О. И. Обухова
Югославия в огне
© Обухова О. И., 2024
© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2024
* * *
Обращение к читателям от автора
Каждый раз, когда по пути в Сербию я оказываюсь на вершине Дуклинского перевала, я останавливаюсь, чтобы постоять у памятника Карпатско-Дуклинской операции – запечатленного в камне символа небывалого героизма солдат Красной армии, которые в суровых условиях штурмовали этот хребет, чтобы прийти на помощь Словацкому народному восстанию против вермахта и правительства Тисо.
Храбро действовали партизаны во Франции, в Италии, в Греции и в Норвегии – без них была бы невозможна успешная Петсамо-Киркенесская операция, благодаря которой еще за год до окончания войны север Норвегии был освобожден от фашистских оккупантов.
Но все же самой грандиозной стала народно-освободительная война Югославии, которая началась 6 мая 1941 года, с момента нападения на страну немецких захватчиков, и завершилась полной победой югославских партизан и освобождением страны от оккупации. А самым известным героем Сопротивления в Европе и в мире стал руководитель югославских партизан маршал Тито. «Товарищ маршал», как его подчеркнуто уважительно называли в Москве, ставшей для него на долгие годы родной. В Москве он жил со своей первой женой, уроженкой деревни Михайловка Пелагеей Белоусовой перед возвращением в Югославию, в Москву он вернулся после освобождения из югославской тюрьмы, чтобы пройти спецподготовку на командных партизанских курсах Коминтерна. Именно полученная в Москве подготовка позволила Тито успешно и грамотно организовать партизанское движение в самом начале войны и в итоге выиграть многолетнюю битву с фашистами. В Москве же хорватский коммунист Иосип Броз получил и партийный псевдоним Тито, ставший его второй – и главной – фамилией.
Когда родившийся в Югославии сын Тито и Пелагеи Белоусовой, Жарко Броз, боец 6-й Московской стрелковой дивизии народного ополчения, воевал под Ельней, стремясь не допустить окружения Москвы немцами, мой отец Иван Константинович Замчевский, выпускник МАИ и инженер ЦИАМ, выполнял важное правительственное задание: организовывал эвакуацию целых авиационных заводов в Сибирь. Вскоре на этих заводах стали выпускать самолеты, которые обеспечили превосходство советской авиации в воздухе. В конце войны эти самолеты, которые выпускались при участии И. Замчевского, ставшего вторым секретарем Новосибирского обкома по оборонной промышленности, пополнили состав югославских партизанских ВВС, и немецким люфтваффе в небе над Югославией пришлось очень несладко. На одном из таких самолетов, спасая жизнь Тито, эвакуировали его самого во время драматичной охоты, устроенной на него немецкими парашютистами в окрестностях хорватского города Дрвар. Потом этот же самолет перевез Тито на остров Вис в Адриатике, откуда он долгие месяцы руководил борьбой югославских партизан.
Вот почему отца направили в 1956 году новым советским послом в Югославию, когда пришло время восстанавливать советско-югославские отношения, омраченные многолетним кризисом, который спровоцировали печально известные резолюции Коминформа 1948–1949 гг. Прибыв в Белград, отец по поручению советского руководства провел конфиденциальные переговоры с Тито о нормализации советско-югославских отношений, после чего стал частым гостем маршала в его белградском Старом дворце и на острове Бриюни в Адриатике.
Когда я впервые прилетела к отцу в Белград, я увидела в его кабинете большую фотографию Тито в военной форме времен войны. На ней Тито был запечатлен молодым, худым и поджарым, с энергичным орлиным взором, так, что от него нельзя было глаз оторвать. Это была знаменитая фотография Георгия Скрыгина, кстати, тоже нашего соотечественника – сына офицера, участника Русско-японской и Первой мировой войны капитана Владимира Скрыгина. Она являлась каноническим изображением Тито в годы войны. А вскоре мне представился случай увидеть Тито своими глазами, когда в большой зал Старого дворца, бережно восстановленного после бомбардировок и обстрелов времен войны, пригласили иностранных послов по случаю главного праздника страны – Дня антифашистской борьбы 27 июля.
Отец взял меня на прием. Когда И. Б. Тито приблизился к послу СССР, папа гордо представил меня:
– Моя дочь Ольга, только что поступила в Институт международных отношений.
Маршал Тито бросил на меня чуть ироничный взгляд и с непередаваемой интонацией протянул:
– А, элита…
А я до этого в течение целого года усердно готовилась к труднейшим экзаменам – сначала выпускным в школе, а потом в институт. Когда же меня приняли в МГИМО, то, не дав прийти в себя, тут же направили на стройку. Мы строили Дворец пионеров на Ленинских (ныне Воробьевых) горах. Работа была очень тяжелая – приходилось на ручных деревянных носилках таскать и подавать бетонный раствор, песок и кирпичи, копать траншеи. И так почти два месяца подряд. И только после этого студентов отпустили, и я смогла приехать в Белград. Поэтому я не выдержала и, нарушая субординацию, смело сказала:
– Товарищ маршал, как вы можете так говорить? Да, я поступила в институт. Но потом я два месяца работала на стройке, строила Дворец пионеров. – И, протянув к нему руки, сказала: – Посмотрите на мои руки! Это руки человека, который действительно тяжело и честно потрудился.
Он внимательно посмотрел на мои пальцы с обломанными ногтями, и уже более спокойно взглянул мне в глаза.
А я продолжала:
– Но всего этого могло вообще не произойти, ведь я же родилась в бомбоубежище, когда фашисты рвались к Москве и были уже в нескольких километрах от того места, где я появилась на свет. Я чудом осталась в живых!
Глаза маршала подобрели, и он с уважением произнес, словно вспоминая свои собственные военные годы:
– Родилась в бомбоубежище… Учись хорошо, студентка!
Я ответила:
– Обещаю, товарищ маршал!
И я училась в институте не просто хорошо, а с наслаждением, буквально впитывая в себя знания, и закончила МГИМО с красным дипломом и в результате 30 лет проработала в АПН, созданном на базе легендарного Совинформбюро времен войны.
А пока мой отец работал послом в Югославии, мы с ним объездили всю страну. Побывали в Ужице – центре первой «партизанской республики» на территории страны, уже в 1941 году ставшей полностью свободной от немцев, где на заводе «Први партизан» стало впервые производиться оружие для движения Сопротивления и впервые прозвучала знаменитая песня «Са Овчара и Каблара», ставшая гимном югославских партизан. Побывали и в другой «партизанской столице» – городе Яйце в Сербии, который сменил захваченный фашистами в ходе кровопролитных боев Ужице, где в годы войны действовал даже партизанский театр и балет. Мы встречались с героями недавно отгремевших боев за свободу Югославии. Так я познакомилась с легендарным Кочей Поповичем, известным среди партизан под прозвищем Граф, который начал свой боевой путь еще во время гражданской войны в Испании, а когда я встретила его, служил министром иностранных дел Югославии. Я познакомилась с Иваном Рибаром, который стал ближайшим соратником Тито и потерял в битвах за свободу страны всю семью – обоих сыновей и жену Тоницу. В посольстве не раз бывал Влада Зечевич, который во время операции германских войск по захвату штаб-квартиры партизан в Дрваре спас жизнь Тито, и один из основателей партизанского подполья в Словении Андрей Цетинский. Во время поездки в Хорватию я познакомилась с генералом Драгомиром Бенчичем, который начал свой ратный труд, расклеивая антифашистские листовки на улицах Загреба. А год спустя за голову этого отважного партизана сулили уже несколько тысяч марок, но безуспешно. В Македонии я познакомилась с народными героями Югославии Михайло Апостолским и Марой Нацевой. Во время войны ее несколько раз ссылали в концлагеря, избивая при этом так, что она не могла ходить – но она всякий раз сбегала из них, а в конце концов взяла в руки винтовку и освободила свое родное село Куманово, заставив бежать оттуда военнослужащих немецкой горнострелковой дивизии.
Все эти люди, уже не совсем молодые, когда я их узнала, часто – сильно израненные и тяжело болевшие, были настоящими героями. Во всей бывшей Югославии свято чтят подвиги этих людей, которые принесли стране долгожданное освобождение, и во многих городах можно увидеть улицу Партизанскую и улицу Народных героев. Этим героическим мужчинам и женщинам я и посвящаю свою книгу.
Глава 1
Берег Крыма скрылся вдали
Десятилетняя Диана Бестужева стояла на палубе тральщика «Альбатрос», вцепившись обеими руками в поручни так, что побелели костяшки ее маленьких пальцев, и до боли в глазах вглядывалась в очертания Севастополя, которые медленно, но неуклонно уменьшались, постепенно превращаясь в мираж. По ее щекам текли слезы, все ее тело вздрагивало, но она ничего не могла с собой поделать.
Рядом стоял отец, полковник Владимир Бестужев. Его тщательно вычищенная шинель была застегнута на все пуговицы, фуражка сидела на голове строго по уставу, но вся его фигура казалась какой-то жалкой, а потертая кобура с револьвером наган, который так верно служил ему всю войну – нелепой. Все, что еще вчера составляло смысл его жизни – война до победного конца, борьба не на жизнь, а насмерть, верность флагу – стало вдруг нелепым, более не нужным никому. И хотя он не плакал, как его маленькая дочь, он почувствовал бы себя гораздо легче, если бы мог вот так, не таясь, разрыдаться и попытаться хотя бы слезами смыть весь груз отчаяния и безнадежности, который копился в его душе.
Но он был старшим офицером, он был мужчиной, и ему нельзя было плакать. Поэтому полковник Бестужев просто стоял рядом с дочерью и всматривался в исчезающий на глазах русский берег, ощущая лишь безграничную пустоту и отчаяние.
– Мама… мамочка… мамуля… – всхлипывала Диана. – Почему я… никогда… не увижу тебя…
Полковник сделал над собой усилие и обнял дочь натруженными и до сих пор пахнущими порохом руками. Еще вчера он сражался на последних баррикадах, возведенных на подступах к Севастополю. А сегодня их уже, наверное, разобрали и сожгли.
– Мама умерла, Диана. – Голос Бестужева дрожал. – Господь прибрал ее. Больше мы ее никогда не увидим – ни ты, ни я…
Его слова заставили Диану разрыдаться еще горше. Бестужев нахмурился. Да, вот такой конец карьеры, конец жизненного пути. Не думал он, что все так сложится… Однако все произошло именно так. И теперь ему оставалось либо принять эту новую ужасающую реальность, либо сойти с ума.
Через час Крым совершенно исчез из виду, корабли изменили курс, сменился и ветер, и теперь копоть от сотен труб огромной флотилии во главе с дредноутом «Генерал Алексеев», бывшим «Императором Александром III», неумолимо оседала на мокром от слез лице Дианы Бестужевой. Отец посмотрел на измазанное черной сажей лицо дочери, решительно привлек к себе и вытер ее слезы платком, который мгновенно почернел.
– Не плачь, – тихо сказал он. – Маму не вернуть. Остается только молиться…
Он огляделся. Бесконечная цепь кораблей терялась за горизонтом. Они шли в кильватере друг у друга, а где-то в самом конце должен был находиться французский крейсер «Вальдек-Руссо», уходивший последним вместе со штабом генерала Петра Николаевича Врангеля и обеспечивавший безопасность всей эвакуации. Французы полагали, что, завидев развевающийся на мачте французский триколор, на них никто не осмелится напасть.
Это была огромная, невероятная сила – 126 судов, на которые были погружены около 150 тысяч человек. Достаточно, чтобы переломить исход почти любой из битв Первой мировой войны.
Насколько же могущественной должна была быть та сила, которая победила эту невероятную силу и выгнала ее из России…
Полковник закрыл глаза. «Теперь осталось ответить лишь на один вопрос – когда все это началось? То, что и привело в итоге к этому. Ведь никто же не хотел такого. Боюсь, однако, что сейчас уже никто не ответит на этот вопрос. Не сможет. Или – хуже того – побоится», – пронеслось у него в голове.
Диана почти год прожила в Константинополе, но этот колоритный восточный город, форпост османов на пороге Европы, бывшая столица Византийской империи, почти не оставил следа в ее душе. Диана занималась в русской школе, которую с грехом пополам, в основном на пожертвования самих родителей, организовали русские эмигранты, и много читала – те редкие русские книги, которые ей попадались. Это были и рассказы Чехова, и одна повесть Тургенева, и рассказы Дорошевича, и стихи Пушкина и Лермонтова. Ходить на базар она не любила, шумная толпа продавцов и покупателей ее пугала, и покупками занимался отец или его знакомые, с которыми они приобретали продукты в складчину.
Некоторое время отец носился с идеей переезда в Бизерту, куда ушли корабли русской эскадры под командованием вице-адмирала Михаила Кедрова, до этого благополучно выведенные из Крыма, но потом охладел к ней. Было очевидно, что внятных перспектив у Белого движения, а значит, и у военной службы практически нет. Или нужно быть очень буйным фантазером и оптимистом, чтобы разглядеть их. И он стал все чаще задумываться о переезде в Европу, об окончательном уходе с военной службы и подыскивал себе уже сугубо мирную профессию.
Но таких, как он, бывших военных, которые уже распростились с мечтой о былой службе, были уже десятки тысяч. И количество их стремительно нарастало с каждым днем. А вакансий было – раз, два и обчелся. И доставались они в первую очередь не самым достойным, а самым ушлым и нахрапистым. А отец Дианы Бестужевой не относился к их числу.
Девочка стала все чаще замечать, что отец становится невероятно мрачным и подолгу молчит, уставившись в одну точку – чего за ним раньше никогда не водилось. Это ее беспокоило, но что она могла сделать в свои одиннадцать лет со взрослым человеком? Она пыталась молиться, как ее учили в детстве, но ей казалось, что ее молитвы не доходят до Бога, потому что ничего не менялось. Школа, затрепанные книги, угрюмое молчание отца, и все меньше и меньше продуктов на обеденном столе.
А потом вдруг отец пришел домой радостно-оживленный и спросил ее:
– Ты что-нибудь слышала о Югославии?
Диана как раз прочитала книгу «Песни западных славян» Пушкина. «Песни» ей не понравились – в них говорилось о каких-то страшных вурдалаках, об оживших мертвецах и об отрубленных головах. Но одновременно там говорилось и о красивой и загадочной стране – Сербии. Которая теперь и была частью Королевства сербов, хорватов и словенцев – или, как ее называли в просторечии, Югославии.
– Я только что прочитала «Песни западных славян» Пушкина, – сказала Диана.
Отец вздохнул:
– Вижу по твоему лицу, что эти «Песни» тебе не очень-то по душе. Но ты имей в виду, что все это не сам Пушкин сочинил – он просто перевел, местами вольно, стихи француза Проспера Мериме, а тот любил нагромождать различные ужасы и страсти для пущего литературного эффекта. Сама же Сербия и Югославия гораздо лучше, чем то, что про них пишут. А главное, у этой страны – замечательный король, очень добрый и умный человек. Король Александр Карагеоргиевич. Между прочим, он учился в России в Пажеском корпусе и знает русский язык и культуру, в том числе и Пушкина, лучше многих русских!
– Наверное, мне просто попалась не самая лучшая книга о Югославии, – тихо ответила Диана.
– Вот это как раз легче всего исправить! – возбужденно воскликнул полковник. – Потому что король Александр приглашает всех русских в свою страну и даже выделяет деньги на проезд туда и на размещение на первое время! Югославия сильно пострадала во время войны, лишилась немалого числа своих людей, которые погибли на фронте либо от голода и лишений в тылу, и он хочет, чтобы русские приехали туда и способствовали возрождению его страны! Король специально сделал так, что приезд русских не будет ограничен какими-либо визами, квотами и прочими формальностями, как, например, во Франции. И уж тем более в США, куда попасть просто невозможно!
Полковник покачал головой.
– Ты даже не представляешь, как это прекрасно! Там замечательная природа и редко бывает холодно зимой, так что люди мало тратят денег на отопление. Но главное не это. Самое важное – это то, что там говорят почти на русском языке.
– Как это? – удивилась девочка. – Что значит «почти на русском»?
Бестужев улыбнулся.
– Понимаешь ли, все наши славянские языки – русский, украинский, а также польский и чешский, болгарский, сербский и хорватский вышли из одного корня. Поэтому многие слова звучат или одинаково, или очень похоже. Но если западные славянские языки – чешский и особенно польский – по ходу истории сильно отдалились от древнего славянского первоисточника, а болгарский из-за особенностей произношения хорошо воспринимается в письменной форме, но на слух понять его сложно, то с сербским все обстоит как раз очень хорошо. Он и на слух похож на русский, и когда ты читаешь и слушаешь его – тоже все понятно. – Он погладил дочь по голове. – Может быть, когда ты вырастешь, ты поступишь в университет и станешь филологом. И будешь судить обо всем этом профессионально. А пока тебе надо знать одно: по-сербски «видеть» – «видети», «слушать» – «слушати», «читать» – «читати». «Вода» – «вода», правда с ударением на первом слоге, «мясо» – «месо». И так далее.
Диана фыркнула:
– А по-французски «мясо» – «viande», «вода» – «eau», «читать» – «lire», тоже все понятно.
Полковник Бестужев посмотрел на нее долгим взглядом.
– Когда-нибудь тебе станет понятно, о чем я говорю. А пока будем собираться в Югославию.
В Хорватии в двадцати километрах от Риеки, в глубине живописной Бакарской бухты, находится древний город-порт Бакар. Именно сюда после Гражданской войны пришли из Крыма корабли «Владимир» и «Херсон», с которых на берег сошли 6500 человек, в том числе православные священники, воспитанники кадетских училищ и ученицы Донского Мариинского института благородных девиц.
Пароход «Владимир» на мгновение застыл у входа в живописную бухту, а потом решительно пошел вперед, прямо по направлению к белоснежному причалу. Диана Бестужева смотрела, не мигая, на очаровательный городок, который вырастал у нее на глазах. Разноцветные домики с черепичными крышами, такими красивыми в ярких лучах солнца, высокая колокольня в типично венецианском стиле, обвисшие паруса рыбацких баркасов, отдыхающих после утреннего лова. А дальше, за городом Бакар, вырастали горы – сначала невысокие, но потом становящиеся все выше и выше. Они были похожи на ступеньки, ведущие прямо к небу.
Она повернулась к отцу.
– Здесь мы и будем жить?
Владимир Бестужев покачал головой.
– Нет. Это лишь первая остановка. Сегодня же вечером мы будем в столице Хорватии – Загребе. Это и есть наша цель.
Полковнику Бестужеву пришлось долго стучать в маленькую калитку, прежде чем распахнулась темная дверь небольшого домика на окраине Загреба, Маркушевеце, и в дверном проеме показалась изящная фигура хозяина – барона Ахиллеса фон Ромберга. Бестужеву показалось, что фон Ромберг не слишком-то доволен его приходом. Но они ведь договаривались о встрече накануне.
– Не думал, что вы придете так рано, – сказал барон и зевнул, прикрывая рот маленькой розовой ладошкой. – Только хорваты встают ни свет ни заря. А такие творческие люди, как я, работают заполночь, ложатся поздно и встают… тоже поздно. Но проходите, прошу вас!
Он поманил полковника вовнутрь. Бестужев вошел в домик, проследовал за хозяином через узкий коридор и… вышел с противоположной стороны. За домиком был крохотный садик, посередине стоял белый столик и четыре белых стула. Фон Ромберг привычным жестом указал на них:
– Посидите здесь минуту, пока я сварю кофе.
Через три минуты он появился, неся на небольшом металлическом подносе две чашечки кофе и блюдечко с кусочками сахара. Аромат свежесваренного кофе, похоже, взбодрил его самого, и он смотрел на Бестужева более осмысленно.
– Итак, что же вы хотели?
Полковник откашлялся.
– Прежде всего, я хотел увидеть кумира моей юности. Вы не представляете, как я зачитывался вашими стихами! Благодаря им, собственно, я и познакомился со своей женой. Стоило мне прочитать ей ваши стихи – и она… вы понимаете…
Фон Ромберг досадливо махнул рукой.
– К сожалению, все это в прошлом. Любовных стихов я больше не пишу. Не могу. После всего, что произошло – я имею в виду войну, убийства миллионов людей – писать их бессмысленно, вы не находите? Да и не нужны они здесь никому. Хорваты – очень приземленные люди. Это самые обычные крестьяне, только переодетые – в политиков, предпринимателей, в докторов теологии, даже художников. Но в душе и в своей основе – все те же крестьяне. Грубые, прагматичные, прижимистые и в принципе малограмотные. Какие стихи? – Он пожал плечами. – Смешно.
Полковник вздохнул.
– А я все помню. Вот, например:
Ты мне раскрылась понемногу,
Как полный нежности бутон.
И я молился страстно Богу
И был как громом поражен.
Ахиллес фон Ромберг смотрел на него со сдержанным любопытством. Видимо, не так часто к бывшему российскому поэту, который после окончания войны переехал в Загреб, захаживали почитатели его таланта.
– Да вы пейте кофе. Взрослый человек и читаете стихи… забавно. Вы ведь военный? Чего вы все-таки хотите? Книжки стихов я вам дать не могу – в последнее время меня не издают, а старые стихи я уже всем раздал.
– Хотел спросить у вас совета. Правильно ли я поступил, что приехал в Загреб, а не, скажем, в Белград? Или в Дубровник?
Фон Ромберг поджал тонкие губы.
– И да, и нет. – В ответ на непонимающий взгляд Бестужева он взмахнул рукой. – Спору нет, раньше Белград был хорош. Он и сейчас хорош. Но русских там стало слишком много. С одной стороны, это тоже хорошо – открылись русские школы, приходы русских церквей, курсы в военных училищах, куда набирают одних русских и где преподают тоже русские. Русские рестораны, русские картинные галереи, русские издательства, русские хоры и ансамбли… Но, с другой стороны, в этом море русскости можно потеряться. Все вакантные места давно заняты, на каждого нового приехавшего косятся… если не с открытой неприязнью, то уж во всяком случае без какой-либо симпатии. В Загребе же посвободней – ведь русских здесь гораздо меньше, к ним еще не привыкли, так что шансов устроиться тут больше. Но и Загреб – не Белград. Он все-таки гораздо меньше. Да и ценят здесь, между нами говоря, не русских, а немцев и австрийцев – по старой памяти. Все-таки Хорватия так долго входила в империю Габсбургов, ориентировалась на Вену, а сам Загреб и в Австрии, и в Германии до сих пор по старой памяти кличут Аграмом. Так что здесь ценятся скорее люди с германской подготовкой и образованием, нежели российскими.
– Я хотел спросить вас, господин фон Ромберг… У вас ведь наверняка такие обширные связи и знакомства… столько поклонников вашего творчества – таких, как я… Словом, вы многих знаете, а эти люди знают вас. И доверяют вам. Не могли бы вы мне помочь с поиском работы? Дать какие-то рекомендации, с кем-то познакомить? Поймите, ведь я не один – у меня на руках маленькая дочь. Ее мать, моя жена, умерла от тифа, и мне надо заботиться о ней.
Лицо барона замкнулось.
– К сожалению, как я вам уже сказал, помочь я вам ничем не могу. Я пишу стихи – но их никто не печатает. И не слушает. Пишу, можно сказать, для себя. Мало с кем общаюсь. Так что извините…
Высокий и худой генерал Александр Адлерберг укоризненно покачал головой, разглаживая свои широкие усы:
– Удивляюсь я вам, Владимир Михайлович. Офицер, сын офицера, столько боев прошли, на стольких фронтах побывали. Чего это вас потянуло к поэту? Или сами изволите стишками баловаться?
Бестужев чуть поежился.
– А кто из нас ими не баловался в молодости? Просто решил, что у фон Ромберга должны быть хорошие знакомства, связи. Я помнил, как был на его поэтическом вечере в Санкт-Петербурге, на Литейном проспекте, на который невозможно было достать лишнего билета. Люди стояли даже в проходах: и совсем молодые, как я, и пожилые, и среднего возраста и всяких званий. Вот я и думал, что и здесь у фон Ромберга что-то осталось от былой славы и связей.
Бывший командир 148-го пехотного Каспийского полка поморщился:
– Все это осталось в прошлом. В той самой прошлой России, которую мы профукали. В том числе из-за этих самых стишков. Не понимаете? Да чего тут непонятного. Болтали, говорили, сыпали словами – красивыми, воздушными, стихи декламировали. Соревновались, кто лучше всех скажет – Бальмонт, Брюсов, Мережковский, Гиппиус, Тэффи, Блок, Ивановы с разными именами. Андрей Белый, который и вовсе не белым оказался, а каким-то Бугаевым. А надо было не болтать, а страну поднимать: строить дороги, порты, заводы. Все, что делают в нормальных странах, где обходятся без этой поэтической болтовни. А сейчас что – превратились в какие-то обломки, выброшенные из жизни на чужие берега, в невесть кого. Об этом, кстати, этот Бугаев-Белый лучше всех сказал:
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
Генерал внимательно посмотрел на Бестужева:
– А этот фон Ромберг – вообще пустой человек. Заявляет, что ничего не пишет – а сам строчит стихи как проклятый. И пытается просунуть во все журналы и газеты. Только никто не берет. От безысходности вроде стал даже на немецком пробовать писать, да только куда ему переплюнуть Гете с Шиллером. Сами немцы это прекрасно понимают и фон Ромберга тоже не привечают. Вот он и дурит голову таким наивным людям, как вы.
Бестужев сжал край стола так, что пальцы побелели.
– Так что же мне делать, Александр Александрович?
Генерал разгладил пышные усы.
– Прежде всего, успокоиться. Потому что наконец вы сделали правильный шаг – пришли сюда, где вам помогут. Мы специально создали организацию из бывших офицеров, которая будет помогать всем, чем может, таким же бывшим офицерам. Поддерживаем тесную связь с камер-юнкером Сергеем Палеологом – бывшим посланником Юга России в Белграде, который ныне входит в Государственную комиссию по русским беженцам при Министерстве иностранных дел Югославии. А по сути, руководит делами этой комиссии. Через него тоже получаем кое-какую помощь, которую затем распределяем по нуждающимся. Но главный совет, который могу вам дать, очень простой: надо полагаться прежде всего на себя. – Генерал поднялся из-за широкого письменного стола, надел фуражку, взял в руки тяжелую трость. – Пошли – сейчас постараюсь определить вас на работу.
Теплоэлектростанция «Электрана-Топлана Загреб» располагалась на окраине города, в районе Трешневка.
Полковник Бестужев улыбнулся:
– У меня как раз последний ординарец был из села Трещевка. Но только Воронежской губернии.
Генерал Адлерберг ничего не ответил и толкнул тяжелую дверь здания дирекции, обитую металлическим листом. Поднявшись на второй этаж, он кивнул помощнику директора:
– Я к господину Готовацу.
Людевит Готовац, широкоплечий грузный мужчина с гладко выбритым лицом и коротко стрижеными черными как смоль волосами разговаривал по телефону. Он кивком головы указал генералу и Бестужеву на стулья вдоль стены и продолжил разговор. Усевшись на скрипучий деревянный стул, Бестужев внимательно вслушивался. Похоже, он несколько переоценил близость хорвато-сербского языка к русскому – он улавливал лишь отдельные слова, да и то не так часто, как хотелось бы, а общий смысл разговора совершенно ускользал от него.
Закончив разговор, директор Готовац повернулся к Адлербергу:
– Добар дан, господине. У вас дома горят все электрические лампочки? Если не горят, мы можем прибавить выработку! – И сам рассмеялся своей шутке.
– Я привел к вам человека, который и сможет увеличить выработку энергии. Бывший полковник Владимир Бестужев, прошу любить и жаловать.
Людевит Готовац покачал головой.
– У нас нет ни одной свободной позиции, генерал. Или вы думаете, что у меня бездонный список вакансий? Вы же только на прошлой неделе привели очередного своего знакомого. Он сейчас работает в транспортном цеху.
Генерал Адлерберг вздохнул:
– Люди все прибывают, господин Готовац. Вы даже не представляете, сколько человек бежало из России. И я стараюсь помочь каждому. Господин Бестужев отлично технически подкован и может сослужить вам хорошую службу.
Готовац достал какие-то тетради с записями и стал быстро просматривать их.
– Исключительно из уважения к вам, господин генерал. Есть лишь вакансия помощника слесаря. Но, боюсь, занять ее будет для бывшего полковника как-то неприлично.
– Я согласен стать помощником слесаря, – торопливо произнес Бестужев.
Придя домой, в крошечную квартирку в той же Трешневке, на Чаковецкой улице, Бестужев долго мыл руки с мылом. Но металл и машинное масло так глубоко въелись в кожу, что почти не отмывались. Вздохнув, он прошел в маленькую гостиную. Диана отложила в сторону книгу и подняла глаза на него.
– Ты принес что-нибудь поесть, папа?
– Да, купил по дороге отличный свежий хлеб. – Полковник осторожно выложил на стол бумажный пакет, боясь, не впитался ли в свежий хлеб противный запах машинного масла. Сегодня он целый день разбирал один агрегат, который заменили месяц назад и теперь определили на запчасти.
Диана улыбнулась:
– От тебя пахнет разными шестеренками. Или чего ты там приводишь в движение.
– Шестеренки приводят в движение мощные турбины, – возразил отец. – А мы лишь следим за их исправностью. – Он покачал головой. – Нет, пока мне не доверяют никакой сложной работы. Похоже, присматриваются и заставляют заниматься разными мелочами. Сегодня и грузчиком пришлось поработать на разгрузке трансформаторов, и видишь – даже ботинок порвал. А где его чинить – не знаю.
– По-моему, хорваты вообще стараются не чинить старую обувь, а сразу выбрасывают.
Полковник присвистнул:
– Если мне придется потратиться на новые ботинки, у нас вообще денег не останется. Ладно, попробую взять шило и шпагат и починить сам.
Диана подошла к нему:
– Можно я задам тебе один вопрос, папа?
– Да, конечно. – Он настороженно посмотрел на нее.
– Сегодня в русской школе мальчишки дразнились: Диана, Дианка, маленькая… – Она покраснела. – Засранка.
Полковник Бестужев вспыхнул:
– Почему ты слушаешь каких-то глупых мальчишек? Эх, был бы я рядом, я бы так им взгрел! Прямо этими руками, пропахшими маслом, чтобы потом им было долго не отмыть противного запаха.
– Они смеялись потому, что у меня необычное имя. Ни у кого такого нет. У нас в классе учатся три Марии, две Натальи, даже две Варвары и две Софьи. А Дианы, кроме меня, больше нет. – Лицо дочери съежилось так, что Бестужеву показалось – она вот-вот расплачется. – И еще мальчишки кричали, что такого имени, как у меня, вообще нет в православных святцах. Значит, я не православная.
