё же сошел. После утомительного лавирования в тесном Финском заливе, крепких противных ветров и двухдневного шторма побывать в залитом солнцем городе – одно удовольствие. Русские любили бывать в датской столице: «…чрезвычайная дешевизна всего, изобилие фруктов, несмотря на довольно северное положение, чистота и порядок в домах и на улице, тишина и спокойствие, несмотря на отсутствие… часовых и полицейских»⁶⁴.

За прошедшие два века ничего не изменилось; в наши дни Копенгаген так же радует чистотой и порядком, ухоженностью и аккуратностью и так же удивляет отсутствием полицейских. И всё так же приятно пройтись, не торопясь, по самой длинной улице в Европе, названной именем Х. К. Андерсена, чтобы встретиться с грациозной русалочкой, с грустью разглядывающей свое отражение в зеленоватой воде. Заглянуть в гавань, где весело качаются на волнах парусники, напоминая о тех временах, когда в нее только под парусом и можно было зайти. Посидеть на набережной, полюбоваться на затейливо изгибающиеся улочки с тесно прижавшимися друг к другу, будто сошедшими со страниц сказок Андерсена, кукольными домиками. Словом, Копенгаген есть за что любить.

Команде выдали деньги в счет жалованья, чтобы все могли сделать покупки перед походом, так что гостеприимный город покидали в самом лучшем расположении духа.