Николай Стародымов
Братишка, оставь покурить!
«Хиджра» – значит «исход». Слово нейтральное и даже как будто возвышенное. На самом же деле исламское летоисчисление ведет свой отсчет от бегства. Когда Магомет начал проповедовать свой вариант религии, местные священники его, мягко говоря, не поняли. Встречаться с новым Каифой, слышать и в свой адрес улюлюканье толпы «Распни его!» посланцу Аллаха не хотелось. И ему пришлось бежать. Это-то бегство из Медины и является отправной точкой, с которой ведет свой отсчет ислам.
…Короче говоря, я ее обыскал, причем, довольно тщательно. Пытался внушить себе, что передо мной, откинув голову назад и закрыв глаза, покорно стоит просто бесполый человек. Вернее, чуть не так, попытался считать, что это абстрактный человек вражеского пола, и что я ничего такого уж безнравственного не совершаю. Убеждал. Но получалось это с трудом. Под темным комбинезоном явственно прощупывалось ладное по-девичьи крепкое, юное девичье тело, и убедить себя в его бесполости было просто невозможно. И руки сами собой, невольно задерживались не там где надо… Или все-таки именно там?
– Извини, – я чувствовал, что даже покраснел до пота. – Но я должен был убедиться, что ты не обмотала себя детонирующим шнуром или «поясом смертника»…
Она ничего не ответила. Да и что она могла ответить? Да и что я сам бы ответил в подобном случае, если бы меня самого тщательно и бесцеремонно ощупывали женщины?
– Повернись!
Мириам поняла о чем речь, с готовностью подставила спутанные за спиной кисти рук. Возиться с распутыванием узлов не стал, просто резанул веревку ножом. Девушка даже застонала от боли, когда к ее ладошкам по освобожденным от пут жилочкам хлынули потоки свежей, богатой кислородом крови.
Пока она не опомнилась, я продолжил принимать меры, чтобы она не смогла сбежать. Которые, к слову, я должен был предпринять чуть раньше, когда она еще не имела возможности даже пикнуть.
В каком-то фильме был эпизод, когда солдата, который должен был отконвоировать пленного гитлеровца в штаб, предупреждают:
– Гляди: это СС!
На что тот хитро ответил:
– На их СС у нас есть свой ССС.
– Что за ССС? – удивился командир.
– Это значит «старый солдатский способ».
Старый солдатский способ состоял в том, что конвоирующий у конвоированного обрезал пуговицы на брюках и тот вынужден был всю дорогу идти и поддерживать руками штаны. Действительно, просто и надежно.
Я использовал этот способ уже не раз. Правда, только в отношение мужчин. Но теперь, рассудил, это тоже будет нелишне. Во всяком случае, идти она будет теперь с нами, как привязанная… Скаламбурил, называется!.. Она же и будет привязанная!
В общем, пока Мириам растирала руками запястья и тихо постанывала, едва ли не плакала от покалывания в отходящих от пут затекших руках, я ухватился за пряжку ее мягкого матерчатого пояса и быстро расстегнул его.
– Шта си?.. – попыталась было она отпрянуть. – Что ты?
– Ништа, – как сумел ответил я. – Ничего.
Однако пояс уже расстегнул и рывком выдернул его из петель комбинезонных брюк. Начал сворачивать его в аккуратный рулончик.
– Шта?..
Похоже, теперь она уже ждала от нас самого для нее, мусульманки, страшного – что ей придется отдаться необрезанному! И что она, если, конечно, останется в живых, будет вынуждена своему будущему мужу (естественно, правоверному мусульманину) объяснять, почему она в его дом вошла «не девочкой».
– Сказал же тебе: не переживай! – поняв все это, попытался я ее успокоить.
Девушка пятилась.
– Ты же обещал, русо! – прошептала она.
Наверное, таким же тоном, не возмущенным, не оскорбленным в лучших чувствах, не молящим – искренне изумленным, обращался к своему убийце Бруту Юлий Цезарь.
– Да не собираюсь я с тобой ничего делать! – с досадой сказал я.
Должен признаться, сказал другие слова – более точные, но и не столь корректные.
Послышался голос Радомира, который возился в дальнем углу положая, воплощая мою задумку в жизнь.
– Что там у вас? – спросил он с явным недовольством в голосе.
– Ништа, – и ему ответил я дежурно. – Ничего.
Легко перехватил руку Мириам, продел в петлю брюк прочный шнур, входящий в мой личный комплект разведчика, обхватил ее за талию и затянул узел. Девушка не сопротивлялась. Теперь она, сделал я самонадеянный вывод, побредет за мной куда угодно. Но дополнительная страховочка все-таки не помешает. А потому я ухватился-таки за верхнюю пуговицу на ее поясе и взмахнул своим отполированным клинком. Мириам даже пикнть не успела, только сразу схватилась за одежду.
– Теперь-то ты никогда от меня не убежишь, – самодовольно усмехнулся я.
Только потом сообразил, что мои слова сквозили ненужной в данной ситуации двусмысленности…
И вот теперь мы быстро шагали по дну хорошо знакомой ложбинки и думали каждый о своем.
Итак, мы, два разведчика армии Республики Сербской, возвращаемся с «языком» после выполнения ответственной задачи. Звучит красиво. Однако можно ли считать, что мы и в самом деле выполнили задачу разведки? Однозначного ответа, честно сказал я сам себе, нет. Потому постараемся суммировать плюсы и минусы.
Итак, плюсы. Благодаря нашей вылазе, теперь доподлинно известно, что муслики знают о нашем готовящемся наступлении, причем, ожидают его именно на нашем участке фронта. Вывод о том, что в сербском штабе действует агент мусульман, вполне логичен. Однако это пусть они сами между собой разбираются. Куда актуальнее для нас сведения о том, что на нашем участке усилены меры против разведывательной и диверсионной деятельности. Что еще? Установлено место засады. Убито трое противников. Если сработает наша задумка, по меньшей мере еще один обрезант, а в идеальном случае и не один, сегодня утром отправится подыскивать себе местечко в раю… Захвачен «язык»… Все? Кажется, все.
Теперь минусы. Достаточно глубоко в тыл мы проникнуть не смогли. Кардинально новых сведений о дислокации и передислокации мусульманских войск не добыли. «Язык» захвачен, если честно говорить, довольно хиленький… Надо признать, негусто.
«Язык», невольно перекинулась нить моих мыслей. Солдат армии противника. Это официально. А на деле всего лишь девушка-мусульманка по имени Мириам. Совсем еще юное наивное создание.
Что с ней теперь будет? Что ее ждет впереди? Вон она бредет сзади меня, дергая веревку, поддергивая непрочно сидящие на бедрах штаны… На бедрах… На аппетитных женских бедрах…
Стоп! Об этом не думать!
Дальнейшую перспективу ее ближайшей жизни просчитать было не так уж сложно. Сейчас я приведу ее в расположение своего подразделения, которое именуется тут Русским добровольческим отрядом. Сдам, как то и положено, пленницу командиру. Ее начнут допрашивать. А я со спокойной совестью отправлюсь отсыпаться от ночных трудов.
Со спокойной ли?.. С моей подачи Мириам поведут в штаб сербов. Там ее будут допрашивать, уже строже, может быть даже, что называется, «с пристрастием». И это, по большому счету, правильно, потому что она, Мириам, в данном случае не красивая девушка, а солдат армии противника, потому что она, говоря без экивоков, враг. И тут не до сантиментов, тут не «зарница», тут настоящая этнически-религиозная война… А потом ее, по всей видимости, расстреляют. И будет это вот юное прелестное тело валяться где-нибудь в пропасти, на краю которой в него всадят десяток пуль, и будут на нем сидеть вороны и другие стервятники, глодать, обламывая зубы на попадающихся пулях, собаки и лисицы, потому что убивать ее будут на краю обрыва, чтобы не возиться с похоронами.
…Ну а до этого ее, не исключено, изнасилуют. Даже не изнасилуют, потому что само слово «насилие» может относиться только к свободному человеку. Ее, Мириам, просто используют как самку или приспособление для удовлетворения мужской похоти, как какую-нибудь резиновую куклу. И, вполне возможно, не один раз. И, не исключено, даже пустят по кругу. Быть может, начнут это делать еще наши. Изголодавшиеся по женскому телу русские парни – неважно кто именно, казаки или мужики. Оправдать это нельзя – понять же вполне возможно. Потому что в данном случае и в самом деле неважно, откуда у них растут исторические корни, важно, что они истосковались по живой девичьей плоти. Причем, это не сербская девушка, которая может безбоязненно ходить среди нас в любое время суток совершенно одна, только потому что она православная сербка, потому что мы приехали помогать ее отцам и братьям. А Мириам – это солдат чужой армии, хотя и женского пола, а потому на нее не распространяются законы морали. Тем более, что ее, скорее всего, уже завтра расстреляют. Так чего же с ней церемониться, раз уж она уже, фактически, не значится в списках живущих на земле?
Так что ее, вполне возможно, насиловать (или точнее сказать «иметь») начнут еще наши. Само по себе это противно. Осознавать неотвратимость этого еще противнее. Будто сам участвуешь в изнасиловании… Мерзко.
Но ведь и этих людей, по большому счету, понять можно. Каждый из них рискует жизнью, понимает, что в любую минуту может прилететь невесть откуда дурная пуля и оборвать ту незримую пуповину, которая связывает бренную плоть с эфемерной душой, постичь которую никому еще не удавалось. А тут – женщина, ЗА КОТОРУЮ НИЧЕГО НЕ БУДЕТ! Причем, выпустят в тебя эту пулю ее братья, ее единоверцы, ее соратники. И, попадись каждый из нас к ним в руки, они бы с нами тоже не церемонились. Пытать или издеваться над пленным среди наших ребят стали бы немногие – удовлетворить свою похоть хотят ВСЕ.
Любая война предполагает, а в данном случае главное – оправдывает, многочисленные факты изнасилования. Бороться с этим необходимо, изначально признавая при этом, что это бесперспективно.
…Впрочем, может быть, Мириам и не расстреляют. Маловероятно, но допустим, что ее даже не изнасилуют. В конце концов, среди сербов, в том числе и среди командования, немало порядочных людей, которые не позволят «пустить ее по кругу». Допустим самый благоприятный для нее вариант.
И тем не менее, будущее ее вряд ли может стать лучезарным. Ибо она является военнопленной, захваченной на боевой позиции. Я не встречал тут концлагерей, где содержатся пленные мусульмане, хотя о существовании таких лагерей немало кричит антисербская пресса. Хорошо это или плохо, что таких лагерей нет? Многие наши считают, что это хорошо, свидетельствует о гуманизме руководства сербов. Само по себе это и впрямь прекрасно. Вернее, выглядит так. Потому что я иной раз думаю: если нет лагерей, куда же сербы девают пленных? Где-то же их нужно содержать…
Ладно, хрен с ними, с глобальными проблемами, они меня не особенно касаются.
Если бы мы захватили и сейчас вели с собой мужчину любого возраста, меня сомнения не терзали бы. Война всегда, испокон веков, была мужским занятием. В ней всегда одни побеждали, другие проигрывали, одни погибали, другие попадали в плен… Это противоестественно с точки зрения природы, с точки зрения морали. Но, к сожалению, естественно с точки зрения человеческого существа.
Ну а чем передо мной лично виновата Мириам, за что конкретно я ее сейчас отдам на поругание и растерзание? Только за то, что она родилась в мусульманской семье? Значит, в ее глазах я враг только потому, что родился в России? Глупо, нелогично, непонятно. Ведь житель острова Фату-хива для нее лично, для Мириам, не является врагом всего лишь потому, что он поклоняется какому-то своему богу, к слову, кровожадному богу, требующему человеческих жертвоприношений, а не суровому, но в принципе покладистому, Аллаху, его пророку Магомету и двоюродному брату Магомета хезрету Али.
Наверное, это извечные вопросы, на которые ответить еще не удавалось никому за всю историю человечества. Они подтверждают только одно: так называемые «религиозные» войны ничем не отличаются от войн обыкновенно-человекоубийственных, только под них подводится иное идеологическое обоснование. Дают же подобные обоснования сволочи от политики, которые отсиживаются в своих рейхстагах, кремлях, белах домах, версалях и других неплохо приспособоленных для проживания апартаментах, предоставляя высокое право убивать и умирать своим подданным.
Та же Мириам могла бы убить тебя, – слабо попытался вмешаться в мой самомонолог внутренний голос. Сложись все иначе, попался бы ты ей на мушку – и был бы уже в аду, потому как нехристям в раю делать нечего. А если бы ты попал в руки ее братьям-обрезантам, они бы тебе тоже сделали обрезание, только отнюдь не такое щадящее, как себе, а, как говорится в известном анекдоте, по самую шею.
Он был прав, мой нежно лелеемый внутренний голос. А потому я резко остановился.
Мириам среагировать не успела, едва не налетела на меня, остановилась буквально за моей спиной. Я даже почувствовал на затылке ее неровное от быстрой ходьбы дыхание. Радомир, я не сомневался, уловил мой порыв остановиться едва ли не на рефлектороном уровне. Скорее всего, он уже сидит на корточках, настороженно поводя стволом автомата из стороны в сторону.
Однако я присаживаться не стал, хотя и подгибала колени стародавняя привычка.
Я только повернулся и посмотрел на испуганно расширившиеся зрачки черных глаз своей пленницы.
– Мириам, русы с женщинами не воюют.
За ее спиной и в самом деле сидел на корточках Радомир. Он делал вид, что главная его задача – это следить за округой. Хотя, понимал я, он внимательно следит за нашим разговором. Скажу честно: если бы не было тут его, я бы чувствовал себя куда увереннее. Ну а так… Приходилось принимать во внимание, что тут представитель главной воюющей нации.
Как бы то ни было, я не стал любоваться открывающейся картиной. Ни разливающимся горным рассветом. Ни деланно-безразлично и отвлелеченно отвернувшегося Радомира. Ни испуганноизумленными глазами Мириам. Я просто косо, чтобы было удобнее, с оттяжкой, резанул по шнуру. Потом достал из кармана и бросил в руки Мириам свернутый пояс от брюк. И только тогда не удержался от робингудовской фразы.
– Меня зовут Просвет. Я советский капитан. И я не хочу, чтобы тебя убили…
Девушка глядела на меня со смешанным чувством надежды и страха. А я нес свою патетику:
– Когда ты вернешься к своим, наша минная засада на твоем положае уже или сработает, или же будет раскрыта. Так что ты со спокойной совестью сможешь рассказать все, что там произошло.
Только ты подумай вот о чем. Ты женщина, твоя задача рожать и воспитывать детей. Так почему же ты собираешься лежать на положае и убивать других детей, которых родила другая женщина? Подумай об этом!
Сказав это, я повернулся и зашагал по направлению к нашим позициям, до которых было уже совсем недалеко. Сзади чуть слышно похрустывал гравий. Это шел Радомир, который за все это время так и не сказал ни слова.
…Мы были уже у самого нашего положая, когда он негромко, но так, чтобы я это услышал, пробурчал:
– Лучше бы он ее зарезал сразу.
Наверное, в этом был прав, отметил про себя я. Меня бы тогда мучила совесть, но вместе с тем я отдавал бы себе отчет, что убил врага в бою. Теперь никакого морального оправдания себе я отыскать не мог.
Часть вторая
Прошлое. Возвращение в никуда
1
Идти мне было попросту некуда. Вообще. На всем огромном белом свете, на котором Господь Бог выделил каждой твари хоть какой-нибудь уголок обитания, только для меня одного не имелось закуточка, где меня бы ждали, где меня бы приютили, где я был бы хоть кому-нибудь нужен.
Не знаю, может быть, допускаю, для кого-то такое положение – привычное состояние. Для меня же… Как и объяснить-то не знаю… Просто еще никогда в моей жизни так не бывало, чтобы я не знал, куда направить свои стопы. Разве что в далеком детстве, которое по старой привычке именуется босоногим. Впрочем, даже не так, я и тогда тоже куда-то шел, к чему-то стремился, хотя бы велениям отца-матери подчинялся… А теперь…
Я бездумно стоял в бестолковой привокзальной толчее и глядел на бурлящую передо мной жизнь. Непривычную, незнакомую, чужую и чуждую, неприветливую. Жизнь, которая, в свое время отторгнув меня, по большому счету, сейчас мне была безразлична. И которой на меня, отдавал полный отчет, тоже было попросту наплевать.
Я словно бы сидел в темном зале кинотеатра и со стороны наблюдал на текущую мимо чужую жизнь.
Жизнь… Чья-то жизнь. Хорошо сказал Остап Бендер, сын турецко-подданного: «Мы чужие на этом празднике жизни». И я такой же чужой. Правда, это единственное, что роднит меня с великим аферистом.
…– Сынок, ради Господа Бога нашего Христа, подай сколько можешь!
Я медленно поворачиваю голову на голос. Рядом стоит и искусно трясется сгорбленная женщина, тщательно пряча лицо под платок.
– Нету у меня денег, – цежу сквозь зубы.
Интересно, она и в самом деле столь древняя старушенция, что готовится развалиться прямо у меня на глазах, или только притворяется? Почему-то я убежден, что только притворяется. Было в ее поведении, одежде, в самом облике что-то ненатуральное, искусственное, показушное, как будто в плохом самодеятельном спектакле.
– Креста на тебе нету, – скулит она. – Мне много не надо, только на хлебушек… Во имя Спасителя…
Если притворяется, то тяжеленько приходится нашему родному отечеству, коли именем Бога и креста обманывают. А может и в самом деле не притворяется?
– Я же сказал, что нет у меня денег, – опять роняю ей. – Вообще нету. Ни копейки.
Ну теперь-то уж точно отстанет! – убежден я.
Ан не тут-то было.
– Такой молодой, здоровый, – нудит она. – Ну хоть сколько можешь…
Ну что ж, бабка, ты сама на это напросилась! Я неторопливо лезу в карман. Она вожделенно следит за движением руки. Даже трястись перестала. Однако извлекает она, моя рука, из кармана совсем не то, чего от меня ждет попрошайка. И когда я тычу ей в глаза неровно отпечатанный и небрежно заполненный бланк справки с круглой печатью, испуганно ойкает, шарахается в сторону и мгновенно растворяется в толпе.
Аккуратно свернув и спрятав бумажку, опять замираю, прислонившись к квадратной серой колонне. Гляжу на шпиль со звездой, который впился в небо напротив, через гудящую бесконечным потоком машин площадь. Почему-то встреча с бабкой меня расстроила.
– Креста нету… – говорю сам себе. – Что верно, бабка, то верно. Нету на мне креста…
Однако стоять вот так до бесконечности, тупо глядя на бурлящую мимо чужую жизнь, тоже не дело. Вон уже без того сержант-милиционер с «демократизатором» на поясе настороженно поглядывает в мою сторону. Ну его, право, к лешему, нарвешься еще!..
Делаю вид, что смотрю на часы, которых на запястье нет, и неторопливо направляюсь в сторону метро.
Первый день, когда мне абсолютно нечего делать. И куда его убить, этот день?
И куда убить еще множество таких же дней, которые серой бесконечной чередой теряются в необозримом, в непонятном будущем?
Впрочем, когда-нибудь потом, скорее всего, что-то на горизонте прорежется. А пока… Пока нужно куда-то идти, что-то есть, где-то устраиваться… Нужно жить! Только кто бы объяснил ЗАЧЕМ…
2
Лишь войдя в вестибюль станции метро, понимаю, что как раз сюда-то мне и не следовало входить. Лучше бы прошелся до Садового кольца, сел на троллейбус-«бэшку», и потихоньку допилил бы до нужной станции. Там, может, на контроль и не нарвался бы. А здесь частокол турникетов никак миновать невозможно.
Однако делать нечего, не возвращаться же!..
Не привык я возвращаться.
Неторопливо, вразвалку направляюсь к контролирующей проход бабульке. Мимо нее нескончаемым потоком льется народ, показывая на ходу что попало: проездные, какие-то удостоверения, еще что-то… Что она тут разглядит, в этом мельтешении?.. А тут еще все тащатся с сумками, тележками, коробками… Адова работа, если разобраться, вот так на контроле в метро у вокзала весь день сидеть, не позавидуешь…
Ты лучше себе посочувствуй, – оборвал я сам себя. Альтруист хренов! Она тут посидит-посидит, да и домой двинет. К себе домой! Где ее ждет семья и вкусный ужин. А ты куда направишься? По тому адресу, что дал тебе Корифей?
Нет-нет-нет, стоп, туда ни в коем случае, об этом даже думать нельзя!
…Между тем я уже оказываюсь перед бабулькой. Она глядит на меня настороженно, уже выхватив, опытно выделив глазами из толпы человека, который приближается к ней не слишком уверенно. Видит, что ничего из кармана не достаю, никаких «корочек» ей под нос не тычу. И уже видно, что она заранее готова сорваться на крик во имя восстановления социальной справедливости.
– Здравствуй, мамаша!
Она молчит, пялится из-под потертой красной шапочки снизу вверх. Сейчас мимо нее хоть по «ксиве» «Ударника коммунистического труда» проходи, хоть танк на веревочке провози – не заметит.
– Пропусти в метро, у меня денег нет, – в лоб прошу ее.
Дежурная тут же обретает дар речи.
– Без денег нельзя, – решительно информирует она. – А денег нет – это твои проблемы.
– Грубая ты, мамаша, невоспитанная, – цежу я, сдерживаясь. – И сердца у тебя нету.
Последняя реплика ей не нравится.
– На всех вас сердца не напасешься, – обрывает она и ловко перехватывает какого-то мальчишку, попытавшегося проскользнуть мимо нее. Паренек послушно ретируется, а бабулька продолжает – А деньги зарабатывать нужно, а не «зайцем» ездить.
Делать нечего.
– А я уже заработал…
Опять лезу в карман за бумажкой. Достаю, разворачиваю ее, показываю дежурной.
– Видишь, как много заработал?
Тут она теряется, испуганно оборачивается за спину.
Оттуда тотчас появляется еще одна серая личность с палкой о трех концах.
– В чем тут дело? – спрашивает он у дежурной, глядя на меня усталыми глазами.
Дежурная, видимо, посчитав, что, подобно шекспировскому мавру, дело сделала, отодвинулась от меня в сторонку. Делать нечего, подаю справку сержанту. Тот ее бегло просматривает, сам аккуратно сворачивает, возвращает мне.
– Проходи, – кивает мне в сторону эскалатора.
Бабулька-дежурная косится в его сторону настороженным взглядом, однако возражать не решается.
– Тебе куда ехать-то надо? – интересуется милиционер. – Далеко?
Что ему ответишь? Не изливать же душу здесь, в этой толчее…
– До Белорусского вокзала.
– Знаешь, как проехать?
Усмехаюсь. Хотя усмешка вряд ли получается по-настоящему веселой.
– Знаю, – киваю в ответ. – Все знаю…
Сержант опять глядит на меня выжидательно, очевидно, уловив двусмысленность моих слов. Но ничего не говорит, только козыряет небрежно и возвращается на свое место у турникета.
…Как же я отвык от этого великолепия московского метро! Стою на бесконечной ленте эскалатора, мимо проплывают столбики светильников, по телу струится приятное тепло, ноздри щекочет специфический запах «подземки»… Как давно я здесь не был!
Правда, с тех пор, как я тут был в последний раз, метро, вижу, здорово изменилось. В вестибюле справа мелькнула закусочная, мусора добавилась, в смысле не «мусоров», а именно мусора – всюду банки пустые валяются, какие-то пакеты… Впрочем, и «мусоров» тоже стало больше, причем все в бронежилетах, часто с автоматами… (Не дай, как говорится, Бог, в такой толпе – да из этого укороченного «Калашникова» полоснуть! Его остренькие пульки такого натворят!..). На стендах вдоль эскалаторов рекламные щиты уговаривают покупать колготки, слушать какое-то радио, есть бутерброды… Вокруг все едут с исполинскими полосатыми неподъемными сумками, с рюкзаками или тележками…
А главное, на что обращаю внимание, это то, что вокруг очень мало улыбающихся лиц. Все хмурые, озабоченные, смурные… Сначала было я подумал, что это мне так кажется под настроение. Однако потом убедился: а ведь и в самом деле не улыбается народ. Как будто тут собрались только придавленные заботами и проблемами попутчики. Может, это от того, что возле вокзала нахожусь?
Ох, изменилась Москва, изменилась. Что, наверное, не так и удивительно за столько лет, что меня здесь не было. И вживаться в эту новую жизнь, по всей вероятности, будет очень трудно.
В одном только бы устоять: не ехать по адресу, который дал Корифей. Только бы не соблазниться!
3
Электричка тащилась как и встарь, долго и нудно. Попасть на поезд, что «сквозняком» идет до Гжатска, переименованного в Гагарин, не удалось, их всего идет только два или три в сутки, а можайский привычно останавливался едва ли не у каждой платформы. Так что до Тучково пришлось телепаться больше полутора часов. Потом еще сорок минут в битком набитом людьми автобусе мимо многочисленных санаториев и домов отдыха, построенных тут еще при социализме, и еще более многочисленных особняков «новых русских», выросших тут в последнее время…
И вот наконец, набрав скорость на спуске, мы бодро вкатили в Рузу, в небольшой городок, где каждый дом, каждый переулочек до боли знаком.
Странно, но факт: о существовании на западе области такого райцентра знают даже не все москвичи. А между тем история у этого городка долгая, со своими вывертами и подвигами.
Некогда Руза была небольшой крепостцей, стоявшей на Горке – вздыбившемся на берегу речушки холме. Та историческая Горка и нынче имеется, только подосела за века – там сейчас что-то вроде парка со скамейками и деревянными столбами-скульптурами, изображающими древних богатырей, да крохотное озерцо, известное тем, что уровень воды в нем никогда не меняется, ни в жару, и в слякоть… Во время нашествия монголо-татар одна из очень немногих на всей Руси крепостца Руза сумела отбиться от нападения, хотя, чтобы быть объективным, надо отметить, что здесь побывала не основная орда Батыя, а только один из небольших фланговых отрядов, рыскавших по округе в поисках легкой поживы. Впоследствии Руза на правах удельно-княжеского городка несколько раз переходила от одного великого княжества к другому, пока окончательно не закрепилась за Москвой. В годы Великой Отечественной в окрестностях города действовал партизанский отряд, которым командовал местный активист по фамилии Солнцев, да только очень недолго ему пришлось повоевать – немцы быстро выследили и разбили его, а самого командира захватили и казнили. Именем Солнцева названа центральная улица города. А неподалеку, в районе деревеньки Дьяково, которой уже нет в природе, на берегу речки Рузы, погиб знаменитый Лев Доватор. Вскоре после этого, претворяя в жизнь план Жукова, когда в конце 41-го погнали немцев от Москвы, здесь же, у Дьяково и Палашкино, на хорошо подготовленную оборону гитлеровцев, по глубокому, по пояс, снегу, без поддержки танков и артиллерии, пошла в атаку курсантская 36-я ударная стрелковая бригада, наспех сколоченная в Средней Азии на базе Ташкентского пехотного училища; задачу они выполнили, хотя людей положили множество, в том числе погиб самый молодой в то время нарком (министр по нынешнему) в Советском Союзе – тридцатилетний туркмен Айткули Гельдыев…
Природа здесь у нас – прелесть. Леса, реки… Рыбалка, грибы, ягоды, экология, свежий воздух… Потому и натыкано вокруг санаториев, курортов, домов отдыха и прочих аналогичных заведений, принадлежавших самым разным организациям и ведомствам – союзам писателей, театральных деятелей и т. д. Например, подмосковная база космонавтов, где они отдыхают перед и после полетов, построенная по рисунку и под патронажем Алексея Леонова, расположилась тоже тут, неподалеку от Озернянского водохранилища. Даже ЦК КПСС в свое время обратил на Рузу свой благосклонный взор и отгрохал руками военных строителей шикарнейший дом отдыха «Русь» – тот самый, который впоследствии передали «афганцам.
О Рузе я могу рассказывать много. Как, наверное, и любой человек о своем родном городе.
Старенький скрипучий «ЛиАЗик» лихо скатился по склону, миновал поворот на Можайск и, поскрежетав разболтанной коробкой передач, натужно потянулся вверх.
Я с любопытством глядел сквозь пыльное стекло на город. Да, хоть и не так уж сильно, а и здесь многое изменилось. Когда я был тут в последний раз, коммерческих ларьков не было и в помине. А теперь вон их сколько, на фоне облупившихся зданий. Зато площадь с трибуной заметно обветшали. Впереди показался куб универмага с надписью «Рузе – 650», построенный в бесконечно далеких уже 70-х…
Я решил не ехать до конечной остановки, вышел возле милиции и неторопливо направился вглубь улочек. Как все знакомо. И насколько теперь все чужое!..
Внутри у меня боролись два противоположных чувства. Очень хотелось встретить кого-нибудь из знакомых – и в то же время боялся, что тот, кто меня встретит, непременно начнет выпытывать, где и как я жил все эти долгие годы. Врать не хотелось, но и правду говорить – тем более… Повезло или нет, не берусь судить, но только никого не встретил. А ведь когда-то тут меня любая собака знала. Теперь же если и встречался кто-то, его лицо мне ни о чем не говорило. Неужто так много людей сюда понаехало? Или просто не узнаю никого, как и они меня?
Годы, годы… Мой дом. Мой подъезд. Мой этаж. Моя квартира… Впрочем, не так, уже не моя. И никогда больше не будет моей. Звонок за дверью был все тот же – резкий и неприятный, зато не услышать его невозможно. В свое время не поменял я его, так он и остался.
– Кто там? – отреагировал за дверью на звонок детский голос.
И тут же, не дожидаясь ответа, дверь распахнулась. Открыл ее мальчуган. Стоял и открыто и доверчиво глядел на меня снизу вверх.
– Здравствуйте, – приветливо сказал он. – А вам кого надо?
– Здравствуйте, молодой человек, – ответил я. – А мама или брат дома?
Он мне понравился, этот малыш. Хотя, по логике, я должен был бы испытывать к нему чувства со знаком «минус». Впрочем, дети-то тут причем, если мы, взрослые, разобраться между собой не можем?
– Мама на работе, – бодро отчеканил маленький хозяин. – А брат в школе. – Потом он подумал и добавил на всякий случай: – А папа только вечером будет.
– Рапорт принял, – усмехнулся я. – Тогда я попозже зайду. Не возражаете?
Мальчишка озадаченно шмыгнул носом, после чего солидно кивнул:
– Не возражаю. А вы кто?
Кто-кто – конь в пальто. Не твое это дело, мальчуган, не твое.
– Да так, знакомый, – уклонился от ответа. – До свиданья, молодой человек.
– До свиданья.
Я сбежал по ступенькам. Значит, сейчас первым делом в школу. Благо, тут недалеко. В небольших городках все недалеко друг от друга.
Массивная бетонно-стеклянная коробка учебного заведения встретила меня полной тишиной. Все понятно, идет урок. Ну что ж, подождем, нам нынче спешить некуда. Даже не только нынче – нам просто спешить некуда.
Но и не стоять же тут просто так, без дела. Решил войти в школу, побродить по ее коридорам, рассматривая стенды и фотографии тех, кем тут гордятся. Вообще-то у меня лично с данным учебным заведением ничего не связано, я учился в другой, в старой школе. Однако решил-таки войти – есть что-то привлекательное в учебных заведениях. Как будто витает здесь дух чего-то эфемерного, что высокопарно именуется «гранитом науки».
