Олег Артюхов
Рота
Дав указания взводным, я поручил Деду и Бале наладить быт, а сам устроился в открытой беседке, развернул на столике карту и начал прикидывать ситуацию к носу.
– Товарищ командир, – отвлёк меня Баля, – гляньте-ка сюда.
Я повернулся. Рядом с моим вестовым стояли три женщины в истрёпанных платьях в окружении шести чумазых детишек разного пола и возраста.
– В домике прятались. Говорят, не помнят, когда ели, перепуганы до смерти.
Я вышел из беседки:
– Вы кто такие и, что здесь делаете?
– Товарищи! Наши! Миленькие! – отчаянный крик перешёл в глухие рыдания, и женщины бросились мне на шею. Ничего не понимая, дети облепили нас с наружи и с перепугу принялись громко плакать и теребить подолы. Совершенно опешивший в оцепенении я стоял в центре этой кучи-малы и не понимал, что происходит. Не прошло и минуты, как вокруг беседки собралась почти вся рота, образовав ещё один круг. Кое-как я успокоил женщин, заставил их присесть на скамейки, одновременно слегка ругнувшись на бойцов, которые начали совать ребятишкам всякую снедь. После голода от такой пищевой перегрузки дети могли серьёзно заболеть. Я глазами указал Деду на беженцев, тот понимающе кивнул и выбрался из толпы.
Старшая женщина, вытерла краем платка глаза, подняла голову, и на её измождённом лице появилась вымученная улыбка. Она прижала к себе детишек и начала рассказ. Оказывается, эти найдёныши, на второй день войны попали в плен и оказались в полевом концлагере под городком Крево. Пробыли в нём неделю, а три дня назад при помощи местных жителей бежали. Пробирались лесными и просёлочными дорогами, шли даже по ночам, порой несли обессилевших детей. Сюда добрались за несколько часов до нас. В концлагере они пробыли относительно недолго, но то, что пережили и о чём рассказали, заставило всех бойцов крепко сжать кулаки и до боли стиснуть зубы.
Кревский лагерь состоял из двух частей. В большей находились пленные красноармейцы и командиры, в меньшей гражданские люди, захваченные без документов и по доносу. Со слов беженцев немцы согнали в лагерь от пяти до восьми тысяч человек. За ту страшную неделю беженцы стали свидетелями нескольких показательных казней: дважды публично расстреляли большие группы евреев, командиров и комиссаров, потом собрали и пристрелили около сотни больных и раненых, а затем на глазах у всех повесили двух десятилетних мальчишек, которые от голода украли горбушку хлеба у унтера. Как сообщили солагерники, такие экзекуции проводились ежедневно с самого начала в больших или меньших масштабах. В гражданском секторе не прекращалось насилие над женщинами, часто в присутствии их детей. У матерей отнимали младенцев, поскольку их нечем было кормить, заживо кидали малышей в ямы с трупами и закапывали. В основном зверствовали предатели из числа пленных. Сами немцы не пачкали руки, и всю грязную работу делали эти иуды. Возглавлял палачей некий Павло, который сам себя называл «Гаджет». Последнее слово пронзило меня, словно током, и вывело из ступора. Так себя мог назвать только мой одновременец. И это означало, что я был обязан разобраться с ним лично. Внутри меня словно туго затянулась заводная пружина.
После окончания рассказа, женщины показали покрытые ранами и кровоподтёками истощённые тела детей и тихо заплакали. Дети испуганно прижались к матерям, а бойцы до побеления сжали кулаки и угрюмо перекатывали желваки. Я тихо свирепел. От гнева буквально свело челюсти. Скажу прямо, не смотря на клокотавшую внутри меня ярость, внезапно свалившаяся, как кирпич на голову, ситуация загнала меня в тупик. Сами понимаете, рота не воевала сама по себе, была неотъемлемой частью Красной Армии и подчинялась приказам командующих. Потому я не мог самовольно приказать бойцам, но точно знал одно, чтобы совесть не задушила, сам сделаю всё возможное и невозможное, чтобы спасти пленных. Тем более что отчасти причиной их бедствий стали наши победы в последних боях. Почему? А потому, что немцев чрезвычайно встревожил неожиданный отпор Красной Армии на этом участке фронта, и они начали спешно отодвигать свою инфраструктуру на запад. Но, поскольку такую массу пленных быстро эвакуировать невозможно, при приближении Красной Армии их попросту ликвидируют, полностью или частично. Собственно говоря, гитлеровцы уже начали это делать. Однако силовая акция по освобождению нескольких тысяч пленных во всех смыслах сильно смахивала на опасную и безнадёжную авантюру с вероятностью успеха близкой к нулю. Более того, даже в случае успеха, ещё большей проблемой станут сами освобождённые пленные. Предположим, мне удастся открыть ворота лагеря, и что дальше? А дальше всё просто. Тысячи настрадавшихся людей, вырвавшись на свободу, разбегутся и от голода и отчаяния разнесут в клочья все окрестности. В конце концов, их переловят и перебьют каратели.
Слава богу, долго ломать голову не пришлось, мои мучительные сомнения развеяли бойцы роты, единогласно и громко высказавшись за немедленное освобождение узников концлагеря. Так или иначе, это происшествие означало, что мои планы по небольшой передышке на природе осыпались как осенняя листва. К немалой куче проблем добавилась ещё одна вместе с сильным предчувствием смертельной опасности.
Дед увёл беженцев кормить кашей, а у меня кусок в горло не лез. Мы со взводными сразу засели за карту. Вопрос о разгроме концлагеря был решённым, но требовалось хорошенько обдумать, как сделать это правильно и как без потерь вывести людей из оккупированной территории? В конце концов, решили задействовать только постоянный состав роты и «бронированную» технику. В рейде наши трофейные камуфлированные грузовики, орудия и даже танк не должны вызвать у немцев подозрений, но для убедительности я предложил подобрать на последнем поле боя и поставить во главе колонны немецкий бронетранспортёр, а также надеть на наших ребят немецкие эсесовские каски и плащ-накидки. В таком виде сидящие в кузовах бойцы смотрелись бы, как рота ваффен СС.
Ещё одной проблемой был Пашка. Я решительно не хотел брать его с собой, и даже наорал на него, но парнишка, как клещ, вцепился в Деда и сказал, что без него не останется. А Дед, вызывающе поглядывая на меня, демонстративно чистил винтовку и в ответ на предложение остаться ухмыльнулся и заявил, что старый конь борозды не испортит, а воздух немцам легко.
В лесном лагере среди высоких деревьев вечер наступал быстрее. Решив дать роте спокойно отдохнуть хотя бы одну ночь, я никого не озадачил и предоставил полную свободу. Сам от ужина отказался. Есть не мог, рассказ женщин напрочь отбил вкус и обоняние. Хотелось побыть одному и подумать. Ветерок чуть шелестел в кронах, шевелил кустарники и траву, ворошил прошлогоднюю листву. Ароматы вечернего леса разбудили воспоминания о прошлой жизни, и я почти физически почувствовал холодное дыхание вечности и утекающее отведённое мне в этом мире время. Приближающийся финал проявлялся нарастанием проблем и неопределённости текущих событий, которые фактически уже вышли из-под контроля, подобно несущемуся под уклон перегруженному грузовику без тормозов: кое-как рулить можно, а остановиться – нет. Сожалеть или возмущаться не было ни причин, ни смысла, ведь с самого начала я знал, что время моё ограничено, но немного смущала навязчивая мыслишка: вот вернусь я к нормальной жизни, а её уже и нет. Не смотря на тёплый вечер, я зябко передёрнул плечами и вернулся в домик начальника пионерлагеря. Старая керосиновая лампа неярко освещала стол, застеленный картой-двухвёрсткой, над которой я склонился, перебирая в уме разные варианты. За этим занятием меня и застал капитан ГБ Самсонов, собственной персоной. Вопреки обычной привычке гебистов он зашёл тихо и один.
– Здравствуйте, Василий Захарович, – вдруг раздался за спиной знакомый голос.
– И вам поздорову, товарищ капитан госбезопасности, коль не шутите, – собрав в кулак всю волю и выдержку, я постарался не вздрогнуть и, поворачиваясь, нацепил маску спокойной уверенности. – Какими судьбами?
– Командование вас разыскивает, – он обшарил глазами помещение, – а на позициях роты почему-то не оказалось. Без приказа их оставили. Это серьёзное нарушение, если не сказать больше. Так сказать, набедокурили и свалили. – Его физиономию украсила глумливая ухмылка.
– Что-то не верится, что вы говорите от имени генералов Петрова или Голубева. А позиции я передал 33 танковой дивизии при личном участии комдива полковника Панова, начальника штаба и начальника особого отдела, о чём есть запись в боевом журнале роты и штабных документах дивизии, а также имеется акт передачи позиций за всеми подписями и печатями. Приказ командования мы выполнили и даже перевыполнили. Так что о нарушении, а тем более о преступлении, я полагаю говорить неуместно. Возвращаемся в Минск, и по пути сюда заскочили. Вот говорю сейчас с вами и сомневаюсь, нужны ли вообще эти объяснения. Ведь этот вопрос мне следует обсуждать исключительно и непосредственно с командованием. Причём же здесь вы?
– Приказ, знаете ли, – бросил он в ответ с показным безразличием. – В отличие от некоторых я привык приказы выполнять неукоснительно. Вот я вас отыскал и сообщаю, что вам приказано завтра в 9-00 быть в Минске в штабе армии. А что касается заскоков, то они бывают разные. Коготок увяз, всей птичке пропасть. Смекаешь о чём речь? – он мазнул насмешливым взглядом по разложенной на столе карте и укоризненно зацокал языком.
– Я вас понял, товарищ капитан и не смею задерживать.
– Обнаглел ты, лейтенант. – Его зрачки до предела сузились от ненависти. – С капитаном госбезопасности так разговариваешь. И я тебе обещаю, что ты пожалеешь об этом. Ох, пожалеешь. Обязательно пожалеешь. Кстати, куда это вы поутру собрались? – Блеснули глаза атакующего хищника. – В рейд какой-то? А командование о том знает? Ведь рейд-то на сторону врага. Не бежать ли собрались?
«В роте стукач. В роте стукач. В роте стукач», – запульсировало в голове, и состояние тут же опустилось до мерзопакостного. Однако показывать слабину и прогибаться было не к лицу, и, хорошо скрывая волнение, я брезгливо поморщился.
– Странно слышать от военного человека слова простительные бабушке колхознице. Общеизвестно, что боевые рейды всегда проходят по тылам врага. Как же можно проводить рейды по своей территории? Или вы намекаете, что это надо сделать? Странно, что это взбрело вам в голову. Тогда вам нужно срочно объясниться с вашим начальством. Во избежание, так сказать.
Он хорошо понял значение моего взгляда. Лицо капитана покрылось пятнами. Он судорожно открывал и закрывал рот, и наконец, в запале выговорил то, что до сих пор скрывал за своей обычной издевательской вкрадчивостью:
– Ты зарываешься, Батов. Твоя деятельность на особом контроле наркомата. Недолго тебе осталось балаганить, сука. Не я, так другой свернёт тебе шею, тварь.
– Вот зря вы, товарищ капитан госбезопасности, начали задавать несвоевременные вопросы и вывалили непотребный ворох обвинений. Так хорошо и вежливо начали и так плохо закончили. Уж лучше бы вы молчали, ведь пока умный молчит, и дурак молчит, их никто не различит.
– Я сказал, ты услышал, – процедил он сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью, а я вдогонку послал его по матушке.
Я хорохорился, но на самом деле визит особиста слегка ошеломил. От генерала Петрова я знал о повышенном интересе безопасности, а теперь точно убедился, что по уши вляпался в неблагонадёжность.
С другой стороны, утешительным призом стали открытые карты безопасников, однозначно определившие их ко мне отношение и планы. Во всяком случае ситуация приобрела ясные очертания и конкретику, поставив меня перед небогатым выбором: исполнить приказ, отправиться в Минск и пойти на дыбу к гебешникам, или исполнить долг совести и потом сразу взойти на плаху. Собственно говоря, в обоих случаях финал мало отличался, ибо здешний властный кагал мою судьбу уже определил и черту под моей жизнью подвёл. Но принципиально отличался результат. В первом случае – бессмысленное и безвестное заклание, во втором – смерть во имя спасения тысяч людей. Кроме всего прочего меня больно зацепило осознание того, что в роте притаился гебешный стукач, а времени его выявить и изолировать у меня не было. От этого на душе стало ещё более пакостно.
Итак, мало того, что проблемы стали нарастать снежным комом и важнейший вопрос о судьбе моей роты оставался открытым, но и моя самоуверенность на этот раз тоже меня подвела. Всё это означало одно: пружина событий напряглась до предела и была готова сорваться и врезать по роже. От непомерного груза голова, казалось, была готова лопнуть, и я прислонился горячим лбом к тёмному ночному окошку. Я не заметил, как в комнату вошли Дед, Баля, оба взводных, Пилипенко, Варик, Миронович и Сажин. Дед потряс меня будто только что помершего, а окрик встряхнул и отрезвил.
– Очнись, командир, и не бери в голову, – начал Дед, просто и спокойно озвучивая ответы на мои терзающие мозг мысли, – сам видишь, что нынче сволочи по обе стороны баррикады, а мы на ней. Мы чуток покумекали и меж собой рассудили, что безопасники уже состряпали дело, и хотят сделать тебя козлом отпущения. Стенки такие тонкие, а вы так громко орали, что все всё слышали. А значит, никому ничего объяснять не надо. Приказ приказом, но в неволе томятся наши люди, чьи-то братья, отцы, матери, сестры или сыновья с дочерями. И каждый день, каждую минуту кто-то из них погибает мучительной смертью. Скажи, зачем тогда мы одели эту форму, зачем нам личная броня и наше особое оружие, и для чего тогда все наши победы? Разве у наших генералов мы последняя рота? Что без нас они победить не смогут? Мы за неделю грохнули четыре танковые дивизии, и наверняка заслужили по дню отпуска за каждую. И вот за эти четыре дня мы и сделаем нужное дело, может быть самое важное в жизни. Так думают все.
– Спасибо, братцы. Но поймите меня правильно и не держите зла. Я не вправе решать ваши судьбы.
– Не гони волну, Василь Захарыч, – проговорил басом Пилипенко и страдальчески сморщился. – Многое я повидал и пережил немало, всего и не упомнишь. Голову зря не подставлял, но трусом никогда не был. А на тех безопасников плевать я хотел. Сытый голодного не разумеет. Для меня честь и совесть дороже. Видать такая судьба.
– Пока не повязали, надо валить, – встрял в разговор Сажин.
Я смотрел на этих суровых мужиков, прошедших через невероятные беды и испытания испытывал жуткую смесь чувств от гордости и благодарности до опасения и неуверенности. Видимо, я напрочь перестал понимать жизнь и загадочные повороты русской души.
– Спасибо, братцы, словно камень с души упал. Но знайте, с этого момента мы становимся вне закона, и все, кому не лень, зачеркнув все ваши заслуги, будут вытирать о вас ноги, называя и дезертирами, и предателями, и анархистами, и троцкистами. И, если ваше решение неизменно, то готовьте бойцов и технику к рейду. Выступаем завтра рано с рассветом. Напоминаю, идут только добровольцы «стальной» роты. Почему, надеюсь, объяснять не надо.
В шесть утра ротная колонна из восьми «бронированных» Опелей с прицепленными двумя сорокапятками, двумя зенитками, двумя миномётами, прицепом с боеприпасами и замыкающим танком потянулась по Минскому шоссе на запад. Рота отправлялась в рейд в полном составе, кроме одного человека, которого искали, но найти не смогли, и я был этому несказанно рад.
Жить мне оставалось двое с небольшим хвостиком суток.
На наше счастье свой штаб полковник Панов развернул в том же самом двухэтажном кирпичном доме, где у нас был НП. Да, и самого начдива искать не пришлось. Во дворе дома он громко распекал какого-то майора, но едва завидев нас, отпустил несчастного на волю.
– Василий Захарович! Какими судьбами?
– Есть причина, товарищ полковник. Михаил Фёдорович, можно вас на пару слов.
Мы отошли в сторонку, сели на старую лавочку под деревом, и я рассказал ему всё без утайки. Чего уж тут таиться, рейд в тыл противника – дело нешуточное. Тем более самовольный рейд.
– Давай, Василий Захарович, начистоту. Дело ты затеял правильное, но очень сомнительное и весьма опасное. – И осторожно уточнил: – И главная опасность будет не на той стороне, а здесь после возвращения. По сути, ты выносишь себе приговор.
– Знаете, Михаил Фёдорович, когда хранить больше нечего, остаётся хранить совесть. Скажу чистосердечно, помыслы мои самые добрые, без второго дна. А что касается карьеры, то ну её. На кой леший она нужна, если потом всю жизнь будешь плевать в своё отражение в зеркале. Да, и служба всё равно мне не впрок. Вон в колхозе лошадь больше всех работает, а председателем ей всё равно не бывать.
– Отчаянный и геройский ты человек, Василий Захарович, и путаник великий, – проговорил полковник, нервно покусывая губу. – Ладно. Чем могу, помогу. Пусть твои люди подыскивают Ганомаг, кажется, парочка есть на примете, тыловики покажут. Я прикажу. Берите у трофейщиков всё, что нужно, мне это добро всё равно не в тему. А боеприпасы для танка и пушек подкину. Отсюда до Крево менее полста километров и тридцать пять из них по оккупированной территории. Советую залить полные баки, чтобы хватило туда и обратно. Рацию имеешь, если что шумни. Волну и код возьми у связистов, я распоряжусь. И не задерживайся здесь. Дивизионный особист уже поди докладывает о вашем появлении начальству. А потому времени у тебя в обрез. Мне за вас тоже крепко достанется, ну, да, ладно, одним выговором больше, одним меньше.
– Не волнуйтесь, Михаил Фёдорович, мы задержимся не больше, чем нужно.
Спустя два часа наша колонна уже катила по грунтовой дороге на запад во главе с трофейным Ганомагом. После разгрома группы Гота линия фронта проходила в двух верстах западнее Молодечно, но я решил не соваться в только что освобождённый город и обойти его стороной, чтобы дуриком не нарваться на патруль или безопасников и зазря не огрести кучу неприятностей. А здесь в неразберихе оборонительных и наступательных боёв интенсивное перемещение войск позволяло нам затеряться. В идеале хотелось проскочить на ту сторону тихо и незаметно, а там как кривая вывезет.
Кто воевал, тот знает, что линия соприкосновения сторон – понятие весьма условное, поскольку сплошной фронт организовать практически невозможно, особенно здесь, в болотистой и лесистой местности. Элементарно не хватит войск и средств. Поэтому в любом фронте всегда есть дыры и окна, и иногда довольно большие. Вот в такую дыру мы и собирались нырнуть.
На выезде из очередной рощи нашу колонну остановили красноармейцы, которые энергично окапывались за околицей деревни. Как выяснилось, во время наступления их рота двигалась в передовом охранении, потом полк перебросили, а их оставили, как заслон на этом участке. Ротный командир долго не мог понять, что здесь делает спецназ, и какого хрена мы прёмся к чёрту в зубы. Успокоила его позавчерашняя бумага за подписями генералов Голубева и Кузнецова. Обманывая лейтенанта, я ещё больше усугублял своё преступление, но мосты за нами всё равно уже сгорели. Уточнив у ротного расположение замеченных немецких постов и узлов обороны, я предупредил, что завтра с той стороны через эту деревню пройдёт много людей, освобождённых из немецкого плена.
На месте сверившись с картой, я понял, что в сложившихся обстоятельствах на ту сторону мы сможем проникнуть только через урочище по заброшенной дороге лесозаготовителей, которая выводила в ближний немецкий тыл. Дальше на нашем пути лежали несколько малых и больших селений, среди которых выделялось большое село Лоск, весьма удобное для размещения немецкого гарнизона или расположения войск. Оно находилось на перекрёстке двух дорог вблизи реки, которая сама по себе была удобным естественным рубежом обороны. Практичные немцы не могли оставить этот узел и эту переправу без внимания. Дальше по ходу находилась пара крупных сёл, где тоже могли размещаться войска противника.
В сердцах я сгрёб карту. Обстановка не оставляла нам выбора. И вместе с тем прорываться с боем нельзя, поскольку терялся смысл рейда. Придётся рисковать и ехать открыто на глазах у немцев. На этот случай мы и запаслись трофейным барахлом. Лично мне достались чёрная эсэсовская куртка со знаками различия штурмбанфюрера, такая же чёрная фуражка, портупея с кобурой и удостоверением.
В начале двенадцатого колонна скрытно проехала через лесной выступ, пересекла асфальтированную дорогу и, свернув на старую грунтовку, втянулась в лесное урочище.
Примерно через час далеко позади раздалась редкая стрельба, и трижды хлопнули миномётные взрывы. Я облегчённо вздохнул, по всем признакам мы уже находились по ту сторону фронта, а значит пришла пора напяливать бутафорию. С недовольными физиономиями бойцы надели немецкие каски и накинули немецкие камуфлированные плащ-накидки.
Сам я, высунувшись по пояс, красовался в кузове ганомага в эсесовском прикиде. Рядом у пулемёта, изображая немца, стоял Сажин, за которым торчали головы его штурмовиков. Теперь любой встречный фриц увидит перед собой роту ваффен СС, с которой лучше не связываться. Что касается тридцатьчетвёрки, то с самого начала войны немцы широко использовали нашу пленную технику, тем более что раскрашена она была весьма необычно. Единственным нашим слабым местом было отсутствие опознавательных тактических знаков на машинах. Но кто их знает этих эсесовцев, да и не собирался я давать немцам возможности к нам приглядываться.
Довольно скоро выбравшись из урочища, мы проскочили через пустынную деревушку, мрачно проводившую нашу колонну безлюдной тишиной и, наконец, выехали на нормальную асфальтированную дорогу.
В полдень нам впервые встретились немцы, но армейский патруль лишь проследил за нами взглядом. Связываться с СС – себе дороже. Мы продолжали углубляться во вражеский тыл, и вместе с каждым оставшимся позади километром возрастал уровень опасности.
На окраине села Лоск я в бинокль разглядел многочисленную немецкую технику, из которой меня более всего обеспокоили танки и пушки. Достигнув околицы, я только на этом краю села насчитал двенадцать припаркованных танков. Корма нескольких виднелась за домами вдали, а вдоль дороги в два ряда расположились 105-мм гаубицы. Артполк, не меньше. Где-то там, среди частокола стволов должны быть и мощные шестидюймовки. По всем приметам в селе расквартирован пехотный полк, поскольку на дальней окраине рядом с танками я заметил броневики и немало грузовиков.
Недолго думая, я решил проехать через это гадючье гнездо спокойно и нагло. Как говорится, если борзеть, то достоверно. Да, и деваться нам всё равно некуда.
Ещё накануне рейда, проводя инструктаж, я строго-настрого велел всем бойцам утром тщательно побриться, а на вражьей стороне сделать лица кирпичом и молчать, как рыбам. На самый крайний случай прямого обращения запомнить и заучить всего три немецкие фразы: для ответа на любой вопрос немецкого офицера "ихь вайс нихьт" (я не знаю); для любого не офицера, или гражданского "хальт, гей вэг" (стоять, пошёл вон); для ответа на любое моё обращение, произнесённое по-немецки "яволь" (так точно).
Вслед за головным Ганомагом наша колонна вползла на окраину сельской площади. Ещё больше высунувшись из кузова, я издалека обратился к стоящему у дверей здания сельсовета лейтенанту-танкисту.
– Kamrad, ich Sturmbanführer Moltke. Wie fahren in Кrewo? Diese Straßen Teufel gebaut, nichts ist klar. (Товарищ, я штурмбанфюрер Мольтке. Как проехать в Крево? Эти дороги, наверно, черти строили, ничего не понятно.).
– Sie fuhren richtig. Gehen Sie zurück auf Straße, um und über 15 Kilometer Stadt wird. (Вы правильно ехали. Вернитесь на дорогу и через 13 километров будет город.).
– Danke, mein Freund, dir ein glückliches Dienst. (Спасибо, дружище, счастливой службы.).
На глазах сотен немцев мы покатили дальше.
– Ну, командир, ты даёшь! – восхищённо проговорил Сажин, – попросил немцев дорогу подсказать. Ха-ха-ха.
– Учитесь, пока я жив.
– Тьфу! Скажешь тоже «пока жив», – пройдя через страшные бои, Сажин теперь был уверен, что смерть нам больше не грозит. Наивный. Хотя, пусть лучше думает так, чем наоборот.
Проехав восемь вёрст лесами, мы миновали два глухих и безлюдных хутора, и после очередного поворота выехали к большому селу Раковцы. Обе сельские слободы по местной традиции тянулись по обоим берегам речушки, а центральная площадь находилась на том берегу напротив моста. По мере приближения нам открылась страшная картина. На сельской площади столпились около сотни жителей, а в центре четверо мужиков доделывали грубый помост под виселицей. На перекладине уже покачивались четыре верёвочные петли. Чуть в сторонке под охраной полицаев понурив головы, сгорбились три связанные женщины и старик, стоящий с гордо поднятой головой. На помост взобрался невзрачный тип со щетинистым одутловатым лицом под небольшой чёрной шляпой и тоном, не терпящим возражений, принялся толкать речь. На рукаве его серого пиджака белела повязка полицейского. Он энергично размахивал руками, что-то внушая понурой толпе.
Наша колонна миновала мост, втянулась на площадь и встала на виду толпы. Я выбрался из Ганомага, не спеша одёрнул эсесовскую куртку, передвинул вперёд кобуру с пистолетом и махнул бойцам, чтобы они не вылезали из кузовов. Вместе с четырьмя штурмовиками я не спеша направился в центр площади. Люди испуганно расступились, образовав широкий коридор к виселице. Полицаи вытянулись по стойке смирно, а невзрачный тип струсил и явно струхнул. Он слез с помоста, воровато оглянувшись, понюхал воздух, и, кланяясь, вытянулся в полупоклоне. У меня возникло нестерпимое желание врезать ему ногой под копчик. Я, молча, глядел на него, от чего тот втянул голову в плечи, побледнел, потом пошёл пятнами и по его лицу потёк пот.
– Was hier geschieht? Шито сдейс происоходит? – я старался имитировать сильный акцент.
– Господин офицер, по приказу господина кревского коменданта приводим в исполнение приговор. Эти преступники помогли бежать пленным из лагеря.
– Ти есть кито?
– Я местный староста, господин офицер, а это полицейские, присланные из лагеря. Своих-то у нас нет, никак не можем найти добровольцев.
– Гут. Кито винес приховор? Уше биль сут? Покхажи токхумент.
– Суда не было. Но, есть приказ господина коменданта…
– Казн бес сут и приховор ист упийств. Нет токхумент – ти ист упийц. Packen Sie alle! (Схватить их всех), – я махнул рукой своим штурмовикам, показав, что нужно связать.
– Яволь, – гаркнул Сажин, и бойцы в пару минут упаковали полицейских и бургомистра.
Я обратился к селянам:
– Ви ист тольжны дайт майн зольдат тфе пофоска унд лошат. Шнель! Бистро! Бистро!
Через четверть часа на опустевшую площадь мужики пригнали две запряжённые телеги. В одну погрузили связанных женщин и деда, в другую посадили связанных полицаев и старосту. Отдав приказ машинам двигаться вперёд и остановиться за селом на лесной опушке, я на Ганомаге вслед за телегами свернул на лесную просеку. Я не стал жалеть потерянного времени, понимая, что наверстаю его в два счёта. Сейчас намного важнее было восстановить высшую справедливость воздаяния за содеянное. Углубившись в лес метров на сто, я дал знак остановиться.
Бойцы вытащили пленных и полицаев из телег и встали с автоматами вокруг. Наступил момент выжечь скверну калёным железом.
– Так что, говоришь, они сделали … … …? – спросил я на чисто русском с перебором.
– Я-я-я н-н-не в-в-ин-новат. Мен-ня з-з-зас-ставили.
– Кто тебя мог заставить стать предателем и палачом? Ребята развяжите наших.
– Я-я-я н-н-не…
– Замолчи, тварь. А вы, товарищи, не бойтесь. Мы бойцы Красной Армии. Вы свободны, но возвращаться в село вам нельзя, там могут оставаться предатели и доносчики.
– Ой, товарищи, дорогие, – тихонько заголосила старшая женщина, – Ой-ё-ёй, мы уже и не чаяли-и-и. Родненькие мои-и-и.
Женщины помоложе оказались её дочерями, а дед – отцом. Времени было в обрез, поэтому я хотел побыстрее покончить с предателями и отпустить селян, но ситуация повернулась неожиданной стороной.
– Товарищ командир, – хрипло проговорил дед, – здесь неподалёку лагерь, близкий родич наш там оказался, ну, мы его и выручили. С ним ещё женщины и дети бежали, за то нас и схватили. Вот этот гад донёс, – он ткнул пальцем в старосту. – До войны ведь нормальным человеком казался, а недавно с крыши упал, думали, не выживет, а он очнулся сам не свой, как подменили. Совсем чужаком стал. И выражаться стал чудно, по-старорежимному, гад.
– Насчёт лагеря мы знаем, отец, туда и едем. Вот только подход к нему знать надобно, чтобы и охрану побить, и людей сохранить. Дело-то в общем нехитрое, но требует разведки и изучения местности, а времени-то у нас и нет.
– А, што её изучать, щас я вам всё досконально и обскажу.
Дед оказался бывшим солдатом, и в карте разобрался быстро. За десять минут всё разложил по полочкам и дал пару дельных советов. Я наносил отметки на карте, когда меня вдруг осенило.
– Отец, так ты говоришь, старосту будто подменили?
– Точно так.
– А, как его звать?
– Раньше звали его Сёмкой, а нынче он сам себя прозвал Афиногеном, прости господи, язык сломать можно.
Я подошёл к старосте, который уже немного очухался.
– Слышь, ты, иуда, быстро, не задумываясь, расскажи о себе. Быстро!!
– Г-господин офицер, – я честный человек, его голос сорвался на визг. – Не знаю, как здесь оказался. Я мастер маникюра учился у господина Пуэльри и…
– Работал в салоне мадам Жермен, и так и не дошёл до кареты генерал-губернатора Великого Князя Сергея Александровича, гадкий пидор.
– Но откуда… – прошептал он с ужасом, разглядел в моих глазах свой смертный приговор и его мочевой пузырь предательски расслабился.
Догадываюсь, кто, но не знаю зачем отправил этого подонка из небытия сюда и сейчас. Непонятно, почему преисподняя его исторгла. Я тоже попал сюда волею непонятных и могущественных сил, но мне хотя бы объяснили смысл моего воплощения. Да, я тоже не ангел и в последние дни убил немало людей, но людей вооружённых, и сделал это не по злому умыслу, трусости или страсти, а по священному праву защиты родины и своего народа от свирепого и безжалостного врага. Этот же негодяй переступил все мыслимые и немыслимые законы совести и человечности, обрекая на мучительную смерть мирных беззащитных людей. Я вполне допускал, что после воплощения его порочное и трусливое сознание в безумной панике разрушило душу прежнего владельца этого тела, а потом растерзало и дух. Мало ли на свете душевнобольных? Но ко всему прочему эта мёртвая душа подняла со дна своей сущности всю гадкую дрянь и стала творить страшное зло. А, значит, прощения этому человеку быть не могло.
