Николай Черкашин
Одиночное плавание
Лицо у полковника, и без того длинное, вытянулось еще больше при слове «Хиросима».
Королев повернулся и вышел. Конечно, это был блеф, но блеф эффектный. Откуда полковнику было знать, что торпеды с ядерными зарядными отделениями были перед ремонтом перегружены на плавбазу «Федор Видяев» и сделано это было ночью.
Так или иначе, но королевская угроза возымела действие. Сначала отвернул пушку танк и, выпустив облако сизого дыма, уполз с причальной стенки за мешки с песком. Затем к трапу подъехал на велосипеде переводчик и попросил выйти к нему командира.
– Сколько времени требуется вам, чтобы уйти своим ходом?
Королев долго вглядывался в циферблат своих часов.
– Мы сможем дать ход через… через… тридцать два часа.
– Я думаю, господин полковник сможет убедить МИД в разумности этого срока.
– Если бы нас заправили свежей пресной водой, – выторговывал Королев новое условие, – мы бы смогли уйти раньше.
– Я передам вашу просьбу господину полковнику.
Дубовский не спеша выбрался на тротуар и тут же подозвал парнишку-араба.
– Эй, Али-баба, иди сюда. Неси! – сунул он ему увесистый портфель. – А это – бахшиш.
Парнишка весело осклабился, спрятал сигареты за пояс и взвалил на спину неподъемный багаж.
– Фолоу фо ми! – распорядился «американец», вспомнив подходящую к случаю надпись на табло аэрофлотовских машин.
У портового шлагбаума он весьма кстати припомнил еще одно нужное словцо:
– Хари ап! Хари ап! – крикнул он своему носильщику, у которого глаза на лоб лезли. С этим «хари ап!» он нагло двинулся мимо охранника. Тот попытался остановить парнишку с сумкой, но спешащий «американец» так грозно рявкнул «харей ап!», что жандарм счел за благо отступить в тень своей полосатой будки.
Дубовский хорошо знал лабиринт огромного порта. Как-никак в прошлом году прожил здесь на плавмастерской пять месяцев. Он без труда вышел к судоремонтным пирсам и даже увидел издали знакомую лодочную рубку, засуриченную до истошно пожарного цвета. Но тут дорогу преградил барьер, сложенный из мешков с песком; «малиновый берет» с автоматом Калашникова («С нашим же оружием, гад!») принялся темпераментно объяснять, показывая дулом автомата то на подводную лодку, буро-красную, как недоваренный рак, то на пыльно-зеленый с желтыми разводами танк, чья пушка смотрела на несчастную субмарину со вскрытой носовой надстройкой, из которой словно гигантские коконы чернели баллоны ВВД.
– О᾽кей! – сказал Дубовский и повернул обратно. Можно было догадаться, что пытался втолковать ему жандарм, но как поспоришь с ним на своем «школьном английском»? Носильщик бросил портфель и сбежал под шумок.
– Ну, дела! – и «американский» офицер затейливо выругался по-русски…
– Осмотреться в отсеках! – приказал он себе вслух и огляделся по сторонам. Два американских моряка с нашивками коммандеров шли прямо на него. Следом за ними вышагивали два дюжих сержанта с буквами «МР» на белых касках – военная полиция.
«Влип!» – оценил ситуацию Дубовский и двинулся им навстречу. – «Если что, двоих я уложу, но эти ребята не подарок», – подумал он, разглядывая шварценегеровские плечи полицейских.
– Гуд дэй! – заставил он себя улыбнуться. – Ай эм рашн сейла фром зэт сабмарин. Ай маст би он зэ бод имидэйтли. Хелп ми, плиз!
Все эти фразы сложились и вылетели у него почти без запинки, что можно было объяснить сверхмощной работой мозга в экстремальной обстановке.
– О᾽кей! – согласился один из коммандеров и улыбнулся в ответ довольно дружески. – Фолоу фо ми!
И он двинулся прямо на малиновые береты. Оба жандарма приняли почтительную стойку и молча пропустили столь представительную делегацию. Они не спеша прошли мимо пятнистого танка и распрощались прямо под жерлом его низко наведенной пушки.
– Сенк ю, вери мач! – Дубовский вложил в рукопожатие немалую силу, пожалев, однако, пальцы коммандера. – Ван момент!
Он быстро зашагал к трапу. Над рубкой торчала офицерская пилотка дежурного по кораблю.
– Командира наверх! – крикнул странный визитер. – И банку тараньки – быстрее звука!
Жестянка с консервированной воблой появилась из недр лодки раньше Королева.
– Рашн сувенир, плиз!
– O don’t mention![1]
Они расстались весьма довольные друг другом. Жандармы сделали постные лица, наблюдая за тем, как русский командир, вылезший из лодки, тискает в объятиях странного «американца» с тяжеленным «кейсом».
6
– Товарищ адмирал, Дубовский прибыл в Александрию! – доложил мичман-адъютант.
– Спасибо, Петрович! Завари чайку.
Ожгибесов невольно промерил глазами путь от Северодара до устья Нила, близ которого алел флажок, воткнутый в Александрию на большой настенной карте.
Его эскадра была едва ли не самой большой в мире из всех подводных эскадр. «У нас столько подводных лодок, сколько их было у всей Германии перед началом Второй мировой войны», – любил повторять при случае Ожгибесов.
Зона ответственности второй эскадры простиралась от фиордов русской Лапландии до берегов Египта, она охватывала весь Атлантический океан от гренландских глетчеров до легендарного мыса Доброй Надежды, от Нордкапа до Кейптауна, все Средиземное море – от Гибралтара до Дарданелл. Однако флотоводцем Ожгибесов себя не считал. Там в далеких морях его подводными лодками управляли из Москвы. Московские адмиралы и были флотоводцами, поскольку именно они перемещали подводные завесы, нарезали позиции, определяли, кто куда пойдет, кому становиться в межпоходовый ремонт, кому идти с визитом вежливости, а кому – на слежение за авианосцами. Ему же, командиру эскадры, выпадала куда более скромная, но отнюдь не менее хлопотливая роль – готовить подводные лодки к выходу на боевую службу: учить командиров, отрабатывать экипажи в северодарских полигонах, боевую готовность и заниматься таким неблагодарным делом, как укрепление воинской дисциплины, организация службы войск, и неустанным повышением благоустройства гарнизона. А пользовались плодами его трудов и флагманских специалистов всегда другие. Это как старший конюший, который объезжает лошадей, обихаживает их, а потом подает хозяину для скачек и прочих состязаний. Все призы достаются шефу, а старшему конюшему – чаще всего недовольные окрики, выговоры, строгачи, а порой и эНэСэСы, то есть объявления о неполном служебном соответствии, что равносильно последнему предупреждению перед снятием с должности. Это было обидно, но таковы старинные правила жестокой игры, которая называлась «военно-морской службой»: «командир отвечает за все». За все, что происходит у него на корабле или, в ожгибесовском положении, – на эскадре. А на эскадре, разбросанной по трем морям и двум океанам, постоянно – ежедневно и ежечасно – что-то происходило, случалось, возгоралось, затапливалось, размораживалось, терялось, исчезало… И за все эти бесконечные ЧП и «чепушки», возникавшие то в сирийском порту Тартусе, то в югославском Тивате, то в отечественном Кронштадте, или Ялте, или в Сормово, или даже в степях Казахстана, где авторота из второй эскадры помогала убирать целинный хлеб, словом, всюду, куда забрасывала служба северодарских подводников, отвечать приходилось именно ему – контр-адмиралу Ожгибесову, либо на ковре командующего Северным флотом, либо по прямому проводу перед адмиралами с Большого Козловского переулка, где на радость флотским острякам («большие козлы с Большого Козловского») размещался главный штаб ВМФ СССР. В горькие минуты самобичевания Ожгибесов называл себя «мальчиком для битья в адмиральских погонах».
Под настольным стеклом ожгибесовского стола лежала табличка-памятка «Список происшествий по перечням «1», «2» и «3», по которым он докладывал о ЧП прямым начальникам. Самыми страшными происшествиями были те, которые шли по перечню «1»: гибель личного состава, потеря оружия и секретных документов. Ожгибесов хорошо помнил, как год назад весь северодарский гарнизон целую неделю перерывал все свалки и мусорные ящики в поисках крошечной вклейки – в три строки – в грифованный документ, которую потерял нерадивый старшина-секретчик… Эх, да что там вспоминать!
Адъютант мичман Нефедов, верный Петрович, – Ожгибесов присмотрел его для себя еще со времен, когда командовал подводной лодкой «Б-40», – принес и осторожно поставил на чайный столик большую чашку с густым травяным взваром. То был особый лекарственный сбор, который производил на адмирала успокоительное действие после всяких служебных передряг. Конечно, можно было бы принять на грудь и по сто граммов коньячку, но Ожгибесов знал, как опасно привыкать к «алкоголетерапии». Его предшественник был снят именно за то, что слишком пристрастился снимать нервные перегрузки казенным «шилом». Ожгибесов предпочитал это делать по-иному. На сей счет существовала разработанная им и многократно опробованная «сексорелаксация».
В городе, которым Ожгибесов повелевал в силу служебного положения, было немало – а впрочем, кто их считал? – женщин, которым весьма импонировало мужское внимание первого «морского лорда» северодарского гарнизона. К тому же слово командира эскадры было последним и решающим в таком мучительном и насущном деле, как распределение квартир. У Ожгибесова, как у начальника гарнизона, был свой жилищный фонд, небольшой, но вполне достаточный, чтобы вести интриги и строить куры.
Больше всего Ожгибесов любил воспитывать лейтенантских жен. «Женатый лейтенант – это подрыв боеготовности флота!» – не раз повторял Ожгибесов и на публике, и в узком кругу. А в кабинете, когда в час «приема по личным вопросам» перед адмиральским столом робко представал очередной соискатель казенной жилой площади, Ожгибесов грозно вопрошал:
– Ты зачем сюда приехал? Родине служить или пеленки стирать? Здесь передний край и крайний Север! Я в твои годы из отсеков не вылезал, по трюмам ползал, системы изучал. А у тебя в голове только детские болезни! Ладно… Пусть жена твоя ко мне придет. Я еще посмотрю, кого ты к нам в гарнизон привез.
По результатам ожгибесовских «смотрин» решалась жилищная проблема… Те лейтенантши, которые шли напролом, требовали «по закону» того, что им «было положено по конституции», становились в длинные и безнадежные очереди, но бойкие дамочки, готовые «на всё ради семьи», быстро находили понимание с начальником гарнизона, и на удивление «бездомным» подругам довольно скоро справляли новоселье пусть и не в новой квартирке, зато в отдельной комнате.
Был у Ожгибесова враг. Враг, которому он рано или поздно должен был передать эскадру и свое верховенство в гарнизоне – капитан 1-го ранга Анатолий Кузьмин, командир первой бригады подводных лодок. Лет пять назад они водили дружбу: Кузьмин тогда командовал 3-й бригадой, а Ожгибесов был у него начальником штаба.
Когда погибла «С-88», комбриг находился в отпуске, Ожгибесов его замещал, а потому именно он нес персональную ответственность за роковой выход «эски» в море. Лодка погибла «по неустановленной причине». Над головой Ожгибесова сгущались самые черные тучи, но выручили связи тестя в Москве. После всевозможных комиссий и расследований отозванный из отпуска капитан 1-го ранга Кузьмин был снят и назначен замкомбрига, а Ожгибесова «сослали» на время в Москву – слушателем Академии Генерального штаба.
Из столицы Ожгибесов вернулся в Северодар на должность начальника штаба эскадры и очень скоро – к ноябрьским праздникам – получил на погоны адмиральскую «муху». А Кузьмин пахал в морях, перекочевывая с одной лодки на другую для подстраховки молодых командиров. Он и сейчас находился в Средиземном море, куда ушел в прежней должности комбрига. На сей раз у него складывалось все настолько удачно, что у него были все шансы вернуться в Северодар контр-адмиралом. Если, конечно, и лодки его вернутся без трупов, пожаров и прочих крупных ЧП. Ожгибесову тоже надо было продержаться без происшествий всего полтора месяца – до круглой годовщины Великой Победы. Должность командира эскадры была «вилочной». «Вилка» допускала разброс званий от контр-адмирала до вице-адмирала (в военное время или «за особые заслуги в деле укрепления…»). Знакомый кадровик в Москве сулил ему вторую адмиральскую звезду. Получив ее, можно было бы играть отвальную и перебираться из надоевшего за двадцать лет Северодара в Москву. Там, в главкомате, уже держали для него неплохую должность. Благо «главный кадровый вопрос» – есть ли в Москве жилье? – решался в пользу Ожгибесова. Тесть помог купить кооперативную квартиру. Туда можно было перебираться хоть на следующей неделе, но Ожгибесов хорошо знал, что адмирал с одной звездой в Москве не адмирал. Это в Северодаре его одинокая «муха» парила грозным орлом. И потому он терпеливо ждал, что выбросит ему русская рулетка до заветного срока – пан или пропал, вице-адмиральский чин или…
Но он готов был отказаться от второй звезды, лишь бы Фортуна сделала так, чтобы капитан 1-го ранга Кузьмин никогда не вернулся из своего похода…
7
В час, когда День Первого Солнца отснял и угас даже в Египте, из Александрии вышла красная от незакрашенного свинцового сурика подводная лодка. На ее кормовой надстройке за скосом рубки поблескивали тусклой бронзой лопасти двух гребных винтов, принайтовленных к палубе. «Буки-40» покидала древнюю гавань, в одночасье вдруг ставшую враждебной, на одном – среднем – валу, который удалось увенчать ценой титанических усилий и с помощью шпонки, доставленной Дубовским, гребным винтом о шести лопастях. Лодку выпроваживал египетский тральщик, командир которого, учившийся в Баку, питал к русским подводникам самые добрые чувства. На прощанье он велел отстучать сигнальщику по светосемафору – «Счастливого плавания!»
Капитан 2-го ранга Королев приказал ответить: «Благодарю!»
У кромки морской границы Египта недоремонтированную лодку встретила плавучая мастерская «ПМ-24». Она повела «Б-40» на одну из якорных стоянок в нейтральных водах – под остров Кипр. Только тут Дубовский узнал, что ближайшая оказия в Севастополь будет не раньше, чем через месяц.
«Это ж надо быть таким козлом, – сокрушался он, – чтоб из отпуска в автономку загреметь?! Эх, Веруня… Вот и не верь цыганкам».
Командир ПээМки, старый училищный приятель, налил ему стакан «шила».
– Давай, Володя, за ту березу, из которой сделают бумагу для приказа о нашем ДМБ!
– Носом к морю! – ответил помфлагмеха.
Вообще-то он не пил…
Глава пятая
1
Вихревая звезда циклона зародилась над ледяным панцирем Гренландии. От Берега короля Фредерика VI до Земли короля Фредерика VIII встала и завертелась гигантская снежная мельница. Набрав силу, буря ринулась на юго-восток, штормя Ледовитый океан, круша айсберги, разбрасывая норвежские сейнеры и английские фрегаты от мыса Нордкап до острова Медвежий.
Шторм летел на утесы скандинавских фиордов, подмяв под вихревые крылья Исландию и Шпицберген. Ветроворот, нареченный синоптиками «Марианной», накрыл Лапландию и в последнее воскресенье декабря ворвался в Северодар…
В Северодаре ждали на новогоднее представление цыганский цирк «Табор на манеже». С утра, когда метеослужба не предрекала ничего дурного, в Мурманск ушли два катера-торпедолова: один за артистами, другой за клетками с медведями. По пути они захватили жену помощника флагманского механика и жену баталера, обеим подошло время рожать. Едва катера вышли за боковые ворота и скрылись за горой Вестник, как в гавани объявили «ветер три», то есть первичное штормовое предупреждение. На подводных лодках подзаскучавшие дежурные офицеры слегка встрепенулись, распорядились усилить швартовы и открыть радиовахты на ультракоротких волнах.
Через час на сигнальной мачте рейдового поста появились два черных конуса – «шторм-два». «Шторм-два» – предупреждение посерьезней, но все же слишком обыденное для Северодара, чтобы могло кого-то по-настоящему обеспокоить… Взволновались разве что командиры да лодочные механики, в чьи двери в скором времени постучали матросы-оповестители. Кому охота покидать воскресное застолье, для того чтобы сбегать в гавань, посидеть в прочном корпусе час-другой, а потом возвращаться к остывшим бифштексам? Зимой эти «штормы-два» объявляют и отменяют порой по три раза на дню… Но не успели командиры и механики добраться до пирса, как в штабах захрипели, зарычали, загудели динамики: «Внимание! Шторм-раз! Шторм-раз!» И по этажам всех казарм понеслось разноголосое: «Команде строиться для перехода на лодку!»
Таков закон: при угрозе сильного ветра на подводные лодки, стоящие у причалов, прибывают экипажи в полном составе во главе с командирами, машины готовятся к немедленной даче хода, к мгновенному маневру – мало ли куда рванет шквал лодку. А парусность у рубки большая…
Но что это? На реях сигнальной мачты – черный крест. И, точно не доверяя скупым полуденным сумеркам, вспыхнул на рейдовом посту ромб из четырех красных огней, зажженных рукой Людмилы Королевой, – «Ожидается ураган». И командиры всех лодок отдали одно и то же распоряжение: «Боевая тревога!.. По местам стоять…»
…Пурга ворвалась в город привычным путем из каменного желоба ущелья Хоррвумчорр. Белый вихрь с разлета ударился о гранитное основание Северодара – Комендантскую сопку. Взметнувшись снежной коброй, клубясь и завиваясь, буран разбился на две метели. Как всегда, Метель Правого Крыла, расструившись на семь вьюг, ринулась в облет Комендантской сопки. Вьюга первая, распустив веер поземок, понеслась над дорогой, полуподковой огибающей город. Белые ее плети прошлись по черным спинам матросов, потаптывающих снег у опущенных шлагбаумов, на площадках караульных вышек, у опечатанных дверей и ворот…
Вторая вьюга взлетела на Комендантскую сопку и первым делом обвилась вокруг полубашни штабного особняка, залепила окна адмиральского кабинета мокрым снегом, затем, сбивая с карнизов сосульки, понеслась по обмерзшему шиферу финских домиков; в печном дыму и снежной пыли соскользнула она на Якорную площадь и завертела белый хоровод вокруг обелиска погибшим подводникам.
Третья вьюга помчалась по улице Перископной, где с балкона Циркульного дома, выходящего полукруглым фасадом на гавань, сорвала и подняла в воздух голубой персидский ковер. Его хозяйка, жена начальника Дома офицеров и директриса музыкальной школы Азалия Сергеевна, как раз примеряла черное кружевное белье с этикетками бокового магазина, и когда красавец ковер, вывешенный проветриваться, вдруг захлопал ворсистыми крыльями и поднялся в воздух, выскочила на балкон в чем была. Не чуя снега под босыми ногами, она тянула руки вслед улетавшему голубому «персу». Драгоценный ковер, взмыв выше всех этажей, был подхвачен вьюгой четвертой, и та легко понесла его над воротами со шлагбаумом, над учебным плацем, над стареньким пароходом-отопителем и сошвартованной с ним плавказармой. Хозяйка горестно стиснула виски – ей показалось, что «перс» плюхнулся в воду, загаженную соляром. Но ковер, трепеща и волнуясь, опустился на крышу плавказармы. Зацепившись за вентиляционный гриб, он дал знать о себе широким взмахом, и Азалия Сергеевна бросилась к телефону звонить мужу, чтобы тот немедленно связался с дежурным по подплаву и попросил бы его звякнуть дежурному по плавказарме, да так, чтобы мичман-увалень не мешкая послал своего рассыльного на крышу, где взывал о помощи ковер-самолет…
И вьюга пятая ничуть не отстала от своих сестер – взвыла премерзко в обледеневших тросах и веселой ведьмой пошла гулять по антенному полю, теребя штыри, растяжки и мачты, – ловчую сеть эфира, настороженную на голоса штормующих кораблей. Она кидалась в решетчатые чаши локаторов, сбивая их плавное вращение, так что на экранах возникали белые мазки помех – следы ее проказ.
Вьюга шестая пронеслась под аркой старинной казармы и, сотрясая деревянные лестницы на спусках к морю, скатилась по ступеням на причалы. С тщанием доброго боцмана выбелила она черные тела подводных лодок, скошенные гребни их рубок, чугунные палы, серые штабеля торпедных пеналов…
Вьюга седьмая ударила в фонари, как в набатные колокола, и бешеные тени заметались по домам и кораблям, улицам и пирсам. Померкла стена разноцветных огней, вознесенных городом над гаванью. Померкли мощные ртутные лампионы, приподнимавшие над причалами полярную ночь. И сразу же все огни в гавани – якорные, створные, рейдовые – превратились из лучистых звездочек в тускло-желтые, чуть видные точки.
Метель Левого Крыла завилась вокруг горы Вестник как белая чалма, оставив в покое бревенчатый сруб на лысой вершине и женщину, которая одна знала имя урагана, прочтя его с ленты телетайпа.
Слетев с горы, снежная комета настигла строй в черных шинелях. Матросы с поднятыми воротниками и опущенными ушанками возвращались из бани на подводную лодку. Передние ряды толкли вязкий глубокий снег, задние подпирали, пряча лица за спинами передних, и все сбивались плотнее, ибо одолеть такую завируху можно только строем, и не дай бог перемогать полярный буран в одиночку. Замыкающий матрос, согнувшись в три погибели, прикрывал свечной фонарь полой шинели. Он берег его так, будто это был последний живой огонь во Вселенной.
Поодаль строя таранил снежный вихрь широкогрудый рослый офицер, назло непогоде – в фуражке.
– Ну что, – кричал капитан-лейтенант Симбирцев, скособочив голову, – замерзли? Кальсоны надо носить!.. – орал старпом, зная, что настоящий матрос ни за что в жизни не подденет исподнее. – А то стоячий такелаж придется красить в черный цвет и писать «учебное».
Губы, обожженные морозом, с трудом растягивались в улыбке. Строй месил снег. Строй пробивался сквозь пургу. Строй шагал на подводную лодку.
Белой медведицей ревела метель…
2
Большой офицерский сбор собирался не сразу. Сначала на квартиру старпома были посланы шеф по выпивке и зам по закуске лейтенанты Весляров и Молох, которым, ввиду отъезда хозяйки дома на Большую землю, вменялось накрывать стол и готовить пельмени. Выразив, однако, сомнения в их кулинарных способностях, Симбирцев отправил им на подмогу лодочного кока мичмана Марфина.
В наказание за конфуз в дизельном отсеке дежурным по кораблю был назначен – вне очереди – командир моторной группы старший лейтенант-инженер Мухачев. Все остальные веселой гурьбой хлынули по хорошо известному хлебосольному адресу: Малая Перископная, дом пять.
Симбирцев жил широко и бесшабашно, то расходясь, то снова съезжаясь со своей великотерпимой женой. Ныне он в очередной раз пребывал в неофициальном разводе, и все бесквартирные лодочные офицеры-холостяки хранили у него чемоданы с пожитками, а также захаживали по субботам и воскресеньям, чтобы помыться под душем, поскольку подплавскую баню разморозило еще чуть ли не в хрущевские времена. Претендент на «горячий помыв» должен был принести с собой деревянный ящик для растопки водогрейной колонки.
Так же, как Одесса знала Костю-моряка, весь Северодар безошибочно узнавал фигуру циркового борца, обряженного в черную шинель или почти лопавшийся от напора природных сил китель – Георгия Симбирцева, старпома с четыреста десятой. Последние пять лет он почти не вылезал из автономок, проведя чистых четыре года в прочном корпусе, отчего омагниченная русская душа требовала широкой масленицы, благо случился такой праздник как День Первого Солнца.
Войдя в свою квартиру, где уже два часа хозяйничала «группа подхвата» – Весляров и Молох вкупе с коком Марфиным, и оглядев накрытый стол, Симбирцев разочарованно скомандовал:
– Отставить! Пельмени раскатать, тесто в исходное, мясо в холодильник, дым в трубу. Начинаем все сначала.
Он достал с полки «Справочник по военно-морскому церемониалу», открыл раздел «Прием иностранных гостей» и стал зачитывать вслух нужные абзацы.
– Да где ж я вам тут пирожковые тарелки найду или фруктовые ножи? – возмущался Весляров, оглядывая весьма непритязательную кухню с разобранной батареей заглохшего водяного отопления и залитым верхними соседями потолком.
– Вы бы еще газет настелили и селедку на них нарезали, – гремел Симбирцев старпомовским басом. – Фуршет а ля сантехник дядя Вася… И чему вас в наших ВВМУЗах учили? Проведем учения по накрытию столов. Норматив – тридцать минут. Время – ноль!
«Группа подхвата» заметалась по квартире с удвоенной скоростью – старпом пообещал снять все ранее наложенные им взыскания, если поспеют к сроку.
– Из холодильника бутылки достали?
– Почти. Одна осталась.
– Давай сюда! Одна она не размножается…
– Георгий Васильевич, кофемолка не в строю!
– А где у нас командир электротехнической группы? Целый инженер минус старший лейтенант?
– Так он же дежурный по кораблю.
– Ну, тогда берите гантелю и толките зерна в кастрюле. Где начальник РТС2? Пусть магнитофон налаживает.
В конце концов «банкетный зал» принял вполне приличный вид. Под стеной, завешанной вместо ковра огромной картой Центральной Арктики, стоял раздвинутый стол, накрытый «разовыми» подводницкими простынями, которые вполне можно было принять, если не приглядываться, за белые льняные скатерти. Бутылки молдавского коньяка «Калараш» выстроились посреди стола с дистанцией «на одного линейного». Центральное место занимало серебряное ведерце со льдом, из которого торчала бутылка шампанского. Ведерко это, несмотря на одно отломанное колечко, было едва ли не главной гордостью симбирцевского дома. Пожалуй, что и во всем Северодаре не было второго такого ведерка. О его происхождении ходили легенды: по одной из них, серебряная вещица перекочевала в антикварный магазин из столовой адмирала Колчака. (Симбирцев уверял, что на комиссионном ярлычке фамилия сдатчика явно читалась как «Колчак», то есть не адмирал, конечно, а его родственники сдали ведерко в трудную минуту жизни.) По другой версии, не опровергаемой и не подтверждаемой старпомом, бабушка его, столбовая муромская дворянка, подарила внуку на производство в офицеры, дабы способствовать культуре пития на Северном флоте. Во всяком случае, ведерце сопровождало Симбирцева во всех его подводных автономках – вестовые подавали в нем на обед ежедневную бутылку пайкового сухого вина, чем вусмерть поражали залетных начальников, инспекторов и прочих проверяющих лиц. Во дни же береговых пирушек серебряное ведерце, наполненное до краев, ходило по рукам как братина.
Рядом со знаменитым ведерцем вместо вазы с цветами белел пышный коралл, выменянный когда-то у наших рыбаков в Средиземном море на полдюжины сигнальных патронов.
Консервные банки с лодочным паштетом и консервированным сыром, аккуратно вскрытые, без торчащих жестянок, стояли на фарфоровых блюдцах, и против каждого посадочного места топорщился салфеточный шалашик, искусно свернутый доктором из «разовых» же носовых платков, невостребованных хозяином дома в последней автономке и выданных ему баталером по возвращении в Северодар целой пачкой.
Накрыли и сами ахнули:
– Вот это да! Не хуже, чем в «Ягодке».
– Да что там «Ягодка». На уровне «Космоса»!
– Бери выше. Почти как в «Астории».
– Королевский стол!
Королева явилась в сопровождении двух подруг – экстравагантной чернокудрой Азалии, дамы без возраста, и женщиной лет тридцати пяти в черном вечернем платье с глубоким декольте, затянутом дымчатым газом. Черные волосы были подвязаны черным же бантом.
3. Башилов
Света Черная! Я сразу же узнал ее, как только она вышла из неосвещенной прихожей. Светлана Ивановна Кайсарова-Тыркова, вдова командира бесследно сгинувшего в Атлантике подводного ракетоносца «К-921». Черной ее прозвали за то, что пятый год носила черные платья и черный бант. Она работала метрдотелем в мурманском «Космосе», и все подводники Дикой эскадры знали, что как бы плотно не был забит ресторан, стоило только сказать одно слово: «подплав», как Светлана Ивановна сама провожала их в зал, и не было случая, чтобы она не нашла им место. Перед нынешнем Новым годом мы рванули с Симбирцевым в «Космос», вырвавшись из мурманского дока. Стеклянные двери осаждала толпа морских летчиков, пограничников и рыбаков с подругами. Швейцар с капразовским галуном по околышку, бывший крейсерский боцман, устал показывать на табличку: «мест нет и уже не будет!»
Надо было быть Симбирцевым, чтобы разворотить столь яростную толпу плечами.
– Куда претесь? В очередь!
– Тут и старше по званию стоят!
Швейцар осторожно приоткрыл дверь на цепочке.
– Мы к Светлане Ивановне.
– Тут все к Светлане Ивановне…
– Батя, передай ей это послание!
Гоша снял с кителя серебряную лодочку, завернул ее в червонец и сунул швейцару.
– Конверт можешь себе оставить, – напутствовал его Симбирцев.
Через минуту на крыльцо вышла элегантная дама в черном.
– Кто здесь подводники?
– Мы!
Она видела нас в первый раз, как, впрочем, и мы ее, зная о ней понаслышке.
– Идемте!
Новый год мы отметили не в ржавом железе доковской плавказармы…
Конечно же, она не узнала теперь ни Гошу, ни меня, и мы были заново представлены ей, как и все остальные.
Гости долго хлопотали перед зеркалом в ванной, поправляли прически, чем-то пшикали, меняли сапоги на туфли… Первой вышла Азалия с немыслимым разрезом по бедру на длинной юбке цвета горящего пунша. Сказать, что это был разрез – стыдливо прикрыться эвфемизмом, – это была полностью распоротая юбка, прихваченная у пояса большим золотым скорпионом. При каждом шаге тяжелое полотнище открывало ногу во всю длину, и эта волнующая игра округлого бедра с колышущейся тканью, то легкомысленно разлетающейся, то строго закутывающей изящную ножку до самой щиколотки, напоминала по искусу своему восточный танец живота.
Черты восточного же лица ее были во многом смягчены европейской кровью, отчего она, как и все азиатские полукровки, была необычайно мила, но при этом отнюдь не простодушна: «да, я знаю, что я чертовски привлекательна, – слетало с кончиков ее длинных ресниц, – но я не ханжа и могу себе кое-что позволить, хотя и не завожу дешевых интрижек и вообще играю в этой жизни по самому крупному счету».
Наш новый доктор лейтенант Молох, высокий обходительный красавец, всецело завладел вниманием Азалии, произнеся лишь одно магическое слово – «Джуна». Ученик легендарной Джуны сразу же попал в точку, так как директриса музыкальной школы была о нем весьма наслышана…
Чуть погодя в «банкетном» зале появилась Света Черная, отдав должное нашей сервировке.
Я ждал выхода Королевы… Даже без своего пышного наряда – в незатейливой белой блузке и синей плиссированной юбке – она все равно оставалась королевой. Статная, прямовласая, она ступала так, как будто забивала в паркет каблучками золотые гвоздики. В ушах ее подрагивали черные кораллы на серебряных подвесочках.
Первым делом она справилась у хозяина дома, здоров ли тот после коктейля, который он испил из ее туфельки, на что услышала, что моряк-подводник пьет все, что горит, соляр горит, значит, повредить себе он никак не мог. Симбирцев усадил Королеву по правую руку, а Светлану Ивановну по левую. Я сел наискосок, так, чтобы держать в поле зрения Людмилу, не пялясь на нее столь откровенно, как бы хотелось. Я попробовал на звук, на вкус, на разбив ее имя – Люд-ми-ла – и нашел его Великолепным. Оно шло ей, как все, чем она украшала себя, как эти черно-коралловые серьги, как этот серебряный перстенек в виде дельфина, охватывающего палец в прыжке. Я готов был оправдать и объявить совершенством вкуса все, что бы она не надела на себя, не молвила вслух…
