Нина Стожкова
Шляпка с фруктами
Фантастическая поначалу идея летнего отпуска в Европе с каждым месяцем становилась все реальнее, обрастала соблазнительными подробностями. В апреле Лина уже вдыхала в мечтах соленый запах рыбного рынка в Гамбурге и аромат свежих круассанов в Париже, а в мае медленно проплывала в двухэтажном автобусе под Бранденбургскими воротами и догоняла соломенную шляпку, унесенную порывом ветра с Сены. Эта миленькая шляпка с розовой шелковой лентой на тулье была куплена на вещевом рынке вместе с коротким платьем в цветочек а-ля подросток-переросток и ослепительно белыми брюками – вещами, признаться, совершенно непригодными для последующей московской жизни. Во всяком случае, жизни Лины – с ежедневной толчеей в метро, четвертьчасовой пробежкой до места службы вдоль загазованной и пыльной Нижней Масловки и еженедельными поездками с объемными сумками на оптовый рынок. Однако все это тряпичное великолепие было куплено. Оставалось, не помяв, упаковать его в чемодан на колесиках вместе с черным жестовским подносом, расписанным яркими цветами, флаконом духов «Красная Москва» и коробкой конфет фабрики «Красный Октябрь».
Телефон, вздрогнув, ворвался в суматошные сборы.
– Лина, здравствуй, говорит Анна из Берлина! – Буду встречать тебя, как договорились, в аэропорту. Да, у нас горе. Бабушка умерла. Похороны через две недели, между экскурсиями в Париж и в Гамбург.
Лина положила телефонную трубку, привязанную к длинному проводу (мобильники тогда были только у новых русских) на базу и плюхнулась в кресло. Ну и дела! Хороша же она будет на похоронах в соломенной шляпке и белых брюках!
Неожиданно выручила соседка. Маленькое черное платье из крепа фасона семидесятых оказалось Лине почти впору, только чуть в боках ушить. «В конце концов, похороны – не подиум. К тому же, теперь это называется «винтаж»», – решила Лина и положила платье на самое дно чемодана.
В берлинском аэропорту «Тегель» клубились настоящие «заграничные» запахи – хорошего кофе и свежих булочек. Люди, толпившиеся в зале прилета, предвкушали встречу с родными и друзьями, были оживленными и веселыми. Анну Лина заметила сразу, ее измученное лицо выделялось в праздничной толпе. Волосы, обычно подкрашенные и красиво уложенные, были собраны в жалкий хвостик, а глаза под контактными линзами – воспаленно-красными. Лина некстати вспомнила, как во времена ГДР Анна промывала эти новомодные тогда глазные стекла жидким посудным мылом.
– Бабушка умерла, мама в больнице. Хочешь, пойдем сегодня вечером во Фридрих Штадт Палас? – предложила Анна с грустью. В то время этот модный зал еще не сломали новые власти Германии.
– Куда-куда? В мюзик-холл? – переспросила Лина на всякий случай. Анна печально кивнула, думая о своем.
Лина подумала, что немцы – загадочный народ. С детства она помнила про «сумрачный германский гений», и вдруг – такие дела! Труп бабушки в морге и мюзик-холл, оказывается, друг друга не исключают. Неудивительно, что у них столько философов! К бренности всего земного немцы относятся по-лютерански прагматично, без наших вековых похоронных традиций: громких причитаний у гроба, долгого отпевания покойного и пьяных покаянных речей на поминках.
По дороге из аэропорта домой Анна просветила Лину насчет кое-каких деталей. С покойным в Германии прощаются один раз, в больнице, а потом ждут три недели похорон урны, словно стоят в очереди на ответственное мероприятие.
«Почему бы, – рассуждают рациональные германцы, – не пойти во время долгого траурного марафона в театр или на шоу, если похороны еще через две недели, а билеты в партер куплены загодя, при жизни покойного?»
