Николай Лесков
Переписка

Полная версия

Письма 1889 года

П. И. БИРЮКОВУ
7 января 1889 г., Петербург

Любезный друг Павел Иванович!

Ваше письмо принесло мне удовольствие двоякого рода: во-первых, я только из него понял, как шло дело с «Зеноном», а во-вторых, я обрадован был участием, которое принял во мне Лев Николаевич, мои чувства к которому Вам известны. Тут же было нечто и странное: я все почему-то так и думал, что Л. Н. «встанет и пойдет»… Он и ходил. Милотá наша милая и премилая! – Дело с «Зеноном», по-моему, теперь зачинать нельзя. Оно испорчено Лавровым, обнаружившим свое залихватское легкомыслие и вкус к добровольческому метанию бисера. Некто из самарян рассказал мне, что когда два подначальника, ознакомясь с повестью, сказали Фите, что «ни единыя вины не обретают», то Ф<еоктистов> «бросил листы на стол и сказал: „Я его не люблю!“ Вот вина! И ее действительно достаточно, чтобы все подначальные теперь усердствовали, – следовательно, надо дело оставить до лучших обстоятельств на неопределенное время. Напрасные попытки только будут увеличивать досаду и раздражение и будут тоже радовать людей, об удовольствиях которых я хлопотать не хочу. Удивляюсь, почему столь простых вещей, которые Вы сообщаете, – не сообщил мне ранее Г<оль>цев! Нельзя ли спросить его об этом? Был момент, когда я мог все это рассказать через основательного человека Рихтеру и В<орон>ц<о>ву, и это могло бы иметь хоть то значение, что Р<ихтер> спросил бы: чтó в этой повести дурного? Но и Г<ольцев> и Л<авров> молчали, как рыбы… Писать об таких щекотливых вещах им представлялось опасным… Лукавые москвичи! Себя я обуздал именно тем, чем говорите, то есть привел себе на ум: „Вы путь ведете“. Теперь я просто недомогаю. Угнетало меня больше всего поведение собратий, которое я мог бы назвать лучше „падением“. Они вели себя как те собаки, которые бросаются грызть собаку, которую увечит жестокий человек. Никто не чувствовал, что происходит бесправие, а говорили: „Ах, да он сам виноват!.. Охота ему!.. Отличаться хочет!.. С кем связался бороться!.. Он описал в старинных личинах Филарета и П<обедонос>цева. Разве это можно?!. Поделом ему!..“ Я только и слышу и припоминаю совет Льва Н – ча – „не шевелись“, как больной. – В „Зеноне“ нет намеков ни на какие живущие личности, и Прологового там только одна тема с воробьиный нос, а все остальное – вымысел со смешениями из Эберса и Масперо.

Можете Вы для меня сделать вот что: сходите к известному Вам переводчику моих сочинений на немецкий язык, преподавателю Петропавловского немецкого училища Карлу Андреевичу Греве (Маросейка, Хохловский переулок, дом Моносзон, против Иванова монастыря), и скажите ему, что есть на свете „Зенон“ и что по обстоятельствам (которые ему надо открыть) этого „Зенона“ надо бы (кажется) перевести на немецкий язык прежде прочего, что он переводит, и напечатать прежде появления оригинала. Далее мы сделаем из этого оборот, какой нужно. Но прежде чем идти к Греве, обсудите это со Львом Николаевичем, – хорошо ли это я желаю? На Греве, впрочем, непременно посмотрите, чтобы рассказать мне: що воно есть? По письмам он мне нравится, но взгляд на человека – важное дело. Я ему пишу сегодня же, что Вы у него побываете. У него есть жена Паула Греве, приславшая мне свою карточку после „Колыванского мужа“. Яка ця – ciя панi? По письмам оба эти лица производят на меня впечатление благоприятное. Одно боюсь – перепугаете Вы немку своим кожухом!.. Авось она не беременна! – Потом прошу Вас запомнить для меня все, что Л. Н. скажет о „Зеноне“. Я всегда дорожу его замечаниями и принимаю их, и теперь приму и воспользуюсь ими – пересмотрю и исправлю. Его суждение мне всего дороже. Я люблю его более всякого иного человека на земле, ибо он уяснил мне множество драгоценных вопросов, которые я сам решал довольно близко к его решениям, но не верил в достоинство своих решений, и притом у меня они выходили смутны, а у него мне все стало ясно. С практикою других я в разладе: я не верю в „куркен-переверкен“, а более доверяю исторической постепенности, которую Л. Н. указывает, например, в вопросе о смягчениях пожирания людей и животных. Придет к тому, что совестно будет убивать ручное животное, а потом – всякое животное. „Волк ляжет с ягненком“. То же и об „опрощении“. Не все могут всё вдруг сделать, а только „могущий вместит“. Куркен-переверкен пугает, а постепенно конь дается между своих ушей стрелять. Масса мелких землевладельцев, и землевладельцев с хорошим христианским настроением, остается для меня самым верным шагом для моей нынешней поры. Я хочу написать такой романчик и назвать его по имени героя „Адам Безбедович“ (из поляков-евангеликов). Поляки отлично способны сидеть в деревне.

Ваш Н. Лесков.

К. А. ГРЕВЕ
7 января 1889 г., Петербург

В Москве гостит у Льва Никол. Толстого в Долгохамовницком переулке, № 15, его и мой друг, Павел Иванович Бирюков. Он морской офицер, опростившийся и ходящий по-мужицки. Я просил его видеться с Вами и переговорить об одной моей повести. Я полагаю, что он к Вам придет, а может быть, и не один, а с графом. Это бывало. Предупреждаю Вас, чтобы не вышло недоразумения с этими мужиками. Они, конечно, не обидятся, но Вам, быть может, будет досадно.

Бирюкову я послал такой же формы листок к Вам.

Н. Лесков.

И. Е. РЕПИНУ
22 января 1889 г., Петербург

Л. Н. Т<олстому>

 
Я знаю мир души твоей,
Земному миру он не сроден.
Земной мир соткан из цепей,
А твой как молодость свободен.
Не золотой телец – твой бог,
Не осквернен твой храм наживой.
Ты перед торжищем тревог
Стоишь как жрец благочестивый!
Ты как пророк явился нам,
Тебе чужды пороки наши –
И сладкой лести фимиам
И злом отравленные чаши.
Ты хочешь небо низвести
На нашу сумрачную землю.
Остановясь на полпути,
Тебе доверчиво я внемлю.
Слежу за гением твоим,
?! Горжусь его полетом смелым…
Но в изумленье оробелом
Не смею следовать за ним!..
К. Фофанов.
 

Любезнейший Илья Ефимович!

Стихотворение это прекрасно, но в нем есть одно ужасное слово, которое совсем не идет к тону и противно тому настроению, которого должна держаться муза поэта-христианина, в истинном, а не приходском смысле этого слова. Это слово „горжусь“…

Л. Н. будет смущен и огорчен, что он внушил кому-то самое противное его духу чувство „гордости“. Это несоответственное слово употребляют попы, газетчики, славянофилы и патриоты-националисты, но оно не должно исходить из уст поэта-человеколюбца, тронутого горящим углем любви христианской.

Я знаю, что Вы любите Фофанова, и, вероятно, любите его так, что говорите ему правду. Заметьте же то, что я Вам сообщаю тоже по любви к Фофанову, и передайте ему это дружески так, чтобы это его не обидело.

Любящий Вас

Н. Лесков.

Слежу за гением твоим.

Смущен его полетом смелым и т. д. – или все, что хотите… но не „горжусь“.

И. Е. РЕПИНУ
8 февраля 1889 г., Петербург

Любезнейший Илья Ефимович!

Вчера я не попал на товарищеский обед, а Вас подбивал туда ехать… Дурно! – Простили ли Вы меня? Если еще не простили, то поспешите скорее простить, ибо в мире нам „лучшее“. А потом потщайтесь мне на помощь.

Вы, чай, слыхали, что я сам печатаю „собрание“ своих сочинений… При этом издании требуется портрет автора… Какой? Приятель-художник должен в этом случае помочь писателю. Об этом и прошу Вас. Придумайте и посоветуйте мне: какой дать портрет, чтобы было хорошо, скоро и не безумно дорого. Очень Вас прошу об этой дружеской услуге и во всем совету Вашему последую.

Говорят, будто Матэ очень дорог и очень медлителен. Не возьметесь ли Вы попробовать его, – чтó он пожелает взыскать с меня? Вообще будьте другом – помогайте.

Любящий Вас

Н. Лесков.

И. Е. РЕПИНУ
18 февраля 1889 г., Петербург

Любезнейший благоприятель Илья Ефимович!

Читать мне „Зенона“ не хочется по многим причинам, но тем не менее я исполню Ваше желание и свое обещание. Вещь эта не особенно хорошая, но она трудная, и ее можно читать только тем, кто понимает, каково было все это измыслить, собрать и слепить, чтобы вышло хоть нечто не совсем обстановочное, а и идейное и отчасти художественное. Таких слушателей негде взять. Потом „идея“… Для меня, для Толстого (Л.), для нас – это суть, а для всех теперь идея не существует. Я читаю Вам – как советовал кто-то скрипачу: „играть для одного в партере“. Я в ужасе, я в немощи, я в отчаянии за ту полную безыдейность, которую вижу… Мне нравятся „Запорожцы“, но я люблю „Св. Николая“, а прием им будет обратный этому… Так падать, как падает эта среда, – это признак полной гадостности. Это какие-то добровольцы оподления, с которыми уже невозможны ни споры, ни разговоры. Прямо: „Не тратьте сили – спущайтесь на дно!“ Я это чувствую повсеместно и читаю почти на всех лицах. Еще им недостает смелости поднять руки на Л. Н., но что и это будет сделано, – попомните мое слово, что Вы увидите ужасающее бесчинство! Зачем же мы собираемся? Зачем говорим еще? Зачем?.. Не лучше ли молча „спущаться на дно“?.. Не обижайте меня, – не говорите, что это неправда, потому что это – правда.

Лучше будем укреплять друг друга в постоянстве верности добрым идеям, – хотя я боюсь, что „Св. Николай“ будет не умно понят. Гольцев хорошо напишет, но не это повлияет на установление взглядов толпы, и я думаю, что Вы это чувствуете и однако на это идете… Вот что я в Вас уважаю. Надо иметь в душе мужество.

За переговоры с Матэ благодарю. Сожалею, что Вы меня не застали. Не понимаю, о какой гравюре Вы пишете: на дереве или на металле, и на каком? Постараюсь приехать к восьми часам вечера.

Ваш Н. Лесков.

Живописцы могут служить идеалам теперь лучше, легче, чем мы, и Вы обязаны это делать. Дайте „Запорожцев“, но рядом заводúте на мольберте что-нибудь вроде остановителя казней. Почему нет группы кротких „штундистов“ перед архимандритом консистории? У нас есть свои „Зеноны“. Отчего нет „Беседы в Думском зале“, где было бы несколько полковников и оратор на кафедре?.. Ах!.. Чем это не сюжет, достойный вдумчивого живописца с чистым сердцем и доброю совестью? Куда можно бы превзойти „Пустосвята“ Перова! И какие лица!.. И в уголке молчаливые штундисты, и Л. Н., и П<авел> И<ванович>, и Ч<ерт>ков, и еще кое-кто… Это была бы во всех отношениях настоящая патриотическая картина. Те бы „буквальники“ спорили, а эти бы молчали, но с ними был бы бог, в них бы светилась правда.

И. Е. РЕПИНУ
19 февраля 1889 г., Петербург

Я не говорил, что „Запорожцы“ – вещь безыдейная, и идейность ее понимал точно так, как Вы ее изъясняете, однако идея идее рознь. Хорошо сказать то, что говорят „Запорожцы“, но идея „Св. Н<иколая>“ пробой выше. – Штундой еще не пользовался ни один художник, и об этом стоит подумать, да и сделать без отлаганья на досуг. Тут широкое поле Вашей даровитости и вдумчивости, и я не стану больше говорить об этой идее и счастлив буду, если Вы ее облюбуете и начнете исполнять.

С Шишкиным очень рад познакомиться. Я люблю его задумчивые леса. От того, чем заняты умы в обществе, нельзя не страдать, но всего хуже понижение идеалов в литературе… На что Вы надеетесь, – я не понимаю. Конечно, идеи пропасть не могут, но „соль обуяла“, и ее надо выкинуть вон. Литература у нас – есть „соль“. Другого ничего нет, а она совсем рассолилася. Если есть уменье писать гладко, – это еще ничего не стоит. Я жду чего-нибудь идейного только от Фофанова, который мне кажется органически честным и хорошо чувствующим и скромным.

Талантлив Чехов очень, но я не знаю, „коего он духа“… Нечто в нем есть самомнящее и… как будто сомнительное. Впрочем, очень возможно, что я ошибаюсь. Старый Глеб Успенский служит хорошо. Кто же еще?.. Кто на смену? Где критика? Кто до сих пор понял весь вред нигилизма, игравшего в руку злодеям, имевшим подлые расчеты пугать царя Александра II и мешать добрым и умным людям его времени?

Проклятое бесправие литературы мешает раскрыть каторжные махинации ужасной реакции. Утешаться ровно нечем.

Н. Л.

И. Е. РЕПИНУ
27 февраля 1889 г., Петербург

Любезнейший благоприятель Илья Ефимович!

Приветствую большой и несомненный успех Ваших произведений. На выставке нет ничего лучше „Св. Николая“ и портрета Глазунова. Похвалы Вам единогласные. Стоят картины прекрасно, и лучшего им не надо. Николай, Глазунов и Щепкин на выставке выиграли против того, что показывали в мастерской, а Бородин в мастерской казался лучше. Не понимаю, как он тут освещен.

Суворин был в восторге от „Св. Николая“. Вероятно, будут ему и хвалы большие. Фигура палача в раме утратила свою казавшуюся колоссальность. Толпы у „Св. Николая“ не редеют, а толки очень курьезные и неожиданные – например, что Вы хотите „показать главенство церкви над государством“. – Если верно, что за „Св. Николая“ Вам дано всего десять тысяч, то это очень дешево, – особенно ввиду цены „Фрины“. Не завернете ли как-нибудь с выставки ко мне? Я был бы рад видеть Вас после успеха Вашей благородной картины.

Ваш Н. Лесков.

А. С. СУВОРИНУ
2 марта 1889 г., Петербург

Достоуважаемый Алексей Сергеевич!

По достоверным и приятным для меня сведениям, мои книжечки в „Дешевой библиотеке“ идут хорошо. Отдельное собрание подвигается и захватит все, что я могу почитать за более удачное и зрелое. Первые опыты и все хламовое я выброшу и в собрание не включу. На десять том<ов> наберется и изрядного материала, но в этот же материал попадет и то, что я особенно люблю, более всего люблю и знаю, что это хорошо, – это „Захудалый род князей Протозановых“. Это любили Катков, и Аксаков, и Черкасский, и Пирогов… Мне это дорого, как ничто другое мною написанное, и я жарко хотел бы видеть этот этюд распространенным как можно более. В „собрании“ он этого не достигнет, и я не могу остаться спокойным, не испробовав всех средств, чтобы этот этюд, дорогой мне и людям, вкус которых мне ручался за его достоинства, – не был доступен публике по сходной, дешевой цене. – Вы издавали несравненно слабейшие мои работы;– не откажите же мне, пожалуйста, в большом литературном одолжении – издайте „Князей Протозановых“ в „Дешевой библиотеке“!.. Ведь они же этого стоят! А я вас прошу, понимаете, – не из-за чего-нибудь мелкого, а этого жаждет и алчет дух мой. Это порыв, это требование моей души. Неужто Вы мне откажете?.. Пусть лучше не откажите, Вы ведь должны знать, что как себя ни замучь, а все-таки что-нибудь свое любишь артистическою любовью. То и тут. Любящему все прощает, кто сам знает, как это чувствуется.

Ваш Н. Лесков.

НЕИЗВЕСТНОМУ
5 марта 1889 г., Петербург

Оставленную Вами пьесу я прочел и нахожу, что она чрезвычайно слаба и плоха во всех отношениях, начиная с замысла – основать дело на статье закона, эксплуатировать который в таком широком объеме совсем недостаточно. Отвергшие ее имели полное основание так поступить, и это молодому автору гораздо полезней всяких снисхождений, при столь несамостоятельной вещи неуместных и даже непростительных. „Коль основанье – ложь, то все тогда ничтожно зданье“. Здесь основанье – ложь, а все остальное притащено снаружи, а не развивается из свойства характеров и положений. Стало быть, в пьесе, помимо недостатка и разумности сюжета, нет даже азбучного познания, как должно строить пьесу так, чтобы в ней чувствовалась жизнь и внутреннее движение. А это совершенно необходимо, и этого-то вовсе нет. Следовательно, это ничего и не стоит.

Если Вам, по любви Вашей к автору, мое мнение интересно, то я из него не прошу делать секрета для молодого писателя, к которому я и сам чувствую симпатию. – Пусть эту пьесу бросит, а другую у богов просит.

Н. Лесков.

М. И. ПЫЛЯЕВУ
12 марта 1889 г., Петербург

Статью Вашу отдал переписывать, и с нею – запас бумаги на будущее время. Заглавие изменил так: Петербургская сторона. Дома именитых людей по р. Мойке.

Дальше велел оставить десять строк чистых, где по прочтении впишу подзаглавие (реестрики), чтó именно есть в статье. Это заинтересовывает читателя и совершенно необходимо.

Во вторник к четырем часам буду в магазине „Нов<ого> времени“, и ждите меня, или я Вас подожду.

Усердно прошу о друге моем Зинаиде Петровне Ахочинской. Поддержите ее кураж, сколько позволит правда и Ваша ко мне приязнь. Она, по отзывам Репина и Боткина, „очень талантлива; хорошо училась и с большим вкусом пишет“. На выставке есть ее следующие работы: портрет французской актрисы Рэнэ, портрет Татьяны Петровны Пассек (больной, в кровати), мастерская Боголюбова и „цветы“. Пожалуйста, дойдите до них и не пройдите вниманием.

Мы все семейно любим эту девушку сердечно и дорожим ее успехом, крайне ей необходимым в ее трудном положении. Я надеюсь на Вашу приязнь и прошу только внимания.

Ваш Н. Лесков

И. Е. РЕПИНУ
14 марта 1889 г., Петербург

Добрый друг Илья Ефимович!

Огорчили нашу милую Зинаиду Петровну – не приняли у нее портрет Т. П. Пассек!.. Уж как мне ее жалко, то и выразить не могу. Приняли три штучки, а портрет-то и не приняли. Я это узнал и ей написал, – она поехала к Боткиным, и слух подтвердился. Она очень сконфужена – плакала до того, что заснула. Может быть, портрет и плох, но если Боткин схитрил, то это очень гадко. Однако надо ее поддержать словом и советом. Был у меня сегодня (в понедельник) Як<ов> Петр<ович> Полонский, видел подмалевок моего портрета и говорит, будто „хорошо“.

Очень ведь важная вещь решить, стоит ей держаться искусства или нет? По-моему, стоит, ибо способности есть, и это даст занятие и положение: но я понимаю, что надо много работать, а у нее, кажется, мало прилежания… Она долго очень сбирается на работу. Полонская куда шустрее. Хочу их свесть и познакомить.

В пятницу 17 марта у Полонского будет старец Афанасий Фет. Любопытно. – Полонский просил, не зазову ли я Вас? Очень зову. Не приедете ли посмотреть на это „чудище обло, озорно и стозевно“? Еще бы, кажись, лучше по пути заехать ко мне, ибо у меня явилось много нужды поговорить с Вами.

Впрочем, все это теперь изменяется, так как сейчас приехали Зин<аида> Петр<овна> и племянница моя Вера Михайловна Макшеева, ее подруга по Парижу (готовилась быть певицей у Маркози и здесь в прошлом году вышла замуж за полковника Макшеева).

Эта милая молоденькая дама видела „Св. Николая“ и непременно просит меня привезти ее к Вам посмотреть портрет бр. <баронессы> Икскуль, о котором я по нескромности и искренности много наговорил справедливого.

Они просят Вас принять их в четверг, 16 марта, в 2 часа дня. Я заеду в корпус за Верой Макшеевой и привезу ее, а Зин. Петр, и мадемуазель Пассек приедут к Вам к этому же времени.

Таким образом, я надеюсь увидеть Вас у Вас же до пятницы, если только Вы не откажете всем нам в удовольствии видеть Ваши новые прелестные работы.

Для меня эти два женские портреты – чистое вдохновение.

Благоволите приехать.

Ваш Н. Л.

Надо мне просить Вас о многом, и все, конечно, о добром и об удобном.

3. П. АХОЧИНСКОЙ
<15–20 марта?> 1889 г., Петербург

Зинаида Петровна!

Вчера я виделся с Ильею Ефимов<ичем) Репиным и говорил ему о Вашем желании с ним познакомиться и просил его по-дружески ориентировать Вас, как мою добрую знакомую. Он на все это вызвался с полным удовольствием и хотел сам к Вам поехать, „чтобы иметь понятие о том, что Вы собою представляете как художница“. – „Иначе, – говорил он, – я не в состоянии буду ей сказать ничего основательного“, так как он о Вас ничего не знает. Потом это отдумалось, и он ждет нас вместе от двух до четырех часов в любой день. Хотите, поедемте вместе, а не хотите, – поезжайте одна. Он Вас примет радушно. Там же (у него) случился художник Матэ, который знает „мужественную Лаудан“, и я сказал, что эта госпожа есть Ваш сотоварищ.

Относительно всего, что я говорил Вам о работах, – пока поберегите в секрете, и <особенно от> Репина. Вера и Коля Б<убновы> <напрасно шутили> насчет моего портрета. Шутка эта не должна иметь места, особенно в разговоре с Р., так как я отклонил желания Крамского и Репина и он на меня за это недоволен, но я не желаю иметь своего портрета на выставке, – и его не будет. Выставок осенью нет. Выставка будет только в марте, и до тех пор Вы можете поработать много. – „Азу“ Вам заказываю. Начинайте с моей „легкой руки“. Альбомы Готенрота и Масперо видел. Они неописуемо полны и хороши. Готенрот у меня есть (наряды Египта), Масперо (лица) я могу достать. Сочиняйте. – Когда будете в моих краях, – заезжайте всегда просто, по-товарищески, и не портьте наших отношений переводом на визиты и прочие пустошные вещи. – Альбом нарядов Египта можете у меня взять. Адрес Репина (Михаила Ефимовича) – Екатерининский канал, рядом с Калинкинскою частью, № 26, 1-й подъезд, в верхнем этаже.

Ваш Н. Лесков.