Николай Лесков
Чающие движения воды
11 июля 1837 года был осрамлен до слез и до рыдания. Опять был на меня донос, и опять я предстоял перед оным губернаторским правителем за невхождение со крестом в дворы раскольников. Донос сделан причетом. Как перенести сию низость и неблагородство? Мыслитель и администратор! сложи в просвещенном уме своем, из чего жизнь попа русского сочетавается. Возвращаясь домой, целую дорогу сетовал на себя, что не пошел в академию, но, приехав домой, был нежно обласкан попадьею и возблагодарил Бога, тако устроившего, яко же есть.
Декабря 29. Начинаю замечать, что городничество не благоволит ко мне, а за что, сего отгадать не в силах. Предположил устроить у себя в доме на святках вечерние собеседования с раскольниками; но сие вдруг стало известно в губернии и сочтено за непозволительное, и дано мне замечание. Не инако думаю, как городничему поручен за мною особый надзор. Наилучшее к сему шуточно относиться.
1-го генваря, благослови венец лета благости твоея Господи, а попу Савелью новый путь в губернию. Видно, и окропление мое не действует.
8 генваря, день Крещения Господня. Пишу сие, сидя в смраднице в архиерейском доме при семинарском корпусе. К вине моей о собеседованиях присоединена пущая вина. Донесено губернатору, что моим дьячком Лукьяном променена раскольникам старопечатная псалтырь из книг деевской молельной, кои находятся у меня на сохранении. Дело то и вправду совершилось, но я оное утаил, считая то, во-первых, за ничтожное, а во-вторых, зная тому причину – бедность, которая Лукьяна дьячка довела до сего. Но сие пустое дело мне прямо вменено в злодейское преступление и взят под начал и послан в семинарскую квасную квасы квасить.
9 апреля. Возвратился из-под начала. Тронут был очень слезами жены дьячка Лукьяна. А самого Лукьяна сослали в пустынь, но всего, впрочем, на один год.
Августа 15. Вернулся из губернии пономарь Евтихеич и сказывал, что между владыкою и губернатором произошла некая распря из-за визита.
2 октября. Слухи о распре подтверждаются. Губернатор, бывая в царские дни в соборе, имеет обычай в сие время довольно громко разговаривать. Владыко положили прекратить сие обыкновение и послали своего костыльника просить его превосходительство вести себя благопристойнее, сказав при сем, что это не в кирке. Губернатор принял сие амбициозно и через малое время снова возобновил свои беседы; но на сей раз владыко уже сами остановились и громко сказали:
– Я уже теперь начну, когда ваше превосходительство кончите.
Очень это со стороны владыки одобряю.
8 ноября. Получил набедренник. Не знаю, чему приписать. Разве предыдущему.
6 генваря 1837 г. Новая новость! Владыко на новый год остановил губернаторскую дочь, когда она подходила к благословению в рукавичке, и сказали:
– Скинь прежде с руки собачью шкуру.
А я до сей поры и не знал, что наша губернаторша не немка.
1 февраля представлен к скуфье.
17 марта. Богоявленский протопоп, идучи ночью, от боли взят обходными в часть, якобы был в нетрезвом виде. Владыко на другой день в мантии его посетили. О, ляше правитель, будете вы теперь сию проделку свою помнить!
18 мая. Владыко переведены в другую епархию.
16 августа. Был у нового владыки. Мужчина, показалось, весьма рассудительный и характерный. Разговаривали о состоянии духовенства и приказали составить о сем записку. Сказали, что рекомендован им прежним владыкой с отличной стороны. Спасибо тебе, бедный дедуня!
25 декабря. Не знаю, что о себе думать, к чему я рожден и на что призван. Попадья укоряет меня, что я и в сей праздник работаю, а я себе лучшего удовольствия не нахожу, как сию работу. Пишу мою записку с радостию такою и любовию, что и сказать не умею. Озаглавил ее так: „О положении православного духовенства и о средствах, как оное возвысить“. Думаю, что так будет добре. Никогда еще не помню себя столь счастливым и торжествующим, столь добрым и столь силы и разумения преисполненным.
1 апреля. Представил записку владыке. Попадья говорит, напрасно сего числа представлял; по ее уму число сие обманчиво. Заметим.
10 августа. Произведен в протоиереи.
4 генваря 1839 года. Получил пакет из консистории, и сердце мое, стесненное предчувствием, забилось радостью; но сие было не о записке моей, а дарован мне наперсный крест. Благодарю, весьма благодарю; но об участи записки моей все-таки сетую.
8 апреля. Назначен благочинным. О записке слухов не имеется. Не знаю, чем бы сии трубы вострубить заставить?
10 апреля 1840 года. Год как благочинствую. О записке слухов нету. Видно, попадья не все пустякам верит. Сегодня она меня насмешила, заметив, что я, может быть, не так подписался.
20 июня 1841 года. Воду прошед яко сушу и египетского зла избежав, пою Богу моему дондеже есмь. Что это со мною было? Что такое я вынес и как я изо всего этого вышел на свет божий? Любопытен я весьма, что делаешь ты, сочинитель повестей, басен, баллад и романов, не усматривая в жизни тебя окружающей нитей, достойных вплетения в занимательную для чтения баснь твою? Или тебе, исправитель нравов человеческих, и вправду нет никакого дела до жизни, а нужен только претекст для празднословия? Ведомо ли тебе, что такое есть поп, которого призвали, чтобы приветствовать твое рождение и призовут еще раз проводить тебя в могилу? Известно ли тебе, что жизнь сего попа не скудна бедствиями и приключениями, или ты думаешь, что его кутейному сердцу недоступны высокие страсти и что оно не слышит страдания? Или же ты с своей авторской высоты не замечаешь меня, попа; или ты мыслишь, что уже самое время мое прошло и что я уже не нужен стране, тебя и меня воскормившей и воспитавшей?.. О, слепец! скажу я тебе, если ты мыслишь первое; о, глупец! скажу тебе, если ты мыслишь второе и в силу сего заключения стремишься не поднять и оживить меня, а навалить на меня камень и глумиться над тем, что я смраден стал задохнувшися. Сколько тех хитростей употреблено тобою разновременно, дабы осмеять меня, под именем жрецов, браминов и факиров, и сколько посмеется над тобою за весь сей труд твой позднейший потомок, которому время его даст поразмыслить о результатах нашего принижения и пригнетения. Будет то время, а может быть, и ныне есть, когда по поводу сего не единым человеком вспомнится старая история о реалистах-хозяевах, истребивших на землях своих всех пернатых, дабы они вишни напрасно не съели, а впоследствии лишившихся за то всех полей от ничтожной тли и мошки.
Но снисхожу от философствования и предрекательств к тому событию, по которому напало на меня сие философствование.
Я отрешен от благочиния и чуть не извержен из сана. А за что? А вот за что. Занотую повесть сию с подробностью.
В марте месяце сего года, в проезд через наш город немца с поляком, предводителем дворянства, было праздновано торжество, и я, пользуясь сим случаем моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобою на обременение помещиками крестьян работами в воскресные дни и даже двунадесятые праздники, и говорил, что таким образом бедность наша еще увеличивается, ибо по целым селам нет ни у кого ни ржи, ни овса… Но только лишь я слово сие „овса“ выговорил, как сатрап мой возгорелся гневом, прянул от меня, как от гадины, и закричал: „Да что вы ко мне с овсом пристали! Я ведь не Николай Угодник – я овсом не торгую!“ Этого я не должен был стерпеть и отвечал: „Николай Угодник овсом не торгует, а вы должны знать, что если нужна наша Русь, то нужны ей и дьяк и священник, ибо их одних мы еще пока от немцев не приняли“. Но перед чем немец сконфузится, того лях дальше пойдет. Рассмеявшись злобным смехом на мои слова, оный поляк-правитель подсказал мне: „Не бойтесь, отец, было бы болото, а черти найдутся“. Эта последняя вещь была для меня горше первой. Кто сии черти? что сие болотом твои ляшские уста назвали? – подумал я в гневе и, не удержав себя в совершенном молчании, отвечал польскому кобелю, на Руси сидящему паном: „Что у дурака бывает одна речь на пословицу, да и та дурацкая, и что я, уважая сан свой, даже и его, ляха, на сей раз чертом назвать не хочу, дабы сим самым не обозвать свою Русь болотом“. И чем же сие для меня кончилось? Ныне я бывый благочинный и, слава Тебе, Творцу моему, что еще не бывый поп и не расстрига. Нет, сего ты, сочинитель, должно быть, не спишешь. Да; будет с твоей головы знать и про одни печеные яйца.
3-го сентября. Осенняя погода нагоняет жесточайшую скуку. Привык весьма действовать – ныне тоскую, и до той глупости, что даже секретно от жены часто плачу.
27-го января 1842 года. Купил у жида за семь рублей органчик и игорные шашки.
Мая 18-го. Взял в клетку чижа и начал учить под органчик
2-го марта 1845 года. Три года прошло без всякой перемены в жизни. Домик свой чинил да занимался чтением отцов церкви и историков. Вывел два заключения и оба желаю признавать ошибочными. Первое из них, что христианство еще на Руси не проповедано; а второе, что события повторяются и их можно предсказывать. О первом заключении говорил раз с отцом Николаем и был удивлен, как он это внял и согласился, но сейчас же сделал в шутку: „Русь, – сказал он, – во Христа крестилась, но только во Христа не облекалась“. Значит, не я один сие вижу, а и другие видят, но отчего же им всем это смешно, а моя утроба сим до кровей возмущается.
Новый 1846 год. К нам начинают ссылать поляков. О записке моей еще сведений нет. Сильно интересуюсь политическою заворожкою, что начинается на Западе, и пренумеровал для сего себе газету. Чтение истории кончено.
6-го мая 1847 года. Прибыли к нам еще два новые поляка, пан Алоизий Конаркевич, да пан Болеслав Непокойчицкий, сей в летах самых юных, но уже и теперь каналья весьма комплектная. Городничиха наша, яко полька, собрала около себя целый сонм соотчичей и сего Августина, или Августа, нарочито к себе приблизила. Толкуют, что сие будто потому, что сей юнец изряден видом и мил манерами, но мне мнится здесь нечто иное.
20-го ноября. Замечаю нечто весьма удивительное и непонятное: поляки у нас словно господами нашими делаются: все через них у городничего можно сделать и в губернии тоже, ибо сей Непокойчицкий оному моему правителю оказывается приятель.
3-го февраля 1848 года. Чего сроду не хотел сделать, то ныне сделал: написал на поляков порядочный донос, потому что превзошли всякую меру. Мало того, что они уже с давних пор гласно издеваются над газетными известиями и представляют, что все сие, что в газетах изложено, якобы не так, а совершенно обратно, якобы нас бьют, а не мы бьем неприятелей, но от слова уже и до дела доходят. На панихиде за воинов на брани убиенных подняли с городничихою столь непристойный хохот, что отец протоиерей послал причетника попросить их о спокойном стоянии или о выходе, после чего они улыбаючись из храма вышли. Но когда мы с причтом, окончив служение, проходили мимо бакалейной лавки Лялиных, то один из поляков вышел со стаканом вина на крыльцо и, подражая голосом диакону, возгласил: много ли это? Я все сие понял, что это посмеяние многолетию, и так и описал, и сего не срамлюсь, и за доносчика себя не почитаю, ибо я русский и деликатность с таковыми людьми должен считать за неуместное.
1-е апреля, вечером. Донесение мое о поступке поляков, как видно, хотя поздно, но все-таки возымело свое действие. Сегодня утром приехал в город жандармский начальник Бржебржицкий и, пригласив меня к себе, долго и в подробности обо всем этом расспрашивал. Я рассказал все, как было; а он объявил мне, что всем этим польским мерзостям на Руси скоро будет конец. Опасаюсь, однако, что все сие, как на зло, сказано мне первого апреля. Начинаю верить, что число сие действительно обманчиво.
7-го сентября. Первое апреля на этот раз, мнится, не обмануло: Конаркевича и Непокойчицкого обоих перевели на жительство в губернию.
25-го ноября. Наш городничий с супругою изволили выехать: он определен в губернию полицмейстером.
5-го декабря. Прибыл новый городничий. Сей уже не токмо имеет жену польку, но к тому еще и сам поляк. Называется капитан Мрачковский. Фамилия от слова мрак. Ты, Господи, веси, когда к нам что-нибудь от света приходить станет.
9-го декабря. Был сегодня у нового городничего на фрыштыке. Любезностью большой обладают оба, и он, и жена. Подвыпив изрядно, пел нам: „Ты помнишь ли, товарищ славы бранной?“ А потом сынишка, одетый в русской рубашонке, тоже пел: „Ах мороз, морозец, молодец ты русский“.
20-го декабря. Нет, первое-то апреля не только обманчиво, а и загадочно. Не хочу даже всего со мною бывшего в сей приезд в губернию вписывать, а скажу одно, что руган и срамлен был всячески и только что не бит остался за мое донесение. Не ведаю, с чьих речей прямо накинулись на меня, что „ты, дескать, уж надоел своим сутяжничеством; не на добро тебя и грамоте выучили, чтобы ты не в свое дело мешался, ябедничал да сутяжничал“. Сердцеведец мой! Когда ж это я ябеды пускал и с кем сутяжничал? Но ничего я и отвечать не мог, потому что каждое движение губ моих встречало грозное „молчи!“ Избыхся всех лишних и се возвратясь сижу и твержу себе то слово: молчи, и вижу, что слово сие разумно. Одною единым, единого не понимаю, отчего мой поступок, хотя, может быть, и неосторожный, не иным чем, не неловкостию и необразованностию моею, изъяснен, а чем бы вам мнилось? Злопомнением, что меня пьяным не напоили, к чему я, однако, благодаря моего Бога, и непривержен? От малого сего к великому заключая, припоминаю себе слова французской девицы Шарлоты Кордай д'Армон, как она в предказненном письме своем писала, что „у новых народов мало патриотов, кои бы самую простую патриотическую горячность понимали и верили бы возможности чем-либо ей жертвовать. Везде эгоизм, и все им объясняется“. Оно бы, глядючи на одних своих, пожалуй, и я заключить сие склонен; но имея перед очами сих самых поляков, у которых всякая дальняя сосна своему бору шумит, да раскольников, коих все обиды и пригнетения не отучают любить Руси, подумаешь, что есть еще и любовь к отечеству своему. Вот до чего домыслишься!.. Однако звучно да будет мне по вся дни сие слышанное мною: молчи.
2 января 1849 года. Ходил по всем раскольникам и брал у ворот сребреники и злотницы. Противиться мне не время; однако же минутами горестно сие чувствовал; но делал ради того, дабы не перерядить попадью в дьячихи, ибо после бывшего со мною и сие возможно. Был и у городничего: он все со мною бывшее знает и весьма меня на речах сожалел; а что там на сердце, про то Богу известно. Но что поистине достойно курьеза и смеха, то это выходка против меня судейши. „Правда ли, – спросила она меня, – что вы доносили на поляков? Как это низко. Вы после этого теперь не что иное, как ябедник“, а я ей на это отвечал: „А вы после этого не что иное, как дура, да еще и русская“. Рассуждаю, отчего она так сказала, и нахожу, что всего не семь смертных грехов, а восемь, и восьмой из них должен называться рыхлость. Это наш грех, русский, им же все мы грешим и за честь себе им грешить поставляем. Опять одни раскольники не так. Достойно ли сие, что я все завидую характерам моих сопротивников?
1 января 1849 г. Год прошел тихо и смиренно. Ждал неприятностей от судейши, да все обошлось прекрасно: мы, русские, незлопамятны, может потому, что за нас и заступаться некому. В будущем году думаю начать пристройку, ибо вдался в некоторую слабость: полюбил преферансовую игру и начал со скуки курить, а от сего траты. Курил спервоначала шутя у городничего, а ныне и дома всею этою сбруею обзавелся. Надо бы бросить.
1850 год. Надо бросить. Нет, братик, не бросишь. Так привык курить, что не могу оставить. Решил слабость сию не искоренять, а за нее взять к себе какого-нибудь бездомного сиротку и воспитать. На попадью Наталью Николавну плоха надежда – даст намек, что будто есть у нее что-то, но выйдет сие всякий раз все к первому апрелю подходящее. Да рассмотрев себя, нахожу, что и сам становлюся стар и жирею.
Август месяц. Сделал я себе добрую вставку: собирал, собирал по грошу да по алтыну и, дабы не истратились по мелочи, разменял на серенькие и хватил шилом патоки: оказались все три фальшивые. Ахти горе мне великое! Плакал, да жег; но потом сам немало над своими слезами смеялся – что за малодушие.
27 октября. У нас в городе открыты фальшивые деньги в большом количестве. Пало подозрение поначалу на арестантов; но видно, нечто иное таится: Мрачковский внезапно отставлен от должности и поехал в губернию.
20 февраля 1853 года. Благородное дворянство избрало нам нового исправника, друга моего пана Непокойчицкого. Он женился на Кропотовой и учинился нашим помещиком, а ныне и исправником. Все сие, полагаю, интриги да жратва устроили. Зато предводителем избрали Плодомасова. Таким манером хоть через зерницу есть русская кость. Хвала тебе и за то, благородное дворянство.
7 апреля. Приехал новый исправник, пан Непокойчицкий, сам мне и визит сделал. О старой ссоре моей за „много ли это“ и помина не делает.
20 мая. Впервые читал у исправника русскую газету „Колокол“, господина Искандера. Речь смелая и штилистическая; но с непривычки несколько дико.
2 июня. Вчера, на день ангела своего, справлял пир. Думал сделать сие скромненько – по достоянию, но Непокойчицкий утром прислал целую корзину вина и сластей, и рому, а вечером все нагрянули, и Непокойчицкий, и новый городничий Порохонцев. Это весьма добрый мужик. Он, подпивши зело-зело, стал вдруг меня с Непокойчицким мирить за старое, и я помирился и просил извинения, и много раз с ним поцаловался. Не знаю, к чему мне было сие делать, если бы сам не был тоже в подпитии. Сегодня утром выражал о сем Порохонцеву большое сожаление, но он сказал, что не надо о том жалеть, когда подпивши цалуешься, ибо это лучше, чем выпив подерешься. Все это так, но все-таки досадно. Служивши сегодня у головы молебен, сам себя поткал в нос кропилом и назидательно сказал себе: „не пей, поп, вина“.
23 августа. Читал записки Дашковой и о Павле Петровиче. Очень все любопытно. С мнениями Дашковой во многом согласен; но что до Петра, о том думаю иначе. Однако, спасибо Непокойчицкому, что рассеивает этими книгами мою сильную скуку.
9 сентября. Чуть не размолвился с Непокойчицким на свадьбе Порохонцева. Он начал, глумяся, расспрашивать меня, что значит, что у нас при венчании поют: „живота просиша у тебе“? Я хотел было отвечать, что он сие поймет, если ему когда-нибудь петлю под виселицей наденут. Но раздумал и смолчал.
1 января 1857. Совсем не узнаю себя. Шесть лет и строки сюда не вписывал. Житие мое странное, зане житие мое стало сытое. Перечитывая все со дня преподобия своего здесь написанное и вижу, сколь полезно подобное писание проверить. Достойно замечания, сколь я стал иначе ко всему относиться за сии годы и не могу сказать, чтобы о сем сожалел. Я пока уже третий год благочинствую, схоронив отца Николая. Сам не воюю, никого не беспокою и себе никакого беспокойства не вижу. Укатали сивку крутые горки, и против рожна прати более неохота. Но далеко, однако, несколько далеко уж зашел по сему пути и снова ткнут некоторым событием записать себе малую нотаточку. Все сии годы читал постоянно упомянутую газету „Колокол“ и прочее многое в этом роде за границею печатаемое и не раз высказывал удивление: как сии листы здесь получаются? Но спросить о сем считал за неловкость. Но вчерашнего числа случась у исправника при разборе губернской почты, разломил, балуясь, один конверт и в нем нашел эту газету – и весьма сконфузился, но исправник, смеясь, сказал мне: „Что же, ничего, отче, – ты наш брат Исаакий, с нами и поплясывай“. Вот как надо быть осторожным. Как стрекоза, не успел оглянуться, а уж тебя и мордой тычут, что и ты, мол, такой же! Теперь, может, и сам станешь объяснять „живота просиша“, так, как он по бесстыдству своему объясняет.
20-го октября. Наборы производятся с жестокою неправдою.
2-го июня. Прибыл новый дьякон из дьячков кафедрального собора, Ахилла Десницкий. Сей всех нас больше, всех нас толще, и с такой физиономией, и с такой фигурой, что надо радоваться, на него глядя. Голос имеет весьма добрый, нрава веселого и на первый раз показался очень почтителен. Но наипаче всего весел приятностью нрава. Предъявлял мне копию с своего семинарского аттестата, в коем написано: „Поведения хорошего, но удобоносителен“. „А что сие означает?“ – спросил я. „А то, – объяснил он, – что, будучи в горячечной болезни в семинарском госпитале, приносил больным богословам водку“. И сие, мол, изрядно.
9-го сентября. Получил камилавку и крест, по чьему бы, мнилось, ходатайству? А все сие по засвидетельствованию Непокойчицкого о моей рачительности по благочинию. Ну, спасибо ему.
7-го марта 1858 года. Исход израилев был: поехали в Питер Россию направлять на все доброе все друзья мои, и губернатор, и его оный правитель, да и нашего Непокойчицкого с собою на изрядное место потянули. Однако мне его даже искренно жаль стало, что от нас уехал. Скука будто еще более.
7-го декабря. По указанию дьячка Сергея, заметил, что дьякон Ахилла многих проходящих богомольцев из честолюбия благословляет потаенно иерейским благословением и при сем еще особенно как-то поддерживает левой рукою правый рукав рясы. Сказал: дабы сего отнюдь вперед не было.
18-го июля 1861 года. Дьякон Ахилла опять замечен в том, что благословляет. Дабы уменьшить его подобие с священником, я изломал его палку, которой он даже и права носить по своему чину не имеет. Перенес все сие благопокорно и тем меня ужасно смягчил.
1-го января 1862 года. Даже новогодия пропускаю и ничем оставляю отмеченные. Сколь горяч был некогда ко всему трогающему, столь ныне обычно несколько ко всему отношусь. Протопопица Наталья Николаевна говорит, что я каков был, таков и сегодня: а где тому так быть! Ей, может, это в иную минуту и так покажется, потому что и сама сарриных лет дожила; но а мне-то это виднее… Тело-то, шут ли по нем – тело-то здорово и толсто, да душа-то корой обрастает. Вижу многое и непростительно равнодушествую. Вижу, что нечто дивное нам на Руси готовится и зреет: в судах лихоимство ожесточенное; в молодых головах шатость; восьмой смертный грех все усиливается; а поляки сидят председателями и советниками, и командирами. Образуется нечто систематическое: народу то потворствуют и мирволят, то внезапно начинают сборы податей и поступают тогда беспощадно, говоря при сем, что сие „царская подать“. Дивно, что всего сего как бы никто не замечает. Повсюду окрест, как Непокойчицкий говорил, „тихо вшендзе, но цо то бендзе“. Из Петербурга весьма нередко стали получать „Колокол“ и некоторые печатные воззвания. Удивляемся, кто бы сим одолжением нас одолжил».
