Наталья Петрова
Нахимов

Полная версия

Возвращение

Двенадцатого августа 1824 года в Новоархангельск на смену фрегату прибыл шлюп «Предприятие» под командованием капитан-лейтенанта О. Е. Коцебу. Лазарев получил предписание возвращаться в Кронштадт, однако сперва отправился в Сан-Франциско «для освежения» экипажа перед дальним походом. Попали в жесточайший шторм: в порту корабли срывало с якорей, в городе ветер сносил с домов крыши и вырывал с корнями многолетние деревья. Но фрегат остался цел и невредим. «И я с особенным удовольствием должен сказать, – не без гордости рапортовал Лазарев, – что хорошая конструкция фрегата, крепость рангоута и стоячего такелажа были причиной, что в ужасные сии бури мы находились спокойнее в море, нежели многие суда в лучшем порте»⁸⁶.

Отдохнув и поправив такелаж, 21 декабря отправились в обратный путь тем же маршрутом: пересекли экватор, обогнули мыс Горн, где обычно свирепствуют западные ветры, но с февраля «получили восточные ветры и имели частые штили». 23 марта 1825 года после 93-дневного плавания без всяких приключений прибыли в Рио. К этому времени на фрегате оказалось десять человек больных – сказывались тяготы длительного перехода; доктор Алиман диагностировал «водяную болезнь» и требовал их лечения на берегу. Сняли дом, свезли больных на берег, и вскоре свежий воздух и прогулки по саду помогли им пойти на поправку. Однако двое из нижних чинов, несмотря на все старания доктора, всё же умерли.

Двадцать второго апреля вышли из Рио-де-Жанейро, не собираясь более никуда заходить, но частые штили и противные ветры продлили плавание еще на 72 дня: закончилась провизия – сухари, мясо, пшено, от жары рассохлись некоторые пазы в корпусе, и требовалось их конопатить. Пришлось бросать якорь на портсмутском рейде. Наконец, 5 августа фрегат «Крейсер» вернулся в Кронштадт после похода, продолжавшегося 2 года 11 месяцев и 2 дня. Ни одного заболевшего цингой, фрегат без повреждений. «Каково ныне русачки наши ходят!»⁸⁷

Начальник Морского штаба А. В. Моллер доложил императору, что нашел фрегат «во всех отношениях не только в отличной, но даже необыкновенно превосходной исправности». Офицеры Балтийского флота вспоминали, как специально ездили в гавань смотреть «Крейсер» и удивлялись его хорошему состоянию после столь продолжительного плавания. «Старые балтийские моряки, верно, помнят еще, каким щеголем возвратился в 1825 г. из вояжа фрегат “Крейсер”. Нас, гардемарин, возили тогда смотреть это образцовое судно. Живо помню, как поразили меня развешанные в батарейной палубе расписания и ордонансы на чертежах фрегата; какая была чистота и всё дышало порядком. Тут показали нам трисель-мачты и триселя^[19] – как новость, впервые введенную на “Крейсере”»⁸⁸.

Так что пребывание флота, по мнению кое-кого, «в упадке» вовсе не исключало замечательных достижений благодаря самой тщательной подготовке к плаванию, заботам капитана об экипаже и хорошей выучке офицеров.

После долгой разлуки Нахимов увиделся с Михаилом Рейнеке и своими братьями. То-то было разговоров! Ведь ни в одном, даже самом длинном письме всего не перескажешь. Да и Рейнеке было что рассказать: он, уже лейтенант, все эти годы вел наблюдения и описание берегов Белого моря.

Нахимов тоже был произведен в лейтенанты во время похода, 23 марта 1823 года, и представлен к награде – удостоился ордена Святого Владимира 4-й степени и «прибавочного жалования 720 руб. в год». Так что можно было отметить с друзьями не только окончание вояжа, но и получение первой награды. Для Нахимова кругосветка стала настоящей школой моряка. Теперь предстояло от копирования прописей переходить к собственным сочинениям.

Глава третья
«Азов»

Четырнадцатое декабря

Первую осень по возвращении из кругосветки Нахимов провел в Кронштадте, а 13 декабря 1825 года, получив отпуск на четыре месяца, уехал в свое имение – за сутки до восстания на Сенатской площади. Совпадение или нежелание присутствовать? Попробуем разобраться.

Известно несколько тайных обществ, образованных моряками: «Морская управа», «Общество Гвардейского экипажа» и «Орден восстановления», который основал друг Нахимова Завалишин. В пору либеральных веяний, особенно в начале правления Александра I, разговоры о свободе были в большой моде. «У нас в Кронштадте одно время где ни соберется молодежь, толковали о свободе и читали стихи, – признавался на следствии один из моряков-декабристов. – Но всё это разговорами и кончилось» ⁸⁹.

В действительности разговорами не кончилось. От «толкований о свободе» руководители Северного и Южного обществ перешли к действиям – агитировали офицеров флота захватить Кронштадт и на одном из кораблей вывезти из Петербурга царскую фамилию. Правда, так и не решили, куда именно: одни предлагали доставить августейшее семейство в ближайший иностранный порт, другие – в Америку, третьи – и вовсе в неизвестные края.

Инициатива привлечения офицеров Гвардейского экипажа и флотских Кронштадта принадлежала Кондратию Федоровичу Рылееву. Как правитель канцелярии Российско-Американской компании он водил знакомство со многими морскими офицерами, в его служебной квартире в доме 72 на Мойке часто собирались члены Северного общества. Рылеев возлагал на моряков большие надежды, особенно после знакомства с Завалишиным, который назвал себя командором полумифического «Ордена восстановления».

Завалишин собирался перенести деятельность ордена на территорию Калифорнии, а саму территорию вместе с тамошним населением включить в состав Российской империи. Как потом выяснилось, в Сан-Франциско он вел активные переговоры с испанскими офицерами, монахами-францисканцами, владельцами поместий, знакомился с вождями индейских племен и намеревался использовать к выгодам России обстановку, сложившуюся в Калифорнии в первой четверти XIX века.

Революции в Испании и Мексике сделали Калифорнию фактически независимой, но лишили бывшие испанские колонии прежних субсидий от метрополии. «Нетрудно было, – вспоминал Завалишин, – доказать им всю неосновательность надежд и заставить также понять и сознаться, что им предстоит одна будущность – сделаться добычей Англии или Соединенных Штатов, и вероятнее всего – последних; а надобно сказать, что они боялись этого пуще всего. Американцы, в их глазах, были еретики, да и образцы граждан Соединенных Штатов, которых им приходилось знать, – авантюристы и мелкие торгаши, – мало рекомендовали нацию. Кроме того, доходили слухи, что Соединенные Штаты ни в Луизиане, ни во Флориде, которая недавно была недобросовестно отнята у Испании, не признали прежних прав на поземельное владение. Чтоб избавиться от грозящей опасности и выйти в то же время из своего бедственного положения, почти единственное средство, как они сами видели, состояло в том, чтобы соединиться с Россией»⁹⁰.

Во время бесед он обещал католическим монахам веротерпимость (в России проживало несколько миллионов католиков), военным – зачисление на службу (в России со времен Ивана Грозного служило немало иностранцев), землевладельцам – сохранение прав на землю; наконец, всей Калифорнии – экономические выгоды от торговли с Российской империей. Для России же обладание Западным побережьем Америки с его незамерзающими гаванями, прекрасным климатом, благодатной почвой, добычей золота, незадолго до того открытого в Калифорнии, – «ключ ко владычеству Великим океаном: подчинение Калифорнии России принесло бы с собою обоюдные значительные выгоды».

Свой чрезвычайно смелый проект Завалишин изложил в письме императору. Именно в это время Россия вела переговоры с Британией и США о границах владений в Северной Америке, так что проект Завалишина привлек внимание императора, и он затребовал офицера в Петербург.

О письме Завалишина на «Крейсере» не знали, и его вызов в столицу вызвал переполох. Еще бы – по распоряжению самого государя из кругосветки отозвали… мичмана. На фрегате выдвигали разные предположения: если бы Завалишина в чем заподозрили, то отправили бы под присмотром, но он не был арестован и ехал один. Спрошенный напрямую, он смутился, что на него было совсем не похоже, и ответил, что, возможно, речь идет о новом назначении. Даже Нахимов, живший с ним в одной каюте, об истинной причине вызова не знал и лишь коротко сообщил о происшедшем в письме Рейнеке.

Капитан Лазарев в сопроводительных документах поспешил дать своему подчиненному самую лестную характеристику. «Пользуясь сим случаем, – писал он в рапорте А. Моллеру, – я обязанностью себе поставляю рекомендовать г. Завалишина, как весьма исполнительного и ревностного к службе офицера, и с сим вместе довести до сведения в[ашего]. пр[евосходительст]ва, что в продолжение более нежели двухлетнего его служения под моим начальством он как благородным поведением своим, так и усердным исполнением всех возложенных на него обязанностей приобрел право на совершенную мою признательность»⁹¹. Знал бы капитан, какую характеристику впоследствии даст ему – и не только ему – Завалишин!

Свой путь в столицу через Сибирь Завалишин подробно описал в мемуарах, там же объяснил, почему не состоялось его свидание с императором – помешало петербургское наводнение 1824 года. Спустя некоторое время государь передал проект Завалишина Аракчееву, которому тот и изложил свои предложения.

К тому времени Россия уже подписала (в апреле 1824 года) конвенцию с США «о дружеских связях, торговле, мореплавании и рыбной ловле». Граница фиксировалась по северной широте 54° 40’, при этом рыбная ловля и плавание открывались для судов обеих стран на десять лет. Границей с Британией по конвенции 1825 года служили Скалистые горы.

Совсем не такого результата ожидал Завалишин. «Конвенции эти, – вспоминал он, – предоставляли все выгоды иностранцам, всю же тяжесть содержания колоний оставляли на Р[оссийско]-А[мериканской] компании. Я написал резкую критику на эти конвенции, разбирая их пункт за пунктом и доказывая невыгоду для России… И так как первая конвенция, т. е. с Соединенными Штатами, была заключена при содействии бывшего нашего посла, тайного советника Полетики, то я и начал свою критику так: “На днях появилось самое уродливое произведение русской политики”»⁹².

Что же касается самого Завалишина, то было рекомендовано принять его на службу в Российско-Американскую компанию, однако в колонии не отпускать – дабы не вовлечь «Россию в столкновение с Англиею или Соединенными Штатами».

Тогда же Завалишин знакомится с Рылеевым. На первых порах они симпатизируют друг другу, часто и охотно встречаются, обсуждают планы по Русской Америке, затем переходят к планам восстания. Одновременно Завалишин ведет осторожные разговоры среди офицеров и готовит их в члены своего «Ордена восстановления».

Лейтенант Арбузов показал на следствии, что Завалишин «в преступных разговорах» хвалил Анненкова, о Куприянове говорил и вовсе «как о человеке, им уже приуготовленном». Правда, сам Завалишин во время допросов от этих слов отказался, чтобы, как он объяснял впоследствии, уберечь друзей от ареста. Да и отношения его с Рылеевым, мягко говоря, не сложились. Рылеев на следствии показал, что ни в одно общество Завалишин принят не был, членов же своего таинственного «Ордена» только готовил к вступлению.

Трудно представить, чтобы такой деятельный и целеустремленный человек, каким был Дмитрий Иринархович, не попытался привлечь в «Орден восстановления» Нахимова. Они ведь не только жили в одной каюте, но были вместе и на берегу. Вот что писал об этом Завалишин: «Нахимов стал неразлучным моим товарищем, сопровождавшим меня повсюду. Так как он не знал иностранных языков, то всегда старался участвовать в моих поездках. Я брал его с собою и в Лондон, и в разъездах моих на острове Тенерифе, в Бразилии, в Австралии, в Калифорнии и пр., так что его прозвали наконец моею тенью»⁹³. Ко всем оценкам Завалишина, как мы уже говорили, следует относиться критически, но на неразлучность двух офицеров указывали многие их сослуживцы. Можно предположить, что Завалишин обсуждал с Нахимовым и злоупотребления чиновников Кронштадта, и состояние флота, и жестокость капитана Лазарева, позаимствовавшего из английского флота суровую систему наказаний, и недостатки в стране, и необходимость революции, и, конечно, свои планы на Калифорнию. Говорили о многом, взгляды Завалишина Нахимов хорошо знал. Но разделял ли его убеждения?

Завалишин не уставал повторять, что полностью открываться нужно только людям «свободного образа мыслей». Как показало следствие, таковых оказалось немного: лейтенанты Н. И. Завалишин (брат), А. М. Трескин, М. Д. Анненков, И. А. Куприянов, П. С. Дурнов, Воейков (его имя и отчество нам неизвестны), А. С. Шушерин; мичманы В. А. Кротов, А. М. Иванчин-Писарев, Ф. С. Лутковский, В. П. Гебауер, братья А. В. и К. В. Осетровы, Н. И. Морозов. Всего 14 морских офицеров, к которым тайные общества проявили интерес.

О степени осведомленности Нахимова в деле 14 декабря судить трудно, сам он никогда об этом не упоминал. Но правительственное следствие, а вслед за ним историческое расследование позволяют говорить определенно: ни на одном из допросов его имя названо не было, и никто в тайные общества его не принимал.

Выходит, Нахимов не относился к людям «свободного образа мыслей» – или мысли его были далеки от плетения заговоров, и вести с ним разъяснительную работу оказалось бесполезно. «Горение свободой» и пафосные словесные излияния вообще были глубоко чужды натуре Нахимова, сдержанно и трезво оценивавшего происходящее. И потому Завалишин нашел в нем не согласного собеседника, а оппонента, с которым разошелся сначала в суждениях, а затем и в жизни. Отсюда и краткость сообщения Нахимова об отъезде Завалишина в Петербург, и резкость высказывания Завалишина о приятеле, якобы «прокладывающем карьеру» и желающем лишь «подслуживаться». Разошедшись с Нахимовым, Завалишин вскоре обрел нового друга, ставшего его единомышленником, – Феопемпта Лутковского, с которым познакомился в Ситхе.

Нахимов был не единственным среди моряков, кто не разделял планы декабристов. Как признавались на следствии сами заговорщики, их агитация в Кронштадте успеха не имела. «Рылеев мне очень часто выговаривал, – писал Н. А. Бестужев, – что я не стараюсь о приобретении в члены общества морских офицеров и особенно в Кронштадте, но я, а равномерно и капит[ан]-лейт[енант] Торсон, зная действительное положение Кронштадта и вместе с тем нравственные способности офицеров, сие сословие составляющих, всегда доказывали ему ничтожность и невозможность его мысли».

Со временем это признал и сам Рылеев. Осенью 1825 года Николай Бестужев и Константин Торсон убедили Рылеева приехать в Кронштадт. Поводом послужил спектакль, устроенный кронштадтскими моряками. Вполне вероятно, Нахимов тоже видел этот спектакль самодеятельного театра, поскольку уже вернулся из кругосветки и несколько раз навещал Завалишина. Побывав в Кронштадте, Рылеев, по словам Бестужева, «сознался в своем заблуждении»: «Признаюсь… теперь всякое намерение в рассуждении флота должно оставить»⁹⁴.

Кстати, ни один из вышеназванных четырнадцати офицеров к следствию привлечен не был, только мичман Алексей Иванчин-Писарев переведен с Балтики на Белое море, а Лутковский – за дружбу с Завалишиным – на Черное, которое тогда называли «морской Сибирью». Остальные продолжили службу на прежних местах.

Восставшие в 1825 году ничего не добились – разве что «разбудили Герцена». При этом они обманом увлекли за собой на площадь матросов и солдат, которые теряли не титулы и состояния, а жизнь. «Я, барин, записку-то передам, – говорил одному из сидельцев Петропавловской крепости карауливший его солдат. – Только нас за это сквозь строй гоняют». По делу 14 декабря кому-то из солдат и матросов назначили по 12 тысяч шпицрутенов, что по сути означало смертную казнь; кого-то отправили в действующую армию на Кавказ.

Весь последующий ход истории подтвердил правоту позиции Нахимова. И дело не в том, что он не примкнул к тем «ста прапорщикам», которые, по словам А. С. Грибоедова, задумали «перевернуть Россию». Нахимов, хотя вовсе не был склонен закрывать глаза на недостатки и изъяны, занял свое место не среди ниспровергателей и разрушителей, а среди созидателей и служителей и исполнил свой долг до конца, как и сам Грибоедов на избранном им поприще.

Завалишин тоже был уверен в своей правоте и до конца дней сохранил юношескую пылкость и резкость суждений. К сожалению, с годами к его не самым привлекательным чертам добавилось злословие, объектами которого становились все без исключения. «Что же касается до Нахимова, то уж, конечно, никто его не знал так, как я, и справедливость требует сказать, что он был вовсе не то, что из него хотят сделать как апологисты, так и порицатели его после Синопского сражения, без которого он так бы покончил свою карьеру безвестным адмиралом. У него вовсе не было того прямого характера, о котором после протрубили»⁹⁵. Написано это было Завалишиным на склоне лет, когда никого из сослуживцев не осталось в живых, а значит, ответить ему уже никто не мог.

Что сказал бы по этому поводу сам Нахимов? – «Век живи и век учись, любезный друг Михайло Францович! Узнавать людей была всегда самая трудная наука; одно время, одна опытность дают нам настоящее понятие об них»⁹⁶.

Можно было бы ограничиться кратким упоминанием о деле декабристов, если бы в сентябре 1826 года, спустя два месяца после оглашения приговора, Нахимов не был вызван на допрос.

И вновь Архангельск

С декабря 1825 года по март 1826-го Нахимов жил в своем имении под Вязьмой. Зимой в провинции скучно, одно развлечение – ездить в гости к соседям да обсуждать новости из столицы. Брат Иван хлопотал по хозяйству, устраивал дела имения. Сосед Иван Гаврилович Трамбицкий, моряк, также служил в Кронштадте, с ним было о чем поговорить. С ним же можно и письмо передать в Петербург, наверное, будет доставлено быстрее, чем по почте. Кому письмо? С кем можно, не таясь, поделиться радостью, кому поведать печаль, о ком проявить заботу? – Конечно, о любезном друге Михаиле Рейнеке. Ему и пишет Павел 1 февраля 1826 года: «Отъезжая из Кронштадта, я видел твой кошелек, он мне не понравился. Приехавши сюда, я попросил одну мою родственницу, чтоб она связала кошелек для моего друга, она выполнила мое желание, и я посылаю его тебе. Желаю очень, чтоб он понравился и доставил хотя некоторое удовольствие тому, кого истинно люблю и уважаю». Мелочь? Нет, внимание, забота, желание доставить радость – таким мы видим Нахимова в дружбе.

Для семьи Нахимовых зима 1825/26 года принесла новости вроде бы приятные: Сергея произвели в лейтенанты, Павел получил назначение в Гвардейский экипаж. Что и говорить – служить в русской императорской гвардии и почетно, и для дальнейшего продвижения по службе выгодно. Да вот только сам Павел этому назначению был вовсе не рад. Разве о том мечтал он, чтобы обслуживать придворные яхты и суда? Это ли горизонт для морского офицера? Нет, куда угодно, хоть обратно в Архангельск, только не в Гвардейский экипаж! Кто похлопочет за него, пока он в отпуске? Может быть, старший брат Платон – он уже капитан 2-го ранга, человек в Кронштадте известный.

«Скажи – я – кандидат Гвардейского экипажа, – пишет он о своих переживаниях Михаилу. – Ты знал всегда мои мысли и потому можешь судить, как это для меня неприятно. На этой же почте пишу к брату Платону Степановичу и прошу его употребить все средства перевести меня в Архангельск или куда-нибудь… Итак, прощай все воздушные замки и планы… Жаль мне очень Михаила Петровича, что он болен, я бы написал к нему и тогда, может быть, я бы исполнил мое желание. В следующем письме уведомь, пожалуйста, любезный Миша, о состоянии его здоровья»⁹⁷.

Поскольку к больному Лазареву обращаться было неловко, оставалось надеяться на хлопоты брата. В событиях декабря 1825 года приняли участие почти все офицеры Гвардейского экипажа, даже те, кто не состоял ни в каких обществах. «Я один набрал больше членов, чем они все вместе, да и приготовил их иначе… Всем известно, что Гвардейский экипаж был приготовлен лучше всех других полков и был единственным войском, вышедшим на действие 14 декабря в совершенном порядке и полном составе, со всеми своими офицерами, – со свойственной ему «скромностью» писал о своей деятельности Завалишин. – Кроме того, мои действия отличались еще и тем, что, за исключением действующих на площади и взятых с оружием в руках, никто из других членов общества, которые имели непосредственные сношения только со мною, не был арестован, за мною не вошел в крепость ни один человек»⁹⁸. Вот здесь Завалишин прав – ни Анненков, ни Куприянов действительно не пострадали. Арестованы были лишь те, кого А. П. Арбузов и Н. А. Бестужев вывели на Сенатскую площадь: одно дело разговоры и совсем другое – мятеж с оружием в руках. Среди арестованных оказалось немало знакомых Нахимова, все они вместо морских вояжей отправились на каторгу или, как Федор Вишневский, разжалованный в солдаты, в действующую армию.

Возможно, назначение Нахимова в сильно поредевший Гвардейский экипаж и было связано с необходимостью заполнить образовавшиеся вакансии. Но его нежелание служить там совершенно не было связано ни с восстанием, ни с арестом его знакомых – просто он мечтал о море и боевых кораблях, а не о «маркизовой луже» и придворной яхте под императорским штандартом.

Вскоре хлопоты брата увенчались успехом, и после отпуска Павел отправился в Архангельск достраивать корабль «Азов», командиром которого был назначен капитан 1-го ранга М. П. Лазарев.

И вот он вновь в Архангельске. Отсюда четыре года назад, полный надежд, уезжал он в Кронштадт. Как на сей раз встретит его суровый край поморов, рыбаков и плотников? Как примет новый экипаж?

В Соломбале мало что изменилось: те же смольни и амбары, кузница, такелажные мастерские, сухой док и канатный завод. За время его отсутствия появились лишь новые казармы и каменный дом для офицеров.

В первой половине XIX столетия архангельская верфь переживала не лучшие времена. За полвека – с 1800 по 1850 год с ее стапелей сошло всего 48 линейных кораблей, в то время как за последнюю четверть XVIII столетия, то есть за вдвое меньший период, – 41 линейный корабль и 27 фрегатов. И всё же командиры предпочитали строить свои корабли в Архангельске – и прочнее они были, и дешевле по сравнению с балтийскими.

Правда, к тому времени лиственницу уже почти всю повывели, и корпус корабля делали из сосны, отдельные детали – из дуба. Главным недостатком русских кораблей по сравнению с английскими продолжала оставаться их недолговечность, связанная с использованием для их постройки сырого леса. Чтобы уменьшить воздействие влаги, в 1823 году решили не сплавлять бревна по рекам, как раньше, а часть корпуса делать по лекалам еще в лесу – он получался суше и обходился дешевле.

Увидел Нахимов и еще одно новшество – только что построенный колесный пароход «Легкий». Ходил он в Архангельске, привлекая внимание горожан и давая морякам повод для обсуждения. И никто не догадывался тогда, что с появлением пароходов закончится эпоха не только парусных судов, но и архангельской верфи.

«Азов» занимал особое место в жизни Нахимова – на нем он принял первый бой и долгие годы хранил память о корабле и боевых товарищах, всегда при случае передавал привет «азовцам».

Что представлял собой «Азов»? Это был линейный корабль длиной 52,4 метра и шириной 14,4 метра, имевший на вооружении 74 орудия. Сооружал его всё тот же знаменитый корабел Курочкин, строитель фрегата «Крейсер». Так же, как и на «Крейсере», по распоряжению Лазарева в конструкцию «Азова» вносили изменения; в основном они касались рулевого устройства, такелажа, планировки внутренних помещений, усиления артиллерийской мощи – вместо шестифунтовых пушек ставили 32-фунтовые каронады.

Все усовершенствования Лазарев делал с подробным обоснованием. Например, он считал необходимым иметь запасные брам-реи и брамсели^[20], поскольку «ничего не может быть легче, как потерять брам-рей, и тогда военный корабль, входя в какой-либо порт и особенно в иностранный, много теряет как виду своего, так и достоинства». Особую заботу проявлял капитан о здоровье команды – по его указанию был сделан второй комплект матросских коек: при наличии только одного комплекта, если он вымокнет и к вечеру не высохнет, «служители принужденно будут валяться по палубе». Лазарет на «Азове» расположили тоже удобно – под баком^[21], чтобы было больше дневного света и теплее – рядом камбуз; к тому же это позволяло в случае необходимости полностью изолировать заболевших от остальной команды.

Капитан учел даже мелочи: «в палубах гвозди осажены глубже и над гвоздями деревянные пробки с белилами» – чтобы палуба меньше гнила; краски для корабля лучше растерты и в них добавлено меньше мела – чтобы дольше держались; чехлы для триселей – для удобства и красоты.

Корабль вышел отменный, один из лучших на флоте. Капитан Лазарев сравнивал его с английскими кораблями – ему ли было не знать об их устройстве и ходовых качествах – и находил, что «Азов» не уступает «ни в каком случае никакому английскому». Когда в 1830 году состоялись маневры в присутствии государя, команда работала прекрасно – быстрее других, при этом, не забывает упомянуть капитан, все смотрели только на «Азов», «чтобы из зависти найти какие-нибудь погрешности в действиях его», – но тщетно.

В ноябре 1826 года комиссия осмотрела корабль, нашла его «отделанным отлично, с отменной удобностью и пользой для флота» и сочла необходимым использовать новшества в его устройстве на всём флоте. Особо подчеркивалось, что внесение изменений приведет к «невеликим издержкам», а потому так «стоит делать и на других судах»⁹⁹.

И всё же Лазарев с прискорбием отмечал: по прошествии всего только четырех с половиной лет даже такой корабль, как «Азов», сгнил и должен был пойти на слом. Причина всё та же – сырой лес. Он сетовал, что к его советам не прислушиваются; значит, как всегда, «деньги в воду»¹⁰⁰.

Капитан сумел подобрать прекрасную команду: лейтенант Нахимов, мичманы Бутенев, Корнилов, гардемарин Истомин. Там, в Архангельске, началось знакомство будущих героев Севастополя. Когда Нахимов отправлялся из Петербурга в Архангельск, Рейнеке подробно описал компанию, в которой предстояло служить другу, каждому дал характеристику – и не ошибся. «С Шеманом на другой день нашего свидания я сделался приятель, он истинно хороший человек, славный офицер», – сообщил Нахимов в письме другу. С князем Ухтомским они стали почти приятелями.

Каково это – новому офицеру поступать в экипаж? Трудно, признаётся Нахимов: «Все уже друг друга знают и смотрят на пришельца довольно странными глазами. Как часто я должен был играть презабавные роли». Со своим уставом не ходят не только в чужой монастырь – в новый экипаж тоже; но офицерам «Азова» только предстояло стать экипажем и добиться сплаванности.

Нахимов уже знал привычки капитана и предложил всем офицерам, как на фрегате «Крейсер», пить чай вместе: хороший способ ближе узнать друг друга. Казалось бы, чего проще? Но пришлось приложить усилия: «Одного надо было убедить доказательствами истинной пользы, другого, что капитан этого хочет и он, верно, узнает, отчего расстроился; третьего, что уже все согласились, и неужели он один откажется быть в компании всех». Вот такая дипломатия! «Зато после я уж слишком много был вознагражден, потому что всем понравилось и все единодушно признали, чтобы [в] следующую кампанию иметь чай общий»¹⁰¹.

Пока вооружали «Азов», Нахимов был так занят, что и другу не писал: «…с пяти часов утра до девяти вечера бывал на работе, после должен был идти отдать отчет обо всём капитану, откуда возвращался не ранее одиннадцати часов, часто кидался в платье на постели и просыпал до следующего утра». И так каждый день, и в праздники, и в будни. Что же, не было исключений? Конечно, были. Если оставалось свободное время, он посвящал его, по собственному признанию, «дружбе и любви присутствующих». Дружил с Константином Панферовым, а вот любовь возникла… «Как бы ты думал [к] кому… Едва смею выговорить, к… Да, любезный Миша, если б я несколько более имел времени видеться с ней, тогда прощай твой бедный Павел без сердца и головы. Куда бы был тогда он годен? Вот я, думаю, главная причина, которая меня лишила удовольствия писать к тебе».

Имя возлюбленной бедный Павел не написал, но, видимо, его хорошо знал Рейнеке, и потому вместо имени в письме отточие. Познакомился Павел со своей избранницей, скорее всего, в первый приезд в Архангельск, наверное, она жила там. И симпатия возникла тогда же. Но затем три года похода, отпуск – и вот снова увидел и… влюбился всерьез.

Весна в Архангельск приходит позже, чем в Петербург и тем более, чем в родную Вязьму. Но всё же приходит – по-северному неспешно. Еще вчера казалось, что снег никогда не растает и всё будет спать вечным сном, укрытое им надолго, навсегда. Но вот первый луч улыбнулся сквозь облака, и засверкало лазурью апрельское небо. Из равнодушно-бледного и скупого зимнего светила солнце превратилось в ласковое и веселое, щедро разливающее по земле тепло. И вот уже вся природа полнится новой жизнью, и корабельные сосны по берегам Северной Двины согласно шумят в вышине зелеными макушками, и сама река вспухает торосами, гонит обломки льдин на острова, в протоки, в многочисленные рукава и проливы, коих не счесть в дельте, и, наконец, выталкивает мощным потоком в круглый год холодное Белое море.

А на берегу кое-где и травка уже пробивается, на буграх желтые цветочки мать-и-мачехи появились. Хорошо! И птицы поют, и душа вместе с ними, и так тепло на сердце становится! Почему? – Да потому, что ноги сами бегут к ней! И пусть не одни они будут, и разговоры кругом, ну что ж, когда о кругосветке расспрашивают, он сам поражается – как говорлив, как находчив в словах становится! Пожалуй, не узнал бы его сейчас Дмитрий Завалишин, а любезный друг Михайло Рейнеке только головой бы покачал. И балы в Англии, и наряды испанцев, и туземцы – всё интересует архангелогородских дам. Офицеры расспрашивают об английском флоте и революции в Бразилии, о переходе через экватор и форте Росс. И говорит он, и на вопросы отвечает, а видит лишь ее, и рассказы – только для нее. И одна мысль, одна мечта: чтобы так было всегда и никогда не заканчивалось.

А когда наступает пора белых майских ночей и они высветляют всё вокруг так, что и читать можно, – уже никому в дому не сидится, все будто заражены любовной горячкой, не один Павел Степанович. По набережной Северной Двины фланирует народ, лодки с кавалерами и дамами снуют на Мосеев остров – только успевай у причала их подавать.