Николай Иванович Хрипков
Барков советского розлива
– Ну, пили пивко с Витьком. Я для ржачки достал эту тетрадь, стал читать. Витька попросил на время. Ну, там переписать, может быть. Ну, я дал.
– Так! Стоп! Стоп! Стоп! Решил почитать для ржачки. Значит, у тебя тетрадь была с собой?
– Ну.
– А зачем ты ее носил с собой? Хотя ответ напрашивается сам. Собираясь попить пиво со знакомым Виктором, ты уже имел намерение почитать ему эту тетрадь. Я правильно излагаю? Если нет, поправь меня.
– Правильно.
= Виктор попросил у тебя тетрадь, чтобы переписать ее содержимое. Переписал?
– Не знаю.
– А почему он тебе не вернул тетрадь?
– Ну…
– Говори! Говори!
– Он сказал, что брат без спроса взял тетрадь. Ну, а в школе у него тетрадь отобрали.
– Правильно. Потому что Витькин брат читал эту похабщину в туалете. И эту похабщину слушала малышня, пионеры, которые делу Ленина верны. А потом мы удивляемся, почему наша молодежь пьет, курит, хулиганит и вместо слова МИР на заборах пишет другое слово тоже из трех букв. Но что тебе читать мораль? Ты взрослый человек. Ставим главный вопрос. Это сочинено и записано не тобой. Так?
– Да.
– Кто это сочинил, ты не знаешь?
– Нет.
– А как к тебе попала эта тетрадь?
– Нашел.
– Что? Нашел?
– Да. Нашел.
– Где? Как?
– В автобусе. Ну, я на работу на автобусе езжу. Народу, как всегда, было много. Я стоял на задней площадке. Ну, уже к Затону подъезжали. Стою, переминаюсь с ноги на ногу. Чувствую, под правой ногой как будто что-то есть. Наклонился. Там эта тетрадка. Ну, понятно, обронил кто-то. Какой-нибудь студент свои конспекты. Поднял тетрадь, спрашиваю: «Граждане! Никто не терял тетрадь?» Ну, обычно на обложке пишут фамилию, имя, где учится. Открыл. А там это…
– Нашел! Нашел!
Топольниццкий убрал тетрадь.
– Ладно, Зябликов. Поступил ты нехорошо. Никак советский гражданин. Надеюсь, ты осознал это? И своим поступком ты помог нашему идеологическому врагу. А как ты думал? Это не шуточки. Ржачка, видите, у них. А сознание-то твое меняется. Надеюсь, что ты это понял и осознал. Так что будем считать, что профилактическая беседа с тобой проведена. И ты раскаиваешься в своем поступке. Так же? И еще, Зябликов, о нашей о беседе, о том, о чем мы говорили, никому. Ни слова! Понял!
– Алексей Петрович будет спрашивать обязательно.
– Алексею Петровичу тем более. Уже завтра в газетке всё пропишет. Он же у вас журналист по совместительству. Скажешь, что об одном сослуживце расспрашивал.
– Я могу идти?
– Можешь.
Зябликов поднялся. Рабочие штаны не по размеру пузырем раздувались на его худенькой заднице.
– Это… – крикнул Топольницкий вдогонку. – Не пей ты так! Добром это не кончится.
–
«Что же это получается? Цепочка оборвалась? Вот шел, тянул веревочку и оказался на краю пропасти. Где искать автора или очередного хозяина тетрадки? Дать объявление? «Кто в автобусе такого-то маршрута потерял тетрадку с похабными стишками, обращайтесь в КГБ». Что же ему доложить полковнику? Если он не справился с таким простым делом, кто же доверит ему серьезное дело? Так что придется забыть о шпионах».
Топольницкий смотрел в окно кабинета на проезжавшие по дороге автомобили, на низкое серое небо. В голове была пустота. Хотелось, как в детстве, уткнуться маме в подол и рыдать навзрыд. «Меня Стёпка обидел». А мама утешит, успокоит, мама надерет Стёпке уши. Он краснодипломник, полный надежд и гигантских планов оказался возле разбитого корыта. Самое страшное, что он не знал, что ему делать. Оставалось одно: пойти к полковнику признаться, что он не справился с поручением. Хотя он же не пионер, которому дают поручение, это был приказ. Он уже видел кислую физиономию полковника. «Свободен, лейтенант!» Пойти к полковнику – это то же самое, что и застрелиться от безысходности.
Топольницкий опять вспомнил старого преподавателя по оперативной работе Ивана Кузьмича. «Если вы не знаете, что делать, обращайтесь к специалисту». Стоп!
К специалисту? К какому специалисту? К человеку, который профессионально занимается стихами, который знает местных поэтов.
–
Местное отделение союза писателей находилось в том же здании, где и городская библиотека. Только нужно было перейти в другое крыло. Председатель местного отделения был больше похож на боксера, чем на служителя поэтической музы. Особенно, когда увидишь его кулаки размером с полголовы с выступавшими костяшками пальцев
– Кто лучше всех знает местных поэтов? – повторил он вопрос Топольницкого. – Это к Никулькину, он занимается молодыми поэтами, ведет поэтические семинары, читает их стихи, дает рекомендации. Вот никогда не думал, что чекистов может заинтересовать поэзия.
– Чекистов всё интересует, – сухо ответил Топольницкий.
Никульков был в своем кабинете. Глубокие морщины избороздили не только его лоб и щеки, но и подбородок. Топольниций протянул ему тетрадь.
– Мы ищем того, кто мог написать эту поэму. Познакомьтесь, пожалуйста. Может быть, у вас возникнут мысли по этому поводу. Только настоятельная просьба: никому не давать читать этого. И вообще никому не рассказывать о моем визите.
– Понимаю! Понимаю! – пробормотал Никульков.
Поднял тетрадь над столом и пролистал ее веером.
– Думаю, что сегодня прочитаю.
– Тогда завтра я к вам зайду в это же время.
Особо заняться было нечем. Топольницкий зашел в библиотеку. За кафедрой сидела пожилая женщина. С миловидным лицом и доброй улыбкой.
– Что вас интересует, молодой человек? – спросила она.
– Видите ли, я по роду своих занятий связан с молодежью. Поэтому хотелось бы узнать, чем интересуется молодежь, какие книги читает.
Библиотекарша вздохнула.
– Вот книгами молодежь интересуется всё меньше. Есть молодые люди, которые читают много, студенты, особенно филологи, будущие педагоги. В целом же такая печальная тенденция: читать мы стали меньше. Я всю жизнь работаю в библиотеке и мне есть с чем сравнивать.
– Этому есть объективные причины? Вы как думаете?
– Конечно. Появились новые увлечения. Это музыка. Особенно зарубежная. Кино. Если неделя какого-нибудь зарубежного фильма, то билеты у спекулянтов втридорога скупают.
– Что-то же всё-таки читают? Какие тут предпочтения?
– Детективы. Но в основном зарубежные. Тут у нас очередь записывается. И любовный роман. Тоже зарубежный. Это девушки. Н такой литературы нам поступает мало. Зачитывают до дыр.
– А наших?
– А наших пожилые в основном читают.
– Спасибо. Я учту это в своей работе.
На следующий день в то же самое время Топольницкий сидел в том же самом кабинете на том же самом месте.
– Что я могу сказать? – неторопливо начал Николай Петрович. – Автор несомненно, одаренный человек. Думаю, что это у него далеко не единственное сочинение. Имеет опыт стихотворства. Он прекрасный версификатор.
– Версификатор – это что такое? Извините, а далек от литературного творчества.
– Человек, владеющий стихосложением. Так сказать, профессиональный поэт.
– Угу! Я на это тоже обратил внимание. Всё так складно написано. Чувствуется рука мастера.
– Умело строит сюжет. Постоянно держит читателя в напряжении. Яркие образы. И рифмы необычные: на нас – ананас, дожди – сиди да жди. Повторюсь: это писал не рифмач из подворотни, а довольно опытный и одаренный человек. Очень любопытно было бы почитать другие его произведения. Но, как я понимаю, у вас только это.
– Только. Но меня интересует конкретная личность.
Николай Петрович хмыкнул, развел руками.
– Не могу знать.
– Но ведь вы ведете семинары у молодых поэтов, читаете и разбираете их стихи. То есть это аудитория вам знакома. Неужели ничего подобного вам не попадалось? Я не имею в виду предмет изображения, содержание, но форма, стиль, манера письма. Может быть, вам попадалось нечто знакомое? Ведь у каждого талантливого, одаренного поэта своё лицо, свой стиль, своя манера изложения, какие-то любимые слова. Есенина никак не спутаешь с Маяковским или Блоком. Или там Пушкина с Некрасовым. Не надо быть литературоведом, чтобы узнать знакомых поэтов.
– Так, Максим Николаевич. Но это мог написать человек, который не посещает моих семинаров и стихов которого я не читал. И скорее всего, это именно так. Я обязательно бы обратил внимание на такое дарование.
– Среди знакомых вам молодых поэтов вы не можете назвать никого, кто бы мог написать эту поэму? Я правильно вас понял, Николай Петрович?
= Кто угодно мог написать. А почему бы и нет. Знаете, порой очень серьезный человек любит подурачиться. У меня есть знакомый доктор наук, который любит переодеваться и разыгрывать разные роли.
– Кто-то, действительно, очень хорошо подурачился. Только как мне найти этого шутника?
– Увы и ах! Рад был бы помочь, даже считаю своим долгом помочь, но, к сожалению…
«Тупик. И теперь, кажется, без выхода». Топольницкий убрал в папку проклятую тетрадь.
– Что же, Николай Петрович, благодарю вас за консультацию. Простите, что отнял ваше драгоценное время. Но, как говорится, отрицательный результат – тоже результат.
Шагнул к двери и уже взялся за ручку.
– А знаете, Максим Николаевич, о чем я сейчас подумал? Я, кажется, знаю, к кому вам обратиться.
– И кто же это?
– Многие мои знакомые поэты имеют хобби, впрочем, как и другие люди. И для некоторых это хобби даже интересней главного занятия. Что вполне понятно. Здесь никаких для вас нет рамок. Кто-то марки собирает, кто-то иконы, кто-то первоиздания. Но есть такие, которых я называю фольклористами. Вот один собирает частушки, причем обязательно матерные, другой скабрезные песенки с непристойным содержанием. Есть собиратели черного юмора, анекдотов, матершинных пословиц и поговорок или заковыристых словечек, на которые так изобретателен наш народ. Сами понимаете, что знакомить со своим хобби они могут только хороших друзей за кухонным столом с бутылочкой водки. Есть у меня знакомый, который собирает вот такие похабные нецензурные шедевры. Но только собирает. Не более того. Это тайна, которую он не афиширует, и об этом знают только близкиезнакомые. Знаете, я, наверно, не должен вам рассказывать о нем. Как-то это выглядит некрасиво.
– Уверяю вас, что это не так. Продолжайте, это очень интересно.
– Я могу вам дать его адрес, Максим Николаевич. Но вы должны меня понять. Я должен получить твердую гарантию, что этот человек никоим образом не пострадает. Иначе я ничего не буду говорить. И давайте забудем этот разговор. Я ничего вам не говорил.
– Даю слово офицера! Он мне нужен только как консультант.
– Ну, что же, я вам верю. Я немного разбираюсь в людях. У вас честные глаза. Вы не способны на подлость. Записывайте! Самогонов… Да-да, повезло человеку с фамилией. Анатолий Васильевич. Адрес…
–
Товарищ со звучной фамилией был редактором математического журнала. Хотя в математике разбирался на школьном уровне. То есть дальше четырех действий не пошел. Знания высшей математики от него и не требовалось. А редактор он был опытный. Статьи вычитывали другие математики-специалисты, они же писали аннотации и рецензии., которые другой специалист со знанием английского языка переводил на иностранную мову. Анатолий Васильевич принимал решение о публикации и передавал статью корректору. После корректуры он пускал статью в печать. Об этом ему поведал Николай Петрович.
А вот в свободное от редакторского ярма время он копался на даче, смотрел телевизор и собирал похабные рукописи. Что-то ему отдавали так, что-то приходилось переписывать.
Топольницкий решил, что лучше всего, если они встретятся на даче в непринужденной обстановке. За чашечкой чая. А к чашечке чая он решил прикупить бутылку армянского коньяка, который сделает их беседу более непринужденной. Тем более, что Николай Петрович сообщил, что его хороший знакомый – любитель застолья. Позвонил. Чтобы не отпугнуть Самогонова, представился, как начинающий литератор, который бы хотел получить совет от специалиста. Но поскольку человек он застенчивый, то поэтому желает неформально пообщаться.
Дачка была неказистая. Небольшой участок с грядками, ягодными кустами, теплицей и парой низкорослых яблонь. Штакетник почернел от непогоды и старости. Некоторые столбики были подперты, чтобы не упали. В глубине участка небольшой домик, построенный на скорую руку из щитовых материалов, сарайка для дров и садово-огородного скарба и, разумеется, небольшой домик для отправления естественных нужд.
Самогонов Анатолий Васильевич выглядел брутальным мужчиной. Такие работают на лесоповале, охраняют зэков и ловят в лесных чащобах несознательных браконьеров. Но он всю жизнь занимался литературой и редакторством.
Топольницкий представился. У Самогонова отказалась крепкая рука, и рукопожатие затянулось. Такими крепкими рукопожатиями обмениваются или с хорошими друзьями, или с теми, кого хотят увидеть среди хороших друзей. В последний момент Топольницкий передумал представляться начинающим литератором. Единожды солгавши, кто тебе поверит. И назвал звание и место, где он служит.
– Арестовывать приехали? – пошутил Самогонов.
– Для консультации, Анатолий Васильевич. Мне рекомендовал вас Николай Петрович как единственного и уникального специалиста в очень специфической и деликатной сфере литературного творчества.
– Витиевато выразились, батенька. Но я вас понял. Милости прошу к нашему шалашу!
Шалашом он называл низенький навес, под которым стоял стол и две коротких лавки.
Топольницкий выставил бутылку. По тому, как заблестели глаза Самогонова, он убедился, что тот выпить не дурак. Ну, что же! Это облегчало его задачу. Под парами человек становится более открытым.
– Хотите споить меня, вытянуть нужные сведения, а потом цап-царап и бросить в свой мрачный сырой подвал, где на меня наденут кандалы и будут кормить меня протухшей селедкой?
– Анатолий Васильевич! На дворе вообще-то не тридцать седьмой год, который и партия, и правительство решительно осудили. Не сам год, конечно, а массовые репрессии.
– Раньше скрывали, если кто-то из твоих родственников сидел или более того. Сейчас модно стало. «Вот у меня дядя… Ах, у меня дедушку репрессировали». Вроде как заслуга. Достоинство твоё.
Самогонов сходил в домик, принес стопки и нехитрую снедь: соленые огурцы, квашеную капусту и крупно порезанные ломти хлеба.
– Три года назад похоронил жену. Онкология. Думал, что не проживу без нее, загнусь. Я ведь сам-то по дому ничего не делал. Да и на даче в основном она. Так, если что по-мужски попросит. Я даже себе глазунью не жарил. И весь дом держался на ней. Я еще сплю, а она уже подскочит и возится, убирает, стирает, варит. Или на даче здесь работает. Я же вот всё рукописями шебуршал. Но нет! Всему научился. Вот борщ могу сварить, стиральную машину освоил, глажу, пола мою. И по даче всё делаю. Всё вот это хозяйство (он махнул в сторону грядок) содержу. Свободного времени почти не остается. Некогда особо рукописями заниматься. А знаете, я даже не жалею об этом. Чему я только не научился за эти три года. Ну, не так, конечно, как супруга. А что рукописи? Это просто бумага с закорючками.
– Сами-то ничего не пишите? Николай Петрович хвалил ваши стихи. У вас, кажется, даже сборник имеется?
– Знаете, когда еще Поленька жива была, начал я писать воспоминания. Я ведь со многими местными звездами был на короткой ноге. С некоторыми столько водки выпил! Два очерка написал. На этом дело и застопорилось. Наверно, уже не напишу.
