Николай Гарин-Михайловский
На практике
V
Однажды, когда окончив дежурство, мы подъехали, по обыкновению, к депо, глухой начальник сказал Григорьеву:
– Вы с вашим кочегаром назначаетесь в поезда: конец маневрам. Сегодня отдыхайте, а завтра сдавайте свой и получайте новый паровоз.
На другие сутки, в половине двенадцатого ночи, мы уже выходили со станции с нашим первым поездом.
Я волновался, Григорьев был торжественен.
Моросил дождик и Григорьев спросил:
– Сухого песку не забыли насыпать в песочницу?
Я обмер, вспомнив только теперь о злополучном песке, но ответил:
– Насыпал!
Сейчас же за станцией начинался подъём, колёса паровоза забуксовали на мокрых рельсах и Григорьев озабоченно крикнул мне из своего угла:
– Песок!
Я задёргал ручку песочницы и пустая песочница звонко затрещала.
– Игрушки, что ли, – крикнул Григорьев, как давно не кричал, – знаете сами, что нет песку. Сейчас съедем назад и перебьём весь поезд, – ступайте перед паровозом и посыпайте рельсы балластным песком.
И вот я иду перед паровозом, беру с пути песок, сыплю его на рельсы и чудовище паровоз со всем своим длинным хвостом, злясь и пыхтя, готовое каждую секунду, споткнись только я, раздавить меня – и всё-таки покорное, укрощённое тихо тянется за моей рукой. Точно я сам гигант Самсон тащу весь этот поезд.
– Ну, будет, садитесь!
Паровоз прибавляет ходу, я вскакиваю и мы едем.
Тёмная ночь охватывает нас со всех сторон, брызги дождя летят в лицо, ветер рвёт шапку, раздувает блузу, мы оба, высунувшись, во все глаза смотрим вперёд в непроглядную темь.
Смотрим, чтобы вовремя увидеть неисправность пути, лежащий на рельсах какой-нибудь предмет, переходящую через путь лошадь, человека.
И вдруг из-за крутого закругления перед мостом фонари паровоза освещают дикую, полную ужаса картину: табун спутанных лошадей, бешено скачущих по полотну.
И в одно мгновение всё остальное: Григорьев открывает полный регулятор и мы на полном ходу врезываемся в эту живую массу, – впечатление, точно поплыли вдруг мы, с моста летят лошади, треск и уже опять мы несёмся, охваченные снова только безмолвием и мраком ночи.
Григорьев крестится, я всё ещё держусь двумя руками за стойку, точно это помогло бы чему-нибудь, если бы и мы слетели туда вниз вместе с лошадьми.
– Счастье, что ещё с разбега, да регулятор успел открыть… А вот, если бы шпалы лежали на пути, – тут что тише проскочишь, то меньше беды. А лошади там, коровы, люди – уж если нельзя остановить, что резче, то лучше… Беда, что было бы: десять сажен мост, а поезд воинский.
Приехав на станцию, мы заявили и нас осмотрели. Колёса паровоза были в крови, в волосах от грив и хвостов, оторванная голова лошади так и осталась и страшно торчала из-за колёс паровоза.
– Вот так крещение, – повторял, осматривая, Григорьев.
Я ходил, смотрел и думал: мыть-то, мыть сколько придётся, – все три часа отдыха в оборотном депо уйдут на это.
И обычным путём пошла наша линейная работа.
Приедешь на оборотное депо и через сутки дежурство. То есть время отдыха стоять под парами, всегда готовые делать маневры.
Движение усиленное и маневров много. Приедешь домой, – двенадцать часов отдыху и назад. Когда движение усилилось, мы отдыхали шесть часов и не в очередь стояли на парах.
Однажды, когда мы пришли с поездом на оборотное депо, оказалось, что очередной паровоз испортился и нас без передышки погнали дальше.
Мы прошли ещё 150 вёрст. Там нас заставили делать маневры и погнали назад в наше оборотное депо. А оттуда, без всякого отдыха, опять мы поехали с новым поездом домой.
Шли третьи сутки работы без остановки и у меня было впечатление, что я давно уже вылез из своего тела, – я его совершенно не чувствовал, кроме глаз, глаза оставались телесными, но ничего больше не видели, – что-то их выпячивало изнутри, что-то тяжёлое налезало сверху, такое тяжёлое, что сил уже не было удерживать его.
Кончилось тем, что и Григорьев и я, стоя, заснули.
Так в сонном виде мы проскочили две станции. Нам кричали, бросали камнями, перебили все стёкла в будке, но мы ничего не слыхали.
На третьей станции, наконец, смельчак составитель вскочил на полном ходу на паровоз и привёл к жизни две застывшие, как статуи, фигуры.
Мы возвратились на станцию, где, признав нас невменяемыми, ссадили нас, отправив поезд с экстренно вызванными машинистом и кочегаром.
Чтобы проехать две станции, надо было и воду качать, и подбрасывать от поры до времени уголь. Очевидно, значит, Григорьев иногда просыпался, подбрасывал уголь, качал воду.
Что до меня, то, держась двумя руками за стойку, я стоял и спал, как убитый.
Всё дело кончилось тем, что Григорьева, снисходя к усталости его, оштрафовали на 25 рублей, а меня на 10.
