Олег Кассини
От Голливуда до Белого дома
Это было время, когда нас активно обучали всем необходимым джентльмену премудростям. По настоянию мамы мы посещали уроки бокса, фехтования и игры на фортепьяно. Кроме того, мы занимались бальными танцами с известным маэстро Далькрозом (я был неплох) и чечеткой с черным танцовщиком из Фоли-Бержер (я был лучшим в своей группе). Спортсменом я тоже считался хорошим, занимался в школе футболом и бегом, а еще постоянно рисовал карикатуры, мало обращая внимание на происходящее в классе. Мама считала, что у меня есть художественные способности.
Но, несмотря на все эти достижения, меня преследовало чувство неуверенности в себе. Я был маленьким, хрупким, выглядел младше своего возраста, и расти мне пришлось долго. Помню, как однажды в лучшем своем костюме, довольный и счастливый, я шел в воскресенье по улице, и какой-то парень окликнул меня: «Эй, Пиноккио!»
Мне тогда было лет двенадцать, мои сверстники быстро превращались в мужчин. А я был среди самых маленьких ребят в классе и выглядел совсем мальчишкой.
Мне наняли домашнего наставника, который должен был помочь мне стать настоящим мужчиной. Этот джентльмен, полковник Зборомирский, оказал большое влияние на всю мою последующую жизнь. Он был офицером Преображенского лейб-гвардии полка и держался с подобающим достоинством. Это был высокий плотный мужчина с коротко стриженными седеющими волосами и ухоженными усами с подкрученными кончиками. Голубые глаза с длинными ресницами и прямая осанка довершали портрет. Говорил и двигался он степенно и раз-ме-рен-но – вот это мне в нем нравилось больше всего. Я все еще был очень нервным и, когда мама, как товарный поезд, на всех парах налетала на меня с очередными распоряжениями, мог подскочить от неожиданности. Но Зборомирский всегда действовал на нее успокаивающе: «Графи-и-иня, графи-и-иня, пожа-а-алуйста…»
Я готов был следовать за ним повсюду, думаю, что и он был ко мне сильно привязан – как отец к сыну. Я часто думал: Вот таким я стану, когда вырасту. Мне ни в коем случае не хотелось походить на своего отца, который терял самообладание в самых обычных житейских ситуациях. Я мечтал быть человеком действия, как отважные герои книг: Айвенго, д'Артаньян, Ричард Львиное Сердце. Мужчиной, который с улыбкой встречал все невзгоды. Даже мама мне говорила: «Только не будь таким, как отец». А Зборомирского окутывала аура величавости и достоинства.
Он жил с нами на бульваре деи Милле и участвовал в строгом ритуале семейных обедов. Мы с Жижи должны были принять ванну и сменить бриджи и свитеры на рубашки и галстуки. Зборомирский проверял чистоту наших рук и следил, чтобы мы почистили зубы.
Во время обеда следовало поддерживать вежливую беседу, каждый из нас должен был рассказать, как прошел его день. Зборомирский давал нам наставления: «Олег, не говори с полным ртом. Это не принято» или «Вино надо пить бесшумно, маленькими глотками, чтобы распробовать». И учил более тонким вещам: «Когда вы будете курить сигару после обеда, не зажимайте ее зубами. Флиртуйте с ней».
Днем он, как многие русские, предпочитал стиль английского помещика – одежду из твида и трубку. «Олег, – говорил он мне, – одежда и внешний вид имеют решающее значение для твоего положения в обществе. Но не менее важно и то, что хорошая одежда создает настроение и придает уверенность в себе».
Зборомирский учил меня как азам этикета – вставать, когда дама входит в комнату, приподнимать шляпу при встрече, – так и разбирал более сложные ситуации. Например, что делать, если ты пришел в гости с девушкой, а она предпочла тебе другого кавалера.
«Надо вызвать его на дуэль, – отвечал я в соответствии с рыцарским кодексом чести. – На кулачный бой».
«Ни в коем случае, – веско говорил Зборомирский. – Джентльмену следует поступить так: не бить этого мужчину, но всем видом выказывать вежливое, холодное безразличие. Это будет лучшей местью. С другой стороны, в твоих словах тоже есть правда: если соперник напрямую бросает тебе вызов, никогда не следует по-христиански подставлять другую щеку. Это для слабаков. Такое нельзя спускать с рук, на оскорбление обязательно нужно дать ответ – и не слушай женщин, которые начнут тебя отговаривать. Мужчина должен защищать свою честь».
А самое главное, понятия о чести и этикете исходили из строгих моральных принципов Зборомирского. «Обладать хорошими манерами недостаточно, – говорил он. – Надо чувствовать их сердцем».
Моя первая реальная возможность опробовать джентльменскую стратегию Зборомирского в отношении женщин представилась летом 1927 года, когда мама вывезла всю семью на летний сезон в Довиль. Представьте: мне четырнадцать лет, и я впервые пришел на чай с танцами в знаменитом казино. На мне превосходно сидящий синий блейзер (сшитый моим портным), белые фланелевые брюки, белая шелковая рубашка и галстук в полоску. Волосы зализаны назад, как у аргентинского танцора с помощью gomina[26]. Я всеми силами стараюсь выглядеть солидно, в стиле Зборомирского. Оркестр играет танго, популярный тогда танец. Танго я танцевать не умею, но какое это имеет значение: я чувствую себя волком в поисках добычи. Замечаю красивую девушку, беседующую с подругой. Она на голову выше меня и старше, очень модная, с короткой стрижкой. Зовут ее Жаннет Арран, как я потом узнал. Это достойный трофей!
Я на превосходном французском приглашаю ее на танец: Mademoiselle, voulez-vous dancer avec moi?[27]
Pourquoi pas?[28] – пожимает плечами она. Энтузиазма в ее голосе нет, но я не обращаю на это внимания и веду свою даму на танцпол. Остается важный вопрос: как танцуют танго? Я двигаюсь под музыку строго по прямой. Когда мы таким манером обходим весь зал, она вежливо говорит merci beaucoup[29], кивает мне и возвращается к подруге.
Я страшно горд собой и решаю попытать счастья с другой девушкой. Намечаю себе новую жертву и направляюсь к ней, по пути минуя Жаннет Арран, и слышу, как она говорит: «О нет, только не это малолетнее дерьмо».
И я уничтожен одним махом.
Тем летом 1927 года я поставил себе целью иметь в обществе оглушительный успех, именно оглушительный, подлинный триумф. Жаннет Арран дружила с Ольгой и Карлосом Гомесами, детьми венесуэльского диктатора. Я был по-настоящему влюблен в Ольгу и полон решимости добиться ее расположения. И не важно, что она была намного меня выше и видела во мне только приятеля ее младшего брата.
Хуан и я развлекались в Довиле вместе. Ему тоже было четырнадцать, и он водил «роллс-ройс». Мы ездили по казино, заказывали шампанское и икру. Мама не возражала против таких трат: в правильной компании все было дозволено. У нас случалось много приключений тем летом, и я немало узнал о себе самом. Это был некий поворотный пункт в моей жизни.
Во-первых, я понял, что не боюсь драться. Однажды, когда Жижи, мой кузен Лелло и я возвращались домой с пляжа, к нам привязались мальчишки, подносящие клюшки в гольф-клубе. Это были крепкие ребята, и они прижали нас к стене. Лелло заплакал, и они, в типичной для всех хулиганов манере, выбрали его главной жертвой и стали отвешивать ему тумаки. Этого я стерпеть не мог. Я выхватил «железо»[30]из их сумки и замахнулся на них, как заправский дуэлянт. К моему изумлению, они отступили. И тут я понял очень важную вещь: в драке я один стою нескольких человек, потому что начисто лишен страха. В ярости я впадал в своего рода транс, который позволял мне действовать, не испытывая никаких эмоций.
В то лето мама открыла во мне еще один талант, который мог ей пригодиться. В казино устраивались маскарады для детей, и я придумывал наряды для брата и кузена. Когда проходил конкурс на лучший костюм, мои творения – русские костюмы с меховыми шапками и кожаными сапогами – получили первый приз. Я по сути выступил их дизайнером, а шила костюмы портниха по моим указаниям. Мама была довольна, но еще больше порадовали ее итоги парижского модного дефиле, которое мы посетили с молодыми Гомесами. Это был показ Люсьена Лелонга[31], и он произвел на меня такое впечатление, что я зарисовал увиденное. Сделал это прямо на показе, быстро и, судя по всему, очень точно. Маму мои рисунки восхитили, и она даже включила их в свою новую коллекцию. Она сказала, что я могу понять платье с одного взгляда.
Позже она начнет посылать меня в Париж под видом итальянского журналиста. Я буду ходить по модным показам и зарисовывать для нее все новые модели. Мне было приятно помогать маме, и будет правильным сказать, что мой интерес к моде зародился именно тогда.
А еще он возник из моей искренней любви к женщинам. Я их обожал, меня завораживала их внешность и пластика. Мне всегда будет важно придумать, как помочь им выглядеть еще лучше, как доставить им удовольствие. Я создавал свои модели как истинный ценитель женской красоты. Желание сделать женщинам приятное родилось, я думаю, во время долгих прогулок с Ольгой Гомес по набережной в Довиле. Я понимал, что, раз другие парни превосходили меня физически, мне нужно прикладывать больше усилий, чтобы добиться желаемого. Для этого я собирался стать чемпионом по теннису. Тем летом я увидел свой первый теннисный матч и был очарован элегантностью этого вида спорта, красивыми костюмами, грацией движений. Эти воспоминания несколько лет спустя сподвигнут меня на активные занятия теннисом, в результате которых я стану серьезным игроком и одержу победы во многих теннисных турнирах Италии.
Но в Довиле я еще не был увенчан этими лаврами, и мне приходилось полагаться на другие, более изощренные способы удержать внимание Ольги. Чтобы она просто согласилась прогуляться со мной по набережной – а ни на что большее рассчитывать не приходилось, – я должен был ее развлекать. Мне нужно было научиться беседовать о том, что интересно ей, уметь ее рассмешить. Элементарные, казалось бы, вещи, но позже я понял, что большинство мужчин развлекают женщин разговорами о себе. Мой успех у женщин, равно как и успех в качестве дизайнера, зиждился на готовности ублажать их. В любви, как и вообще в жизни, хорошо выполненная работа всегда дает свои плоды.
Мои старания не остались незамеченными мамой, и она пыталась меня строго предупредить: «Cochons! Свиньи! Все мужчины свиньи! Видишь этих мужчин в инвалидных креслах на набережной? Хочешь знать, почему они в них оказались? Потому что они свиньи! Они занимались любовью со многими женщинами. Все мужчины свиньи. Твой отец был свиньей… и ты тоже будешь!»
Пока нет, мама, пока нет. Но скоро…
Глава 2
Взросление
Олег Кассини (крайний слева) с друзьями на площади Святого Петра, 1933
Но не так скоро, как мне бы хотелось.
И не потому, что я не старался. Я был хорошо осведомлен о полулегендарных традициях европейской аристократии, в том числе об одной из самых сомнительных – использовании служанок для альковных утех. И мне очень нравилась одна из наших горничных.
Ее звали Лючия. У нее была экзотическая внешность – причудливая смесь восточных и южноитальянских черт: темные курчавые волосы, пухлые губы, великолепные белые зубы. И от нее чудесно пахло, учитывая то количество мыла, что она использовала в душе, как мне один раз удалось подглядеть.
Однажды, когда Лючия застилала постели, я недвусмысленно обозначил свои намерения и не встретил сопротивления. На ней была традиционная форма горничной: белый фартук, белая наколка на волосах, черное платье… Мне удалось расстегнуть платье и начать исследовать заповедную территорию под ним, когда в комнату вошли мама и Зборомирский.
Реакция мамы была вполне ожидаемой, она вела себя так, как будто я не раздевал, а расчленял бедную горничную. Она впала в неистовство и кричала, что я свинья, как и мой отец. Сексуальный маньяк! Зборомирский пытался ее утихомирить: «Графиня, графиня, успокойтесь. Ничего страшного не произошло, ничего страшного».
Но мама успокаиваться не желала. Она прогнала горничную, отослала меня в мою комнату, последовала туда за мной и велела встать на колени и молить бога о прощении. Для меня это было огромным унижением, и я не смог удержаться от слез, как ни старался. Думаю, именно с этого момента я начал выходить из-под маминого влияния. Я стал жить своим умом, который подсказывал мне, что никакого чудовищного преступления я не совершил.
После ухода мамы меня навестил Зборомирский. Он присел ко мне на кровать и погладил по голове. «Не плачь, Олег, – сказал он. – Такие вещи случаются, это абсолютно нормально. И со мной такое было».
И этот добрый человек, покуривая сигарету в мундштуке, стал спокойно разбирать ситуацию с точки зрения этикета. Мои порывы были естественной частью моего взросления, но не следовало делать их объектом горничную. Хорошо поставленным голосом он продолжил объяснять мне все тонкости надлежащих отношений хозяев и слуг.
Полковнику удалось убедить маму не увольнять горничную, и при виде Лючии я каждый раз страдал от неудовлетворенных сексуальных желаний, пока в один прекрасный день не узнал, что она встречается с почтальоном. Все мои чувства к ней исчезли моментально.
Этот случай стал лебединой песней Зборомирского в нашем доме. Вскоре он уехал в Швейцарию и не вернулся. Он встретил там женщину, на которой женился. Я хорошо помню наше расставание. «Прощай, Олег, – сказал мне он. – Я хочу, чтобы ты всегда помнил старую русскую пословицу: жизнь – это большой пирог с дерьмом, и каждый день нам приходится съедать по куску». Я до сих пор скучаю по полковнику Зборомирскому.
В школе у меня все еще были трудности, особенно с математикой. Я учился в лицее Галилео, частной школе для мальчиков с очень высокими образовательными стандартами. Это было классическое образование в буквальном смысле слова. Упор делался на изучение греческого, латыни и заучивание наизусть текстов античных классиков. Способностей к зубрежке у меня не было, равно как и желания ею заниматься.
Мама наняла репетитора по имени Беппе Донати, лучшего из учителей, которые когда-либо у меня были. У этого выпускника Флорентийского университета было лицо как с полотен мастеров Возрождения – с голубыми глазами и длинным носом, стройная фигура, потемневшие от постоянного курения зубы и романтический склад ума. Донати меня проэкзаменовал и предложил маме: «Графиня, давайте проведем эксперимент. Вы забираете мальчика из школы, и я за год пройду с ним трехгодичную программу. Будем заниматься по восемь часов в день. Через год он сдаст выпускные экзамены и будет зачислен в университет».
Донати обладал интуицией и понял, что я готов принять вызов. Методы обучения у него были своеобразные: когда он видел, что я устал от одного предмета, он переключался на другой. С греческого на латынь, с истории на геометрию. И мы с ним играли. У Донати было два деревянных меча, на которых мы устраивали поединки в парке. Он был Ахиллом, а я Гектором. Он задавал мне вопрос и, если я не мог ответить, наносил мне удар мечом, а если отвечал правильно, давал возможность нанести удар ему.
В результате я действительно через год сдал экзамены, но тут, признаться, мне повезло. Заучивать длинные тексты наизусть у меня не особенно получалось, а часть экзамена состояла в том, что надо было на память продекламировать сто строчек из Данте, Цезаря или другого классика. Я начал: Omnia Gallia est… Прочитав десять строчек, я понял, что иссяк. К моему счастью, экзаменатор за день подустал и был увлечен разговором со своим коллегой. Поэтому я снова и снова повторял те же строчки, пока он не махнул рукой и не сказал: «Достаточно, по крайней мере, у вас хорошая память».
В это время я сдал и другой, важный для меня и по сей день экзамен, для чего мне тоже понадобилась помощь профессионального репетитора. Во Флоренции тогда было два борделя – Саффо и Ла Рина, – которые были образовательными заведениями и своего рода клубами для молодых людей из хорошего общества. Обслуживали они и видных людей города, включая мэра. (В маленьких городках даже священники могли иногда заглянуть на чашку кофе.) Можно было зайти в заведение подобного уровня, чтобы поиграть в карты, выпить и просто пообщаться; интимные отношения с девушками, которые в неглиже фланировали по залу или томно возлежали на кушетках, не были непременным условием. В те дни итальянское правительство контролировало и выдавало лицензии всем борделям, регулярные медицинские обследования были обязательны. Позже, после принятия закона Мерлин[32], по которому закрыли все публичные дома, случаи венерических заболеваний участились в сотни раз. А тогда в борделях в основном работали крестьянские девушки и немного иностранок, все они были опрятны и некоторые – весьма привлекательны.
Моя инициация произошла в Ла Рине, борделе, названном по имени его хозяйки-гречанки, с которой следовало общаться с уважением, на равных. Интерьер заведения был соответствующий – мебель стиля рококо, везде портьеры и зеркала.
Я пришел туда вечером в компании пяти или шести друзей. За громкими разговорами и хвастовством я старался скрыть свою нервозность. Мне было семнадцать. Нам подали кофе, и девушки стали порхать рядом с нами, чтобы мы их разглядели. Приближался момент истины, я умолк и ушел в себя. Нам предстояло сделать выбор, а меня словно парализовало. Я просто не мог… не хотел обидеть никого из девушек тем, что не выберу ее. И тут одна из них (самая хорошенькая, по моему мнению) подошла ко мне и сама выбрала меня. Эту голубоглазую брюнетку звали Рамона. Она отвела меня в свою комнату, и… я так волновался, что у меня ничего не получилось.
Рамона была ко мне очень добра. Она сказала: «Не беспокойся, с каждым такое может случиться. Ты немного понервничал, постоянно об этом думал». Правда, но не вся: я нервничал сильно и был неумел. Рамона предложила мне: «Знаешь что, приходи ко мне завтра утром – бесплатно. Я тебя приглашаю».
Это меня приободрило, и я вернулся к приятелям, беззастенчиво трубя о своих успехах. Возможно, я даже похвастался, что Рамона пригласила меня снова зайти утром. Во всяком случае, утром я действительно вернулся, и на этот раз все прошло гладко. Теперь это не было актом купли-продажи, мы с Рамоной стали друзьями.
Но моя неудача продолжала меня беспокоить, и я решил поговорить с отцом. Он посмеялся, посоветовал ни о чем не волноваться и сказал, что в первый раз с ним было то же самое. «Только примитивный самец может функционировать безотказно, – сказал он, – потому что для него заниматься сексом все равно что съесть порцию спагетти».
И должен признаться, впечатляющих результатов в любовных делах я всегда мог добиться только в романтической ситуации – мне нужны были чары, загадка, интрига. Мои романы часто развивались несмотря на физические контакты, а не благодаря им; с углублением отношений крепла моя вера в себя, а с ней и мой боевой задор. Я никогда, как многие в эпоху сексуальной революции, не утверждал, что секс – всего лишь одна из биологических функций организма. Сводить такое будоражащее, интимное проявление чувств к простой физиологии казалось мне величайшей глупостью. Сам акт любви интересовал меня гораздо меньше, чем сюжет, который к нему привел. Искусство соблазнения, его захватывающая интрига и бесконечно разнообразные нюансы намного важнее конечного результата. Сейчас, пятьдесят лет спустя, как умудренный ветеран, я хорошо помню стратегию и тактику моих любовных кампаний, а вот об их результатах и не думаю.
С юных лет я тщательно, с душевным подъемом готовился к каждому свиданию. Я предвкушал победу на главной арене жизни, и каждый раз все было поставлено на карту. Мне необходимо было предстать в образцово-романтическом образе, а позже, если я проводил ночь с женщиной, я старался выглядеть безупречно, когда она откроет глаза утром. Я совершал все необходимые омовения и поливал себя одеколоном «Аткинсон», который всегда носил с собой в бритвенном несессере.
Даже не знаю, почему эти ритуалы были и остаются столь важными для меня. Подозреваю, что причина кроется в моих эстетических стандартах, в глубоком убеждении, что ни одна стоящая женщина не захочет иметь со мной дела, если я не буду выглядеть безукоризненно.
И даже в этом случае, причесанный волосок к волоску, я чувствовал, что победа не достанется мне легко. С внешностью мне не так повезло, как иным красавчикам, при виде меня девушки в обморок не падали. За каждый трофей в те дни мне приходилось бороться. Нужно было шевелить мозгами.
Главной добычей в те дни были американские студентки, такие свежие и непосредственные в своих юбках и свитерах, такие непохожие на своих итальянских ровесниц. Итальянские девушки были намного осторожнее, берегли свою репутацию, и их строго контролировали. Необдуманное слово или поползшие слухи могли загубить их доброе имя (в чем мне вскоре предстояло убедиться). Отношения с итальянками были делом серьезным, а потому рискованным, а вот американки, последний семестр изучавшие искусство перед тем, как вернуться домой и выйти замуж, были здесь лишь временными гостьями. Если постараться, можно было стать частью их флорентийской образовательной программы.
У меня была разработана надежная и, не побоюсь этого слова, блестящая стратегия. Мы с приятелями отправлялись в ту часть города, где можно было встретить американок, выбирали компанию из трех-четырех девушек, прогуливавшихся по улице, и начинали представление. Приятели шли за ними по пятам, отпуская непристойные комментарии и издавая похотливые звуки. Девушки или сопровождающая их дама-компаньонка пытались прогнать наглецов, но те всё больше распоясывались. И тут появлялся я, давал этим нахалам отпор и обращал их в бегство, после чего говорил компаньонке: «Леди, хочу принести вам свои извинения. Мне стыдно, что я итальянец, когда я вижу, как ведут себя эти хулиганы. Разрешите проводить вас до отеля, чтобы впредь оградить от подобных оскорблений». И ответ неизменно был: «О, спасибо. Как приятно встретить здесь настоящего джентльмена».
Я шел с ними до «Гранд-отеля» или «Отеля да ла Вилль», если они были состоятельны. В знак признательности они приглашали меня на чашку чая или просто рассыпались в благодарностях. И тут я снова обращался к компаньонке: «Если позволите, в ознаменование нашего чудесного неожиданного знакомства я бы хотел пригласить юных леди на ужин. Сочту за честь сопровождать и оберегать их, ведь вы, наверное, очень устали». Вы не представляете, как часто мое предложение принималось, всегда с непременным условием: «К полуночи они должны вернуться в отель. В восемь утра нам нужно быть в музее».
Вечером я отправлялся с девушками в ночной клуб, мой любимый, с живой музыкой (там я научился танцевать румбу), под названием «Раджола». В клубе нас уже поджидали мои друзья – те, что преследовали девушек на улице. Знакомство с американками было их вознаграждением. Забавно, что девушки практически никогда их не узнавали! В общем, схема работала.
Существовали и другие, не столь мудреные способы знакомства с американскими студентками. Два или три пансиона для девушек, занимавшие виллы на окраине города, иногда приглашали молодых людей на чай и танцы. Мы знакомились с американками и договаривались о свидании поздно вечером. Это было очень романтично. Вокруг пансионов были стены, усыпанные битым стеклом. Мы разбивали стекло молотком и в полночь перелезали через стену, а девушки, воодушевленные нашей доблестью, были к нам особенно благосклонны.
Мой день начинался с утренних лекций в университете. Затем мы с приятелями собирались в кафе «Доней», расположенном на виа Торнабуони, самой элегантной улице Флоренции. Мамино ателье находилось в пятиэтажном здании напротив. После ланча (сэндвич и коктейль «Американо» – джин с лимонным тоником) мы несколько часов пристально изучали и обсуждали каждую проходившую мимо девушку. Нашему критическому разбору подвергались и итальянки, и иностранки. Итальянки, по нашему мнению, проигрывали по всем статьям, возможно, они казались нам не столь желанными из-за своей недоступности. С итальянкой в лучшем случае можно было рассчитывать на «свидание в плаще». Так мы называли поход с девушкой в кино под надзором кого-нибудь из старших; парень приходил в плаще, под покровом которого парочка совершала разные приятные манипуляции. При этом оба сохраняли невозмутимое выражение лица, чтобы их ни в чем не заподозрили.
А вот итальянские мужчины, как мы считали, намного превосходили своих соотечественниц по привлекательности, хотя и те, и другие уделяли много внимания своей внешности. Мы одевались безукоризненно и подробно говорили о моде. Стильно одеваться было целым ритуалом, состоянием, близким к влюбленности. Мы ходили по магазинам, могли провести там целый день, но не так, как это делают сегодня. Эмоции были совершенно другие – все эти обсуждения важнейших деталей: ткани, покроя, швов, вызывали у нас священный трепет. Мы были архитекторами своего образа, контролировали пошив каждого костюма, как архитектор контролирует строительство здания. Если мне надо было сшить новую пару обуви, я шел к сапожнику Гуччи, который впоследствии достиг международной известности, а тогда был просто хозяином маленькой мастерской во Флоренции. Он демонстрировал мне разные виды кожи, и мы их подробно обсуждали, так же как и стиль, и конструкцию туфель. Гуччи делал лучшие мокасины в Италии, через несколько недель после заказа вам доставляли сшитую по мерке новенькую пару. Лучшим в своем деле был и Занобетти, изготовлявший шляпы борсалино и шелковые рубашки, и портной Франчи (у него я заказывал два классических костюма в год). Единственными готовыми вещами, которые мы покупали, были свитеры и изделия из твида в магазине «Старая Англия». Мы занимались своим гардеробом усердно и скрупулезно, ничего другого в жизни мы не умели делать так хорошо.
Я думаю, что мы постоянно искали, чем бы себя развлечь, потому что во Флоренции практически нечем было заняться. Это был мертвый каменный город XV века, музей под открытым небом, поддерживаемый, как и Венеция, в этом состоянии во благо туристов. Жизнь была ленивой и неспешной, особенно для студента университета, которым я числился в то время. Частенько студенты из лучших семей бездельничали лет до двадцати семи, немножко чему-то учились, а потом женились и вели еще более скучную и размеренную жизнь джентльмена из общества. Такое будущее предстояло и мне, если бы я остался во Флоренции.
Ближе к вечеру, если позволяла погода, я отправлялся в теннисный клуб и проводил там пару часов. Я начал играть недавно, но уже слыл в клубе хорошим игроком. Первые уроки тенниса я получил на каникулах в Форте-деи-Марми, когда мне было шестнадцать. В то лето моей подружкой была американка Бейби Чалмерс, пышущая здоровьем блондинка, любительница морских прогулок. Мы с ней уплывали в море на маленькой лодочке pattino, которые туристы считают такими живописными, но они могут служить и вполне практическим целям. Мы с Бейби забирались подальше от берега, укрываясь от посторонних глаз. И все шло прекрасно, пока однажды я не обнаружил покачивающуюся неподалеку на волнах мать моей подружки, миссис Чалмерс, которая решила нас проконтролировать.
Бейби Чалмерс была типичной американкой, очень спортивной и очень красивой. Однажды мы с ней гуляли в pineta — сосновом бору – и набрели на теннисный корт. Хозяин корта, Франчесчи, был на месте, и Бейби захотела сыграть с ним партию. Я наблюдал за их игрой, а потом Франчесчи пригласил нас на турнир в Виареджио. Этот турнир решил для меня все. Я вспомнил, в какой восторг пришел от тенниса – самого элегантного вида спорта – еще в Довиле. Я просто обязан был стать теннисистом. И я сказал об этом маме. Она тут же купила Жижи и мне по ракетке и взяла нам опытного немецкого тренера.
По правде сказать, мы выучились игре сами, тренируясь по нескольку часов в день. И результаты не заставили себя ждать: уже через год мы принимали участие в турнирах. Мама была очень довольна и говорила: «Нужен смокинг и ракетка, чтобы стала жизнь конфеткой».
Но старых афоризмов на все случаи жизни не хватало. В ее собственном бизнесе возникли серьезные проблемы, и стало очевидно, что в наследство она сможет оставить нам только свою мудрость. Отчасти это фиаско было не ее виной. В результате обвала американской фондовой биржи в 1929 году многие мамины клиенты потеряли свои состояния, и поток туристов сильно сократился. Но и себя ей было в чем винить: бизнесвумен из мамы была никудышная, легкомысленная, излишне доверчивая. Особенно не следовало доверять бухгалтеру, который однажды просто исчез со всей бухгалтерией. Бизнес не то чтобы рухнул в одночасье, скорее он плавно, но неуклонно скользил вниз, как перышко в потоке воздуха. Виллы пришлось продать. Мы снова переехали в занимавшую треть дома квартиру, обставленную мебелью пятнадцатого и шестнадцатого веков. Американцы сочли бы ее экстравагантной. Мы продолжали хорошо одеваться (итальянцы все равно никогда не оплачивают счета своих портных, и эта традиция впоследствии дорого мне обойдется). Мы продолжали считать себя богатыми людьми и представали в этом образе перед окружающими. Но маме все-таки пришлось признать поражение, чем она нас несказанно удивила, потому что это было совершенно не в ее характере. Произошло все на вокзале, когда мы собирались ехать в Форте-деи-Марми. Мама сказала: «Все кончено. Бизнеса больше нет. Отныне, мальчики, вам придется зарабатывать на жизнь самим».
Помню, в тот момент я подумал: Если мама, со всей своей энергией и оптимизмом, потерпела крах, то что я-то смогу сделать? Где мне взять силы?
Интересно, что на наше с братом светлое будущее мама продолжала смотреть с неизменным оптимизмом. Мы были джентльменами, представителями рода Кассини, продолжала внушать нам она. Отсутствие денег – всего лишь временная трудность. Все наладится. А пока нам следовало не поддаваться обстоятельствам. Надо было продолжать жить прежней жизнью… и ни в коем случае не бросать занятия теннисом. Мама знала, что говорила. В дальнейшей жизни умелое владение ракеткой открыло передо мной много дверей. Где бы я ни оказывался, мне стоило только найти лучший теннисный клуб, представиться опытным игроком, подтвердить свое мастерство на корте – и меня везде принимали как равного.
Поскольку я был старше и сильнее Жижи, я обычно у него выигрывал, но зато по возрасту он прошел в национальную юношескую сборную Италии. Я входил в десятку лучших теннисистов страны, но моя игра отличалась нестабильностью. В одном матче я мог выступить слабо – особенно в утреннем, учитывая мой образ жизни, в другом – неожиданно разгромить соперника. Я не умел по-настоящему собраться и подготовиться к матчу. Меня считали ненадежным игроком, но все-таки я выиграл тринадцать больших турниров. Моими сильными сторонами были скорость и хитрость, больше сила воли, чем физическая сила.