Николай Александрович Добролюбов
Московские элегии M. Дмитриева
Люди считали поэта – высшим, чем прочие люди!
И все это прошло! Феба и муз имена не призываются более; песнопений не слышно, жрецы, музы исчезли и заменились простыми смертными, которые, хоть и имеют поэтический талант, но – увы! все-таки пьют, едят, спят и пр., как и все люди. Ужасно!
И наука теперь уж не такова, как прежде. Бывало, во храме науки, в торжественный день, по словам г. М. Дмитриева, —
Хор прогремит, и всходил Мерзляков на кафедру, и оду,
Пышную оду громко читал иль похвальное слово!{5}
А теперь вместо пышных од читаются речи в прозе, да и те не имеют даже характера похвальных слов. Прежде еще г. Шевырев поддерживал храм науки, сочиняя и оды и панегирики; но теперь – о, роковой удар! – и его не стало!{6} Все заняты теперь существенными потребностями жизни, стремятся к положительным знаниям, к интересам действительности, или, говоря элегическим языком г.-М. Дмитриева:
Грубый житейский лишь быт устремляет их жадные очи!
А в прежнее время поэты, по уверению московского Гераклита, приближали людей к первобытному состоянию человека. Г-н Дмитриев восклицает даже в одной элегии:
Странная мысль мне пришла!
Первобытный язык человека
Не был ли мерный язык, обретенный поэтами снова?
Точно, странные мысли приходят иногда в голову г. М. Дмитриеву!
