Нелли Кашканова (Фартыгина)
Военное детство и вся жизнь
На нашей тихой улице такого скопления мелкого народа не было, и я проводила время там, где жили мои подруги.
Зимой у нас обычным делом было закрыть ворота во двор, залезть на них и с комками снега поджидать «добычу». Возвращавшихся со службы НКВДевцев обсыпали снегом, и с визгом убегали через всякие лазейки в другие дворы. А они, взрослые серьезные люди, отряхивались и, смеясь, шли себе дальше. Так ни разу и не случилось попасть нам в тюрьму за посягательство на представителей законной власти.
Вообще, зима была веселее лета. Днем школа, вечером развлечения во дворе то с санками, то с коньками, то просто так. Дороги от снега почти не чистили, машины ездили крайне редко, частных машин не было вообще, а служебные были только у очень большого начальства, которое на нашей улице не проживало.
Всякие там секретари райкомов и горкома ходили пешком. Возили только секретаря областного комитета партии. В обкомовском дворе, где проживало самое высокое партийное начальство, был гараж аж на две машины! Я их видела, когда меня приглашала к себе моя одноклассница по фамилии Ярош. Они проживали в общежитии, двери которого выходили в «обкомовский» двор. Яроши, как и другие семьи, занимали там одну из комнат. Почему я запомнила эту фамилию? Училась Ярош в нашем классе всего один год, потом её папу арестовали, а их с мамой выгнали из жилья, и они куда-то уехали. Для нас, детей, эта и другие подобные трагедии оставались тайной. У партийцев была своя жизнь, закрытая. Еще вчера девочка была в школе одетая, обутая, сытая и счастливая, а сегодня уже её место в классе пустует. Ни о каком суде мы, понятно, и не слышали. Может, учителя что-то и знали, но нам не докладывали.
А потом, подобные аресты в конце сороковых были так часты, что никто уже не ужасался. Привыкли. Видимо так много среди простого населения было врагов народа и шпионов в пользу какой-нибудь Аргентины, что люди рассуждали просто – раз арестовали, значит виноват!
Лишний раз язык люди не распускали. Особенно, в компании с малознакомыми. Всего боялись. Мои родители тоже хранили молчание о своих предках и почти ничего мне не рассказывали. Для советских властей мои мама и папа были неблагонадежными. Вот они и боялись, вдруг я где-то, кому-то проговорюсь, а у них начнутся неприятности?
Отец был серьезным, непьющим надежным офицером, а после войны и работником. Ему и на фронте, а потом и на заводе предлагали вступить в партию. Он отказывался, говорил, что не готов, не заслужил, должен ещё поработать над собой. Ведь наверняка, при оформлении документов в партию стали бы интересоваться его прошлым. Быстро бы всплыло, что кандидат в ряды «руководящей и направляющей», оказывается, сын раскулаченного, да и сам был судим и отсидел за саботаж, хотя никакого саботажа и не было. Была авария, может по халатности или изношенности оборудования, но главный инженер получил внушительный срок, а отец, как дежурный электрик, два года. Хорошо, что все это случилось до 37-го года. Тогда был еще какой-никакой суд и давали относительно щадящие сроки. Если бы эта авария случилась позднее, вряд ли бы он вообще вернулся домой. А так, он даже двух лет не отсидел и за хорошее поведение досрочно освобожден уже в 37-м. Так что, с партией у отца дружба не сложилась.
Когда уже во взрослом состоянии отец на «отлично» закончил вечернюю школу, потом вечерний монтажный техникум, ему предложили занять должность главного энергетика завода, но с условием, что он вступит-таки в партию. Отец от партии отказался. Скрепя сердце, руководство назначило его на должность, так как отец был классным специалистом.
Странно, ведь он долгие годы, будучи беспартийным, возглавлял заводской профсоюзный комитет. Для того времени это тоже нонсенс, так как профсоюзную организацию обязан был возглавлять партиец. Хоть профсоюзы в СССР были липовыми и занимались в основном путевками в санатории, партиец на должности был удобен. Им куда легче управлять. Звонок из райкома и вот уже вся семья партийного босса едет на отдых в санаторий за счет курируемого завода.
Отец был самостоятельным и бескомпромиссным человеком. Никогда не пользовался своим служебным положением для собственной пользы. Как он удерживался в завкоме? Уму непостижимо!
Был у него случай еще до «главного энергетика». Его, как председателя завкома, вызвали в райком, где хотели обязать незаконно выделить несколько путевок в санаторий кому-то из членов семей райкомовских работников. Он отказался. Ему пригрозили, что потребуют положить партбилет на стол. Отец ответил, что отродясь такого билета не имел. На этом всё закончилось. Были уже совсем другие времена и партийцы по пустякам людей не преследовали. А отец после этого случая еще крепче убедился, что с такой партией ему не по пути.
Брата Юру тоже с большим трудом загнали в эту компанию. Когда пришло время давать строптивому офицеру чин подполковника и сажать за пульт управления стратегической ракетой, его просто в приказном порядке обязали вступить в партию и уже с новыми погонами и партбилетом посадили за пульт.
В мое время наш парторг и мне предлагал вступить в их ряды. Два замначальника управления Минстроя СССР написали мне рекомендации, а я подумала: мне это надо? Общественной работой я заниматься не люблю, в секретари райкома меня никто не приглашает, а быть просто партийной пешкой несколько оскорбительно.
Обычно, членство в партии давало возможность быстрого карьерного роста. Быстро расти я не собиралась, у меня была семья, а у партийного начальства вечно вечерние бдения. Хоть зарплата и могла бы быть выше, зато свободного времени наверняка осталось бы меньше, а мне хотелось побольше видеться с детьми.
Опять мои мысли ушли в другую сторону от Челябинска.
Город во времена моего детства был довольно чистым и зеленым. Тротуары отделялись от дорог широкими зелеными газонами, огороженными чугунными ажурными решетками. На газонах стояли таблички – «По газонам не ходить, штраф 100 рублей!» Никто и не ходил.
Застройка Челябинска даже в центральных обжитых районах была разномастная. Там, где я жила в детстве, а это самый-самый центр города, среди тесного обилия мелких домишек с магазинчиками и конторами, вдруг, словно океанские лайнеры среди болота, возникал квартал капитальных зданий в стиле «советского классицизма». Это были дома для сотрудников обкома, НКВД.
Рядом с домами партийцев и их охранителей возвышалось довольно красивое здание Пединститута, а по другую сторону улицы – института Механизации и Электрификации сельского хозяйства. Его здание было построено еще до революции. Там в свое время было Челябинское Реальное училище. Через дорогу от него стоял построенный в похожем стиле храм Александра Невского. В военное время храм был уже не храмом, а складом военного имущества и его охраняли солдаты. Вокруг храма-склада был очень зеленый и уютный Детский парк с аллеями, качелями, небольшой эстрадой и даже фонтаном. В центре этого фонтана стоял мраморный Геракл, борющийся со Змеем.
Было еще небольшое сооружение, напоминавшее мавзолей. Сверху небольшая овальная ниша, в которой стоял бюст Ленина. Чуть ниже – площадка с перилами, а на нижнем уровне помещение детской библиотеки. Сооружение довольно странное с точки зрения архитектуры, но довольно симпатичное и совсем не строгое. Детям там нравилось, особенно привлекали лесенки с маленькими «детскими» балясинами.
В новое время фонтан убрали, часть зелени повырубили. Сделали широкие аллеи с газонами. Храм отреставрировали, поставили золоченые кресты, но оборудовали в нем… органный зал. Епархия долго боролась за возвращение храма верующим, но пока эта борьба успехом не увенчалась, так как, если разобрать орган, то восстановить его в другом здании уже не получится. Дело в том, что в свое время орган делали в Германии специально для этого помещения, перенесения в новый зал не планировалось и немцы сделали его неразборным, собрав «на века».
При входе в парк поставили скульптуру «Орленок», не шибко великое произведение искусства, а парк переименовали в «Алое поле» в память о погибших там красноармейцах, расстрелянных белополяками. Постепенно, стараниями челябинских властей, Детский парк превратился в пустое проходное место с небольшим количеством зелени.
Моя школа №1 находится напротив этого Алого поля. В время уроков я часто смотрела на краснокирпичный храм. Очень он мне нравился, я даже пыталась его зарисовывать. А сам детский парк служил нам, школьникам, спортивной базой. Осенью и весной, в хорошую погоду, мы там занимались на уроках физкультуры легкой атлетикой. Зимой бегали на лыжах. Физкультуры у нас было много! Четыре сдвоенных урока за неделю. Это было здорово!
Кроме этого парка был еще большой сквер в самом центре города, где позднее появилась площадь Революции. Он тоже был тенистым, зеленым с песчаными аллеями. Потом его тоже повырубили, часть отдали под площадь, а остальное заасфальтировали и сделали проходным местом к новому Драмтеатру.
Этот драмтеатр построили уже в семидесятые годы. Много стекла, бетона и прочих новомодных штучек. Я в нем была однажды. Смотрела какую-то советскую муру. Впечатления никакого как от самого театра, так и от пьесы. Единственное, что меня поразило, это обилие высоченных каких-то экзотических растений в кадках. Я их руками не трогала. Может они были искусственными?
Хотя площадь Революции с трибуной и Лениным сделали давно, еще в пятидесятые, сквер существовал вплоть до открытия Драмтеатра. Был очень милым и уютным местом, но… приказал долго жить.
Еще в Челябинске был парк культуры и отдыха, в последствии названный именем Гагарина. Замечательный парк! Сосны! Вдоль аллей, покрытых желтым песком, росли высокие кустарники. Среди высоченных сосен прятались зеленые лужайки. Бывшие каменоломни, а теперь озера с чистейшей водой, манили отдыхающих искупаться или прокатиться на лодочке. Были в парке качели, карусели и прочие стандартные забавы для народа.
Зимой вдоль парковых аллей устраивались лыжные трассы. Рядом с парком находится стадион «Динамо» с катком. Днем на катке занимались спортсмены, а по вечерам и в выходные дни каток открывали для массового катания.
Дальней своей частью ПКиО выходил на речку Миасс с водной станцией, вышкой и лодками. Развлечений было предостаточно!
Летом народ с удовольствием танцевал на многочисленных городских открытых танцплощадках под оркестр, зимой танцы организовывали в клубах. Кинотеатров по городу было много, но их всё равно не хватало. Билеты на фильм надо было покупать заранее, выстояв большую очередь.
На берегу реки Миасс был небольшой концертный зал – бывший театр оперетты. В зал приезжали с гастролями певцы, чтецы, ансамбли, оркестры. Зал никогда не пустовал.
Культурная жизнь Челябинска, может быть, и не била ключом, но текла широко и уверенно.
Самым ярким событием 1954 года стало открытие Оперного театра. Нас, школьников, повели скопом на премьеру. Войдя в свежеотделанное здание, мы все ошалели от роскоши и неземной красоты! Театр был построен еще до войны и спроектирован был в стиле барокко. Перед главным фасадом наверх к колоннаде вели широкие ступени, на колоннах покоился классический фронтон с лепниной, увенчанный сверху четверкой вздыбленных коней. Снаружи все было строго и красиво. А вот внутри царствовал сплошной ампир. Из центра яркого расписного плафона опускалась в зал шикарная хрустальная люстра. По всем ярусам хрустальные светильники затейливо освещали красный бархат кресел. Золоченая лепнина, бордовые ковровые дорожки, дорогой паркет, мрамор, зеркала! Это было какое-то чудо!
Партер был занят взрослым народом, а нас разместили на ярусах. Вдруг, после третьего звонка начал медленно гаснуть свет и тут я вспомнила… уроки физики. Когда то учитель физики объяснял устройство и применение реостата, а для примера привел курятник. Чтобы увеличить яйценоскость кур зимой, им дают освещение подольше, а потом медленно-медленно уменьшают свет, вроде солнышко заходит и курам пора на насест. Мне сравнение с курятником понравилось и запомнилось на всю жизнь. Но это смешное сравнение ничуть не испортило впечатления ни от зала, ни от фойе.
Во время антрактов зрители выходили из зала и делали променад по кругу против часовой стрелки. Кто-то спешил в буфет выпить шампанского, перекусить бутербродом или мороженым в вазочке. Посуда в буфете, под стать театру, была только фарфоровая, хрустальная и мельхиоровая.
В первое посещение я всего этого не ощутила. Зрители в основном были старшеклассники. Они, хоть и робели немного, но чинным поведением не отличались. Их передвижение по зрительному залу и фойе напоминало броуновское. Зато позднее, когда я ходила на вечерние спектакли, то увидела все это театральное благолепие. Дамы ходили на спектакли только в вечерних платьях, в туфельках, кавалеры обязательно в костюмах и при галстуках. Видела я однажды в театре нашего батюшку – шикарного мужчину в строгом цивильном костюме с волосами, стянутыми резинкой, и его матушку в бесформенном платье из панбархата с бриллиантами и шестимесячными кудельками на голове. Мне она не понравилась – деревня!
Да, так вот, об этой премьере.
На премьеру открытия театра поставили почему-то совершенно неизвестную оперу композитора Манюшко «Галька». Ни до, ни после этой премьеры я этой оперы не слышала. В опере нудно пели о тяжелой жизни крепостных крестьян на западной Украине, угнетаемой Польшей. Меня не вдохновила ни одна нота, несмотря на то, что голоса исполнителей были выше всяких похвал, пели солисты, приглашенные из Ленинграда. Солисты и хор были хороши, но тратить свой талант на такую муру, наверно, даже им было обидно.
Театр назвали в честь Михаила Глинки, ну так и поставьте оперу хотя бы «Иван Сусанин». Но, наверное, руководители советского минкульта не хотели ранить чувства поляков, у которых СССР с воодушевлением строил социализм. Кстати, «Ивана Сусанина» в те времена в репертуарах театров не было, а сейчас ставят с удовольствием. Есть еще прекрасная опера – «Руслан и Людмила»! Там вообще только финн и хазарский хан. Обидеть некого. Но поставили Гальку…
Но все равно, я была счастлива побывать в таком прекрасном месте!
Позднее я соблазнила оперным пением одну из своих подруг Любу Землякову и мы с ней ходили на каждую премьеру. За месяц покупали билеты. Акустика в этом театре была на высшем уровне. Ведь строили и оборудовали зрительный зал в соответствии со всеми проверенными канонами устройства музыкальных театров. Артистов было прекрасно слышно даже с галерки. Не было никаких микрофонов и усилителей. Певцов в труппу набрали молодых и даровитых из Ленинградской консерватории. Главный дирижер, фамилия которого из памяти выпала, тоже были оттуда. Собрали лучших. Балет взяли из Молотовского (теперь Пермского) Хореографического училища. Девочки и ребята приехали молодые неопытные, но старались изо всех сил! В театре всегда был аншлаг. Даже в проходах ставили банкетки.
Все, что там шло, я пересмотрела. Мама с папой на мое увлечение театром смотрели благожелательно. Деньги на билеты давали. Мама сама любила попеть. Родителей я тоже периодически соблазняла на поход в театр, покупала им билеты. Они возвращались из театра с одухотворенными лицами. Специально для посещения театра мама заказала себе у сапожника модельные туфли на высоком каблуке. У нее была ножка тридцать четвертого размера, и купить в магазине такие туфельки не было никакой возможности.
В верхней обуви в театр не пускали. Дамы приходили в оперу в валенках и теплых рейтузах. В специальной комнате гардероба дамы переодевались, одевали шелковые или фильдеперсовые чулки и туфельки на шпильках, прихорашивались. Некоторые приходили в бигуди и там перед большими зеркалами причесывались, выходя к своим спутникам совершенными красотками. Мужчины просто снимали галоши и, прохаживаясь по фойе, терпеливо ожидали своих спутниц из гардеробной.
Поход в театр всегда был большим культурным событием. Оперы и балеты мы слышали по радио, но хотелось увидеть и услышать вживую. На людей посмотреть, да и себя показать. Жаль, что эта традиция канула.
В последний раз я была в этом театре в 2000-м году. Это был дневной спектакль «Спящая красавица». Я ходила с большой компанией. Галина из Копейска, брат Альберт с дочерью и внучкой – и никто не переобулся. Только сдали пальто. Другие времена – другие нравы. Того трепетного ощущения, что пришел в храм искусства не осталось, а жаль!
Кроме оперного и балетного искусства, в конце пятидесятых в Челябинске начала «разбурливаться» и другая культурная жизнь. Как-то раз приехал Утёсов с оркестром. Песни в его исполнении я, конечно, слышала, но не видела его ни разу и даже не знала, что он еще и киноактер. Его «суперхит» фильм «Веселые ребята» был снят еще до войны. Его восстановили и снова показали позднее, но я как-то и не сподобилась сходить на шедевр. Там на всех афишах была нарисована главная героиня Анюта в исполнении Любови Орловой, а мне Орлова почему-то очень не нравилась.
Мама с папой как-то сумели попасть на концерт Утесова, а я его слушала по радио. Приезд всесоюзной знаменитости произвел такой фурор, что билеты распространялись через профсоюзные организации, а для всех остальных сделали трансляцию по радио. Кстати, радио пело Утёсовские шлягеры не только дома. На столбах на улице были укреплены репродукторы. Они включались обычно во время демонстраций и, кроме того, были предназначены на случай необходимости информирования населения о каких-нибудь неординарных случаях, вроде войны или крупных катастроф.
Концерт Утёсова приравняли к всенародному празднику, войне, катастрофе!
Другие артисты тихо приезжали, проводили свои выступления и тихо уезжали. Правда, афиши были, но никакой заметной помпы. Когда приехала Клавдия Шульженко, то ей выделили для концерта летний театр в городском саду. Сарай с нищенской обстановкой и плохой акустикой. Я думаю, что она оскорбилась. Ведь ее слава была ничуть не меньше Утёсовской. Но, видимо, первый секретарь обкома любил Утёсова, а вот Шульженко – не очень.
Мои родители опять ходили на концерт, а меня по младости лет, опять не взяли. До шестнадцати лет на вечерние спектакли не пускали.
Приезжие эстрадные и кинознаменитости жили в гостинице «Южный Урал». Других приличных гостиниц, похоже, и не было. Народ часами толпился возле входа, ожидая выхода артистов или их возвращения после концерта. Шумели, пытались взять автограф, вели себя как самые обычные фанаты. Мои подружки тоже бегали взглянуть хоть одним глазком на живых героев, а мне казалось, что это ненормально. В кино, да – они герои, в жизни – обычные люди. Зачем их ловить, отрывать пуговицы и воровать платки на память, причиняя им неудобства. Глупость несусветная!
В каждом газетном киоске продавались фото артистов, раскупаемые враз. Таких дурочек как я, было меньшинство. Поэтому торговля фотками шла бойко – прибыль государству, а актерам дополнительная реклама.
Симфонические оркестры и различные ансамбли песни и пляски хоть такого шума не поднимали, зато залы собирали полные. Вот что значит отсутствие телевидения! Народ жаждал зрелищ (хлеб к тому времени уже появился), а получить доступ к ним можно было только по билету. Хорошо это или плохо? Раньше посещение любого концерта или спектакля воспринималось как праздник, а сейчас, сиди в растрепанном халате, утоляй духовную жажду перед телевизором, заодно жуя что-нибудь или лузгая семечки. Это что, плюс или минус?
Конечно, телевидение дает нам неограниченные возможности соприкоснуться с мировой культурой, с которой я никогда не смогла бы познакомиться. Это плюс. Но оно же выплескивает на человека такое количество негатива, что душа черствеет. Уже не чувствуешь сопереживания, мозг защищается от обилия стрессов. Услышал человек, что где-то кого-то убили, поцокал языком и забыл. Это страшно, но, с другой стороны, если все время и по всем случаям трагедий и смертей сильно переживать, то и жить не захочется.
Ну, да и хватит о грустном.
Возвращаюсь к послевоенному Челябинску.
После возвращения домой демобилизованных работников город начал прихорашиваться. Заасфальтировали площадь Революции, поставили гигантского Ленина с протянутой рукой, убрали стоявшие вдоль центральной улицы какие-то хибары, ларьки. Открылся вид на большой красивый дом, в котором внизу располагался гастроном, а на нескольких этажах дорогое номенклатурное жилье. Во дворе этого дома еще долго было не прибрано, но снаружи отремонтировали фасад, в торцах открыли кафешки, закатали асфальтом широченный тротуар, устроили широкий зеленый газон с деревьями, а вдоль тротуара поставили садовые диваны на ажурных чугунных ножках. Этот участок тротуара молодежь прозвала Бродвеем и ежевечерне там прогуливалась. Там впервые появились Челябинские стиляги. Они не были «классическими» московскими золотыми сынками-бездельниками. Это были либо студенты, либо работающая молодежь, но они пытались одеваться по той «стиляжной» моде и курили обычный «Беломор», но с каким-то особым шиком. Никаких скандалов, драк или приставаний с их стороны к мирным жителям не было. Это был самый центр города и милиция строго бдила, предотвращая правонарушения. Пожалуй, это пестрое скопление молодежи было самым безопасным местом для прогулок. Клич: «Пойдем на Брод?» понимали все молодые люди.
В рабочих районах ЧТЗ, ЧМЗ и в примыкающих к ним поселках пока еще было опасно ходить даже днем. Сформировавшиеся за время войны шайки хулиганов и настоящие банды уголовников еще долго наводили ужас на жителей. Хорошо, хоть в центр хулиганьё не совалось, бесчинствуя на окраинах города.
В шестидесятые годы милиция в основном победила и это зло. Все улицы осветили, по городу начали ходить автобусы, трамваи, троллейбусы и наконец даже такси. «Деклассированных» постепенно пересажали, а после освобождения из тюрем и лагерей селили не ближе ста километров к городу. Челябинск стал не бандитским, а нормальным спокойным трудовым городом, где после второй смены можно было спокойно доехать или дойти домой.
Начали переименовывать улицы. Улицу имени Ленина от центра до вокзала назвали Советской. А улицу имени Спартака переименовали в проспект имени Ленина. Проспектом эту улицу назвать сложно, так как она широка только в районе площади Революции, а остальная часть хоть и сужается до размеров обычной улицы, зато почти без изгибов проходит сквозь весь Челябинск с запада на восток. По этому проспекту пустили троллейбусный маршрут номер 1 «Пединститут–Вокзал». Мне очень хотелось на нем прокатиться, но билет стоил целых пятьдесят копеек! Но однажды я все-таки села в троллейбус к окошечку, купила билет и стала наслаждаться жизнью. А тут какая-то баба: «Девочка, уступи место женщине!» Кондуктор вступилась за меня: «Пусть сидит, она билет купила. Пусть прокатится с удовольствием». Кондуктор меня поняла. Доехала я до вокзала и обратно пошла пешком. Больше денег не было.
Трамвай ходил и во время войны. На нем мы иногда ездили в баню. Билет стоил тридцать копеек, сиденья были жесткими и трамвай всегда был переполнен. Ходил трамвай маршрута номер 3 от вокзала по улице имени Цвиллинга через мост до цинкового завода, а там, если надо было ехать в строящийся микрорайон Металлургического завода, народ из трамвая выходил, переходил через железнодорожные пути и садился в другой трамвай тоже маршрута номер 3, который шел до Металлургического завода, но уже за другие тридцать копеек.
Туда мы ездили редко. Только на картошку. На пустырях в районе завода для горожан выделяли участки под огороды. В основном люди сажали картошку и некоторые немудрящие овощи. Мама еще работала в Драмтеатре и ей от театра тоже выделили участок. Мы там работали в свободное время по выходным всей семьей на нашем огороде и в сентябре на специально предоставленной театром грузовой машине вместе с другими огородниками привозили урожай домой.
Я всеми способами отлынивала от «картошки», а Юрка по-честному, наравне со взрослыми вкалывал. Я этот трамвай номер 3 впоследствии просто ненавидела. На нём же по воскресеньям мы с мамой ездили на барахолку продавать носки. Масса народу ехала туда же, и давка была невообразимая. Эти поездки продолжались до тех пор, пока я однажды, стоя рядом с сидящей мамой, не потеряла сознание. После этого случая мы стали с ней ходить на барахолку пешком. Пусть долго, зато без ущерба здоровью.
Когда-то еще в войну и немного после барахолка была в центре города. Она возникала стихийно в районе колхозного рынка. После войны всех барахольщиков выгнали на пустырь за городом, огородили территорию забором, поставили кассу, устроили отдел милиции. На этом благоустройство закончилось.
У нас с мамой с шестьюдесятью парами аккуратно упакованных носков была маленькая сумка и бидончик. Мы проходили по дешевым билетам как покупатели. Продавцы за право продать свой товар платили больше. Никаких прилавков не было. Товар держали в руках или раскладывали прямо на земле. Народ сбивался в плотную толпу. Рядом с мамой мне стоять было нельзя. Она брала у меня две пары носков, вроде у нее больше нет, а я с сумкой и бидончиком стояла поодаль. Когда товар продавался, мама подходила ко мне. Потихоньку клала деньги в бидончик и брала очередные две пары. Так мы защищались от милиции.
Продав все, мы шли к машине с едой и питьем. Брали пару пирожков. Себе зимой мама брала стакан водки, а мне стакан горячего чая из огромного самовара. Мы это все проглатывали и уходили. По дороге садились у какого-нибудь дома на скамеечку, пересчитывали деньги и шли по магазинам. Покупали новую партию детских чулочков «Панчохи дитячи» либо коробки штопальных ниток коричневого цвета. Затем шли в гастроном. Там брали бутылку водки за 21,30 р, рубленую колбасу за 16 рублей, еще чего-нибудь по мелочи и с чувством выполненного долга возвращались домой.
Дома мама с папой выпивали купленную водку, а мы с Юркой радовались колбасе.
Папа иногда ходил с мамой на барахолку, но ему претил такой «бизнес». Одно слово – барахолка! Юрка был вечно занят, то свидания, то соревнования. И кроме всего прочего я лучше других подходила для целей конспирации нашей торговли, на меня милиция просто не обращала внимания.
Однажды маму все-таки «прихватили». Увели в отдел, составили протокол. Она, видимо, уже примелькалась. Фискалы шныряли в толпе, выслеживали. А меня не взяли. Я её долго ждала с товаром и деньгами. После этого, почти всю зиму носок мы не вязали. Машинку увезли к родне. Чтобы занять время и скрыть нашу незаконную предпринимательскую деятельность, мы начали вышивать ковер два на три метра болгарским крестиком хлопчатобумажными нитками. Вышивали всей семьей. Четверо шьют, а пятый читает вслух книжку. За время вышивания ковра осилили «Войну и мир», «Анну Каренину», «Угрюм реку» и почти всю Лермонтовскую прозу. Уже по весне у нас был обыск. Милиционеры нашли только большое количество пряжи и недовышитый ковер. Отец объяснил сыщикам, что у нас в семье увлечение такое – ковры крестиком вышивать. Санкций никаких не последовало. Через несколько дней после обыска снова привезли машинку, и вновь закипела работа.
Вначале мама, опасаясь стукачей и сыскарей, ездила торговать в другие городки, а потом осмелела и вновь поехала на свою барахолку. Милиция за это время поменялась и больше маму не задерживали.
Мы честно зарабатывали свой хлеб с рубленой колбасой, но государство так не считало. Мы обязаны были покупать патент на право производства и продажи. Он был необоснованно дорог, рассчитан на массовое производство хотя бы шестисот пар носков в месяц. А у нас была ручная работа и мы бы такой патент не оправдали и работали бы себе в убыток. Поэтому приходилось рисковать и нарушать закон.
Мамин первый муж Иван тоже занимался такой же деятельностью. У него был патент, но льготный как инвалиду войны. Этот Иван имел право приобретать иглы, запчасти к машинкам, а также пряжу по госцене на фабрике. И машинки у него были более совершенными, с электроприводом. Он привозил на рынок товар коробками, но носки у него были однотонные, совершенно не интересные. Вдвое дешевле, чем у мамы, но дамы искали именно нас с эксклюзивными носками. Ни одна наша пара не была похожа на другую!
Если бы мама работала где-нибудь, хоть в том же театре, то зарабатывала бы, конечно, меньше, зато не заболела бы такой страшной болезнью. Она целыми днями дышала пылью от ниток, анилиновыми красками. Мама загубила свои лёгкие, и первая серьезная простуда спровоцировала рак. Причем очень скоротечный.
Мама беспросветно работала, чтобы мы были одеты и сыты, а себе во многом отказывала, часто перераспределяя «излишки» в пользу отца и детей. Она приложила все силы, чтобы вылечить отца, когда он серьезно заболел туберкулезом. Известный факт, что на фронте народ не болел «гражданскими» болезнями, а вернувшись домой, многие вдруг заболевали. Вот и отец вернулся с фронта здоровым и цветущим мужчиной, а спустя год-полтора на него свалились болячки. Сначала малярия, потом плеврит и все закончилось открытой формой туберкулеза. Он начал серьезно лечиться. Раз и навсегда бросил курить. По два месяца в году лежал в санатории. Когда был дома, ему мама устраивала усиленное питание: сливочное масло, яйца, мед и прочие деликатесы ел только папа.
Помню, как кто-то посоветовал маме приготовить «сварок». В глиняный горшок складывали в определенных пропорциях листья алоэ, шоколад, мед, сливочное масло и этот горшок ставили в русскую печь. Там это все томилось несколько часов. Получалась такая вкуснятина! Отец ел это утром и вечером по столовой ложке, но горшочек почему-то очень быстро пустел. Второй сварок сделали с двойным количеством алоэ. Получилась такая гадость! Зато горшок опустел не скоро.
Кроме этого, мы завели десяток кур и папа выпивал пару яиц каждое утро. А еще мама делала кефир. Где-то достала кефирные грибки – кремового цвета шарики примерно один сантиметр в диаметре. Каждое утро молочница приносила нам два литра парного молока. В него клали эти грибки, и к вечеру был готов очень вкусный кефир. На другое утро эти отцеженные грибки прополаскивали свежим молоком и заквашивали очередные два литра.
Кефир состоял как-бы из мельчайших шариков, но вкус был хорош! Когда кефир отцу надоел, стали просто кипятить молоко и у нас с Юркой появилась добыча! Мы с ним по очереди съедали пенку и дочиста соскабливали все присохшее к кастрюльке. Нам с ним тоже не помешало бы усиленное питание, но на всех денег не хватало.