Олег Кассини
От Голливуда до Белого дома
Я пребывал в глубокой депрессии, бесцельно бродил по улицам, поглощенный своими несчастьями, и старался ни с кем не встречаться взглядом. Мой взор был устремлен на сточные канавы, где, как я был уверен, и закончится моя жизнь. Этот период уныния, как ни странно, принес свои целительные плоды и в конечном счете спас меня. Однажды я проходил мимо отеля «Плаза», опустив, как обычно, глаза вниз, и вдруг увидел лежащие на мостовой деньги, много денег. Я поднял их и пересчитал: 175 долларов, целое состояние.
Находка чрезвычайно меня вдохновила. Я счел ее за знак свыше – и действительно, она стала поворотным пунктом в моей тогдашней жизни. Теперь я мог более или менее прилично питаться и вновь обрести уверенность в себе. Праздники закончились, и я встретился с приятелем мистера Риддера из магазина «Сакс», который, в свою очередь, познакомил меня с их главным закупщиком мистером Роем.
Мистер Рой оказался надушенным щеголем, невысоким, но привлекательным и харизматичным, любителем экстравагантных ювелирных украшений. Он расспросил меня о предыдущих местах работы, и я немного приукрасил свой послужной список. Из моего рассказа следовало, что я был помощником Пату, полноценным дизайнером, работавшим над коллекцией. Я показал мистеру Рою свои эскизы, и они ему понравились. «Конечно, я знаю, кто вы, – сказал он. – Я много раз видел вас в баре отеля “Ритц”».
На самом деле я был там один-единственный раз, но не стал разубеждать мистера Роя, что я светский человек и завсегдатай этого бара. Он назвал мне несколько модных домов, куда мне следовало обратиться насчет работы. «Просите не меньше 150 долларов в неделю, иначе они не будут вас уважать, – сказал он. – И не волнуйтесь, я вас поддержу».
Он при мне позвонил Жермен Монтель[56] и договорился, что она меня примет. Ее офис находился всего в нескольких кварталах от «Сакса», и я немедленно отправился на встречу.
К сожалению, Монтель, как настоящий профессионал, сразу поняла, что я понятия не имел о сегменте прет-а-порте в Америке. Они с мужем много лет занимались продажей готового платья (это было еще до открытия успешной линии косметики этой марки), и она точно знала, что ей было нужно. Он посмотрела на мои эскизы и сказала: «Все это очень хорошо, но что вы умеете в сфере прет-а-порте? Вы можете драпировать? Можете подготовить вещи к примерке? Потому что мне нужен человек, который создаст модели по эскизам, которые я присылаю из Парижа».
То, что в моих услугах она не нуждалась, стало ясно буквально через несколько минут, но Жермен Монтель уделила мне час своего времени – возможно, из уважения к Рою, а потом отослала с напутствием: «Вы хороший дизайнер, но у вас совсем нет опыта. Вы ничего не знаете ни о Седьмой авеню, ни о коллекциях для массового производства. Вам не хватает практики, но у меня сейчас нет времени вас обучать».
Разумеется, она была права. Я тогда не понимал, что в Америке дизайнеры в основном продают свои модели крупным магазинам, таким как «Сакс», а не индивидуальным клиентам. Так что с этим местом работы у меня ничего не вышло.
Следующая встреча была назначена в здании напротив, в фирме Джо Коупленд, довольно известной в то время. Со мной беседовали сама мисс Коупленд и совладелица фирмы, мисс Садофски. Видимо, мистер Рой рассказал им обо мне много хорошего, потому что их вопросы носили весьма поверхностный характер. Позже я понял, почему это было так. Они решили, что я был «близким другом» мистера Роя, и посчитали дальновидным взять на работу молодого дизайнера, столь тесно связанного с главным закупщиком. И не так уж важно, получится ли у меня коллекция.
Они сразу же заявили, что я им подхожу, и предложили хорошие деньги – 100 долларов в неделю. Мне показали пустую комнату, где должна была разместиться моя студия. Мисс Коупленд, красивая, элегантная, сдержанная дама, сказала мне: «Начинайте со следующего понедельника. Я на некоторое время уезжаю в Нассау[57], а вы осваивайтесь и приступайте к работе».
Я тут же помчался к мистеру Рою, от души его поблагодарил, а потом послал триумфальную телеграмму родным: «Огромный успех. Пожалуйста, приезжайте».
Вскоре я покинул гостиницу YMCA и снял небольшую уютную квартиру с садиком на 62-й улице Ист-Сайда. Ко мне вернулась моя прежняя эйфория. В письме домой я сообщил, что зарабатываю больше, чем президент Банка Италии (что было правдой). В Италии никто не зарабатывал 100 долларов в неделю: обед из шести блюд стоил 75 центов, лучшая мужская рубашка – 1 доллар. Вскоре я получил ответ из дома. Игорь, ободренный моим успехом, вскоре присоединится ко мне в Нью-Йорке, а мама с отцом приедут через несколько месяцев.
Следующие три недели я рисовал эскизы с девяти до пяти. И это было единственным моим занятием. Мне не показали ни куска ткани, я не видел других сотрудников. Я вообще не понимал, чего от меня ждут, так что продолжал рисовать.
Наконец, мисс Коупленд вернулась из Нассау. Она посмотрела мои эскизы, но никак их не прокомментировала, а я остался в недоумении: что же тут происходит? Я ни разу не встречался с закупщиком тканей или с другими ассистентами владелицы фирмы, не присутствовал на примерках. Прошло еще несколько недель. Коллекция была готова, но мне ее даже не показали.
Зато ее показали мистеру Рою, и она ему не очень понравилась. «А где здесь модели Кассини?» – спросил он. Они сказали, что я появился слишком поздно, использовать мои модели они уже не успевали, и меня готовят к созданию следующей коллекции.
Я ничего об этом не знал, пока не настал день поступления заказов от «Сакса», и, по иронии судьбы, именно в этот день Игорь должен был прибыть из Италии. Общая сумма заказа была так мала, что стала настоящей катастрофой и для мисс Коупленд, и для меня. Они с мисс Садофски вызвали меня и сказали: «Сожалеем, но мы больше не нуждаемся в ваших услугах».
Сначала я подумал, что ослышался. «Но, – залепетал я, – вы бы могли дать мне шанс проявить себя».
Нет, они не могли. Бизнес переживал не лучшие времена (особенно после ничтожного заказа от «Сакса»). Они об этом сожалели. Я был потрясен, и, хотя всеми силами старался не показать разочарования и сохранять достоинство, внутри у меня все заледенело. Я мечтал встретить Жижи триумфатором, но мои надежды обратились в прах.
Я немедленно отправился к мистеру Рою, которого эта новость тоже ошеломила. «Как они могли вас уволить? – спросил он. – Ведь вы ничего еще для них не сделали». И добавил: «Не волнуйтесь. Я устрою вам встречи с другими людьми». Но приязни в его голосе явно поубавилось. Он пока еще держался дружелюбно, но было видно, что он думает: Надеюсь, этот парень не станет для меня проблемой.
Игорь принял эти новости со своей обычной невозмутимостью. Он всегда был намного уравновешеннее меня и полон оптимизма и уверенности. Его присутствие действовало на меня благотворно. Он легко отмахнулся от постигшей меня катастрофы: «Ты найдешь другую работу, я тоже найду себе место». Игорь был счастлив вновь оказаться в Америке и пришел в восторг от снятой мной квартиры. Таким же улыбчивым и исполненным надежд он оставался все последующие недели, когда нам пришлось довольствоваться сосисками в «Недикс»[58] на обед и терпеть унижения.
Игорь привез с собой украшенную драгоценными камнями миниатюру с изображением Николая II, одну из наших последних семейных реликвий, которую царь лично пожаловал нашему деду, послу Кассини. Раньше портрет окружала россыпь бриллиантов, но мама продала камни в тяжелые годы в Швейцарии. Игорь отнес миниатюру в магазин A la Vieille Russie, специализировавшийся на предметах искусства из России, и продал за 500 долларов с возможностью выкупить ее назад за 1000 в течение года. Конечно, мы этого не сделали. Кто знает, сколько она могла бы стоить сейчас?
Эти деньги помогли нам продержаться некоторое время. Найти работу было практически невозможно. Безработные продавали яблоки на улицах и получали обеды в бесплатных столовых. Контакты мистера Роя оказались для меня бесполезны, или, возможно, я, плохо понимавший разницу между оптовой и розничной торговлей, оказался бесполезен. Я был наивным юношей с хорошими манерами, пытающимся найти свое место в мире, где выживали самые циничные и напористые. Иногда мне предлагали: «Работы у нас нет, но нам нравятся ваши эскизы. Не продадите несколько?» И я продавал их по доллару за штуку. «Я готов продать душу дьяволу, если мне будут платить сто пятьдесят долларов в неделю до конца жизни», – говорил я Игорю.
Мы обращались за помощью куда только могли. В итальянском консульстве служили несколько моих знакомых по университетским годам. С одним из них, вице-консулом Альдо Лони, которого я во Флоренции знал достаточно хорошо, чтобы не испытывать особой приязни, у нас состоялся долгий разговор. В свое время я побил его брата, но теперь держался уважительно и признался, что оказался в Нью-Йорке в трудном положении. «Мой друг, – сказал он мне, наслаждаясь мщением, – мне жаль, но ты должен понять, что твой статус в Италии здесь ничего не значит. Ты думал, что вот так, запросто, поедешь в Ньюпорт[59] и будешь играть в теннис с людьми из высшего общества? Не выйдет. Ты здесь никто. Ах, как обидно!»
«Ты, cafonaccio!» – бросил я ему в лицо. В Италии это тяжелейшее оскорбление, которое трудно перевести – нечто среднее между «дешевка» и «выскочка», только еще хуже. «Ты родился cafone, cafone и умрешь. Я еще докажу тебе, как ты был неправ!»
Насчет тенниса он действительно оказался неправ. Мы с Игорем отправились в теннисный клуб Вест-Сайда в Форрест-Хиллз, представились итальянскими теннисистами с высоким рейтингом и получили предложение подтвердить свою квалификацию в парной встрече. Мы легко обыграли противников, после чего нас пригласили вступить в клуб. Членские взносы оказались невелики, но мы в любом случае готовы были стать членами клуба – теннис оставался единственной ниточкой, связывавшей нас с высшим обществом, к которому, по нашему разумению, мы принадлежали по праву. Учитывая наши стесненные обстоятельства, стремительное признание нас как равных в теннисном клубе казалось настоящей сказкой.
Проводить время на корте было намного приятнее, чем бегать высунув язык, в поисках работы, так что большую часть лета я посвятил участию в небольших турнирах штатов Новой Англии[60], в том числе и в Ньюпорте. Проживание и питание для участников были бесплатными, к тому же я убедил себя, что летом хорошей работы все равно не найти.
Более практичный Игорь не ждал только хорошей работы, а брался за все, что подворачивалось, даже продавал чулки и томатную пасту. Он работал в буквальном смысле день и ночь: ночью был корректором в итальянской газете Il Progressio, а днем служил клерком в туристическом агентстве. В марте приехала мама. Она казалась потерянной и беспокоилась, что все опять придется начинать сначала.
Еще через месяц к нам присоединился отец. Он задержался в Риме, чтобы уладить дела с квартирой и продать мебель. Складывалось впечатление, что он обменял всю мебель на электрическую плитку, но уверенности у нас не было, потому что ответы отца на любые вопросы о финансовых операциях были нечленораздельны. Во всяком случае, в Америку он прибыл только со своими чемоданами с одеждой и электрической плиткой, которую гордо прижимал к груди, сходя по трапу. В Нью-Йорке, как это было и раньше, в поисках работы он не преуспеет.
Мама сняла мрачную тесную квартирку в Йорквилле на верхнем Ист-Сайде, тогда еще не вошедшем в моду. Она обставила ее некрасивой, громоздкой (но ценной) викторианской мебелью, которую ей подарили вашингтонские друзья. Район был убогий, из тех, где мужчины в исподних рубахах сидят на ступеньках крыльца, а дети орут, носятся сломя голову и стучат палками по мусорным бакам. Никогда прежде, даже в самые тяжелые времена, у нас не было такого соседства.
Некоторое время мы жили там все вместе, и в летнюю жару я проводил как можно больше времени на теннисных кортах. Мама пыталась найти работу для Игоря через своего прежнего воздыхателя Джозефа Паттерсона, издателя нью-йоркской газеты «Дейли ньюс», но он отказал ей. (Она считала это местью за отказ от его предложения руки и сердца тридцать пять лет назад.)
Мама не прекращала своих попыток, но настроение ее все ухудшалось. Не иметь успеха в Америке, где она была звездой светского общества – с этой мыслью она не могла примириться. Пока она еще не задействовала свои связи в Вашингтоне, городе, где ее хорошо знали. Конечно, ею руководила гордость: вернуться туда она хотела бы во всем блеске. (Думаю, что к этому примешивались и опасения – а вдруг Вашингтон ее тоже не примет?)
Мы с Игорем постоянно убеждали ее обратиться к своим вашингтонским знакомым, и когда она наконец это сделала, все сразу наладилось. За тридцать пять лет в столице не забыли маминых триумфов в российском посольстве. Ее старая подруга Сисси Паттерсон, сестра злопамятного Джозефа, обещала Игорю место в своей газете «Таймс-геральд», а маме – теплый прием в вашингтонском высшем свете. Вот таких приветственных слов мы и ждали все это время: «О, Маргерит, ты вернулась! Мы по тебе скучали».
Семья быстро собрала пожитки и отправилась в Вашингтон осенью 1937 года, а я остался в Нью-Йорке, все еще не теряя надежды стать дизайнером.
Судьба улыбнулась мне, когда я случайно встретил Беппе Беллини, моего спасителя в истории с Люси Уинслоу. Он продавал в Америке итальянский антиквариат, сняв для этого номер люкс в декорированном в европейском стиле отеле «Амбассадор» на Парк-авеню. Беллини решил, что мое положение в нью-йоркском обществе так же прочно, как это было во Флоренции, и стал приглашать меня на коктейли, которые устраивал для потенциальных клиентов и старых приятелей из Европы. Одним из них был Эрнесто де Аньели, наследник итальянской семьи, производившей вооружение. Он числился студентом Йельского университета, но львиную долю времени бездельничал в компании таких же, как он, завсегдатаев модных клубов. Он был видным парнем, пользовался успехом у девушек и помог мне завести новые знакомства.
Де Аньели снимал квартиру на Ист-Сайде, и я смог разместить у него на время часть имущества нашей семьи. Среди этих вещей был мамин портрет кисти Джона Сингера Сарджента[61]. На этом портрете, написанном в Вашингтоне, когда мама была юной девушкой, она изображена в полный рост в черном платье с белым тюлем на плечах и гладко убранными волосами. К своему стыду, я должен признаться, что хотя портрет мне и нравился, я понятия не имел о его истинной ценности… поэтому не слишком расстроился, когда он пропал. Его вместе с другими вещами де Аньели забрал себе владелец квартиры, когда Эрнесто уехал в Италию, не заплатив арендную плату за несколько месяцев.
Де Аньели познакомил меня с Аделаидой Моффет, своего рода нью-йоркской знаменитостью. Еще недавно она была светской дебютанткой… а стала эстрадной певицей. Каждый вечер она выступала с оркестром в «Амбассадоре», прежде всего благодаря своему положению в обществе, как я полагаю. Ситуация была неординарной, чего нельзя сказать о голосе Аделаиды. Светские девушки в те времена не работали, это было не принято, но Аделаида не относилась к тем, кто позволял условностям помешать ей наслаждаться жизнью. Она была потрясающей красавицей с темными волосами, огромными темными глазами и роскошными формами, может быть, даже чересчур роскошными. У живой и общительной Аделаиды было множество друзей; она фактически являлась ожившим воплощением светской дебютантки – классической героини рисунков Питера Арно[62]. У нас с ней сразу же завязался легкий, необременительный роман. Аделаида недавно овдовела. Ее мужем был красивый, богатый и сильно пьющий Уинки Брукс, который годом раньше выпал (а может быть, был выброшен) из окна. Это был настоящий скандал, о котором писали все газеты – богатые и знаменитые в те годы были так склонны к мелодраме. Аделаида сумела взять себя в руки и завела роман сначала с де Аньели, а потом со мной и одновременно с Франклином Рузвельтом-младшим[63], который был женат и жил в Шарлоттсвилле, штат Вирджиния, где учился на юриста.
Это были высокие отношения: Аделаида однажды представила меня Рузвельту в баре отеля «Шерри Нидерланд». Он был крупным, импозантным мужчиной, настоящим американцем, унаследовавшим обаяние своего отца. Он оценивающе посмотрел на меня и сказал ей: «Так тебе щуплые нравятся, да?» Хи-хи, ха-ха… мы же светские люди, не так ли. (Мне это было не по душе.) Но этот увалень – позже мы с ним стали добрыми приятелями – жил в Вирджинии и серьезной угрозы не представлял, хотя имел раздражающую привычку звонить Аделаиде поздно вечером и болтать по телефону часами.
В наших с Аделаидой отношениях было много положительных моментов, не последним из которых являлся ежевечерний бесплатный ужин в «Амбассадоре» в перерыве между ее выступлениями. Потом мы обычно шли в «Сторк Клаб» – самое престижное заведение города наряду с «Эль Морокко»[64]. Меня уже знали в этих закрытых клубах и считали своим, хотя никто не понимал, за какие заслуги. Благодаря Аделаиде я познакомился со многими видными людьми Нью-Йорка и молодыми девушками из хорошего общества. Девушкам надоели окружавшие их коротко стриженные, правильные, похожие друг на друга выпускники Йеля и Принстона, им хотелось чего-то более оригинального, утонченного и европейского. Они находили меня привлекательным, и это было для меня жизненно важно.
Я чувствовал, что для поднятия самооценки мне просто необходимо появляться в обществе признанных красавиц Нью-Йорка, девушек в черных коктейльных платьях и жемчугах – главного украшения «Сторк Клаб» (мужчин дресс-код обязывал приходить только в смокинге). В «Сторк» ходили дебютантки, бывшие дебютантки и модели, атмосфера там напоминала типичный клуб Лиги плюща[65], только была более изысканной. В респектабельном, насквозь просматривавшемся главном зале, залитом светом множества канделябров, девушки танцевали (там было два оркестра – американский и латиноамериканский) и любовались своими отражениями в зеркалах. За баром было увешанное фотографиями помещение поменьше, известное как «Площадка молодняка». Там всем заправлял Уолтер Уинчел[66], некоронованный король клуба. В эту комнату допускались только самые важные гости.
Уинчел контролировал дела «Сторк Клаб» не меньше, чем его владелец Шерман Биллингслей, бывший бутлегер из города Энид в Оклахоме. Этот мягкий, дружелюбный человек с ярко-голубыми глазами и приветливой улыбкой, казалось, сам удивлялся громкому успеху своего клуба. Он понимал, что всем был обязан рекламе в газетных колонках Уинчела, и относился к нему с пиететом. Часто он сидел с ним за одним столиком и старался предугадать малейшее желание журналиста. На какое-то время Уинчел запретил пускать меня в клуб, даже не знаю почему. Момент отмщения настал через несколько лет, когда я приехал в Нью-Йорк с Джин Тирни[67]. Биллингслей посылал нам в отель записочки и практически умолял заглянуть в «Сторк». Когда, выждав несколько дней, мы наконец это сделали, нас сфотографировали и потом повесили фотографию на стену той самой заповедной комнаты среди других знаменитых гостей.
Олег Кассини с Джин Тирни, 1940-е годы
Атмосфера в «Эль Морокко» была иной, я бы сказал, более чувственной. Там царил полумрак, декор был вызывающим – сине-белые банкетки в полоску под шкуру зебры, темно-синие стены со звездами, изображающие ночь в пустыне, и пальмы повсюду. Хозяином заведения был Джон Перона, тоже бывший бутлегер. Он всегда восседал за круглым столом в окружении своих приятелей, среди которых можно было увидеть актеров Эррола Флинна и Брюса Кэбота, а также менее известных личностей вроде меня. Перона сразу проникся ко мне симпатией, потому что я был итальянцем и приходил с красивыми девушками и известными людьми – а это привлекало других гостей. Если я появлялся один, Перона всегда приглашал меня за свой стол. Это был сильный человек, с мощными, как у Моряка Папая[68] руками, глазами-щелочками и зализанными назад волосами. Было видно, что, в отличие от Биллингслея, во времена сухого закона он мог быть очень опасен, однако ко мне он всегда относился по-доброму.
По правде сказать, в «Эль Морокко» мне было комфортнее, этот клуб любили посещать выходцы из Европы. Я знакомился с правильными девушками в «Сторк Клаб», но потом ехал с ними в «Эль Морокко», особенно если хотел послать сигнал. Это был клуб для завершения вечера, и Перона следил за тем, чтобы этот момент наступал как можно позже. Он всегда уговаривал друзей задержаться и составить ему компанию. «Пора нам съесть ризотто или пасту», – мог предложить он в два или в четыре часа ночи. Ну как тут было отказаться? Да, Перона, Аделаида Моффет и другие мои светские друзья хорошо подкармливали меня в ту пору. Платил я за себя очень редко. Никто, казалось, этого не замечал и не особенно возражал. Меня считали джентльменом из высшего общества, а, как правильно говорила мама, джентльмену всегда рады. Люди думали, что я богат, как мультимиллионер Эрнесто де Аньели.
Но если ночью я был звездой, то при свете дня – практически никем. Седьмая авеню была похожа на дверь-вертушку. Несколько недель я проработал на человека по имени Уильям Басс, еще несколько месяцев – на экс-боксера Розенберга. Как и все остальные в посткризисные времена, я вечно искал работу, даже когда она у меня была, потому что боялся увольнения.
Когда я работал на Розенберга, мне наконец повезло найти место, где я задержался дольше обычного. Гордиться там было нечем, напротив, мои обязанности вызывали у меня чувство неловкости. Меня нанял пожилой джентльмен, некий мистер Буслог, который считал свою жену одним из лучших в мире дизайнеров. Этот воспитанный, элегантный мужчина купил прекрасный особняк на Пятьдесят седьмой улице и устроил там шоу-рум для творений своей супруги. Но ее модели были в стиле гардероба ранней Теды Бары[69]. Устарели они лет на тридцать: платья, надеваемые к чаю, домашние платья из облака шифона, бесконечные меха. Вся эта затея со старомодной одеждой существовала, только чтобы потешить самолюбие мадам Буслог.
Меня приняли на работу якобы в качестве второго дизайнера. На деле же мистер Буслог рассчитывал, что я буду поставлять им клиентов. Они с женой были уже немолоды и в свое время много слышали об успехах моей матери в Вашингтоне. Поэтому они решили, что у меня в нью-йоркском высшем свете тоже хорошие связи. «Мне не нужно, чтобы вы целый день проводили в шоу-руме, – говорил мистер Буслог. – Встречайтесь с людьми, общайтесь. Обедайте с ними, ужинайте. И приводите сюда своих подруг».
За это мне платили 80 долларов в неделю. Я без всяких угрызений совести брал эти деньги, но не оставлял надежд самому стать знаменитым дизайнером. Я пытался уговорить своих работодателей разрешить мне заняться коллекцией, чтобы привлечь более молодых клиенток. Но мадам Буслог, строгая женщина с седыми волосами, разделенными прямым пробором, как у индианки из племени сиу, и слышать об этом не хотела. Дизайнер – это она, и точка. Что ж, я усвоил, кто у нас тут гений, и просто получал свои деньги.
Не думаю, что моя деятельность сильно оживила их бизнес. Виктор Риддер, мой покровитель, однажды снова выручил меня. Его жена пришла в шоу-рум и накупила уродливой одежды на сотни долларов. Иногда я уговаривал зайти к Буслогам знакомых девушек. «А где твои модели?» – спрашивали они (надеюсь, что мадам Буслог их не слышала).
И вот в начале 1938 года я получил более интересное предложение.
Терри Шей была типичной дебютанткой из «Сторк Клаб» – миловидная, самоуверенная, высокая, очень худая. Романтического интереса я к ней не испытывал, мы просто дружили. Однажды она мне предложила: «Давай займемся совместным бизнесом».
«Почему бы нет», – ответил я.
После чего, разумеется, со мной пожелал познакомиться ее отец. Он был очень успешным текстильным фабрикантом, владельцем великолепного особняка на Парк-авеню. Выходец из Европы, австриец, всегда одетый в классическом стиле – темный пиджак и брюки в тонкую полоску. Мне понравилась его обходительность, и он тоже, как мне показалось, оценил меня по достоинству. Мы пили чай. «Моя дочь бездарно проводит время», – сказал он, сидя напротив меня в старомодном жестком воротничке и с моноклем в глазу, всем своим видом напоминая какого-нибудь балканского премьер-министра. «Она ходит на вечеринки, она ходит в “Сторк Клаб”, но ничем толковым не занимается. О вас она мне все уши прожужжала. Может быть, мы смогли бы договориться. Мы откроем для нее модное ателье, а вы станете ее партнером».
У меня создалось отчетливое впечатление, что в бизнесе он был заинтересован гораздо меньше, чем в потенциальном зяте. «Это очень лестное предложение, сэр, – ответил я, – но вы должны понимать, что у меня нет средств на организацию такого предприятия».
«Конечно, конечно, – сказал он, – я обеспечу финансовую поддержку. А вы будете отвечать за творческую часть и приведете клиентов. Мы станем полноправными партнерами».
Он предложил мне 40 долларов в неделю и процент от прибыли. Это составляло половину от того, что я зарабатывал, но у новой работы был хороший потенциал: я наконец-то смогу творить, реализовывать свои дизайнерские идеи и создам собственный бренд. Тем же и для подобной клиентуры я занимался в Риме, но здесь все было намного основательней, с целым штатом сотрудников – секретарь, продавец, premiere, четыре портнихи. Мистер Шей снял прекрасное помещение на Мэдисон-авеню между Пятьдесят девятой и Шестидесятой улицами, где нашлось место и для мастерской, и для шоурума, и для моего личного кабинета с большим диваном.
Наличие дивана было для меня особенно важным. На сорок долларов в неделю прожить было трудно; даже получая вдвое больше, я не имел своего угла. Сначала мы какое-то время жили в одном номере с Эрнесто де Аньели в «Амбассадоре», но после того, как у него три вечера подряд были гости и я не мог получить комнату в свое распоряжение и продолжить очень перспективное знакомство, мне это надоело, и я переехал в Виндхем. Но было бы глупо оставлять за собой в отеле номер за сорок долларов в неделю, когда в ателье был диван и душ.
И вот настал день торжественного открытия студии «Олег Инкорпорейтед». Были разосланы приглашения на коктейль. На вечеринку пришли все модные девушки, и многие из них купили по платью. Мы предлагали оригинальные модели, индивидуальный подход, примерки, но цены у нас были раза в три выше, чем в больших магазинах класса люкс. А в Америке индпошив тогда все-таки существовал не для молодых девушек даже из очень богатых семей, а для их матерей. Понятно, что с магазинами мы не могли соревноваться, но поначалу мы были полны оптимизма. Мы открылись – и это главное! Мисс Шей приходила в ателье более или менее регулярно, к чему ее побуждало мое постоянное присутствие на работе. «Ты всегда на месте! – говорила она. – Как ты можешь протанцевать всю ночь, а рано утром уже быть за рабочим столом?»
Других служащих мои трудовые подвиги впечатляли не меньше. Утром они приходили в ателье, видели меня, спящего на диване, и думали, что я проработал всю ночь. Да уж, та еще работенка! Весьма изнурительная, я не шучу. Я все еще жил одним днем и заставлял себя одерживать ежедневные победы. Это ввергало меня в состояние перманентного стресса. Каждый вечер, с шести до восьми, я выстраивал свое расписание, звонил, назначал одни свидания на две недели вперед, подтверждал другие. Ничего нельзя было пускать на самотек. Слово «свидание» стало моим кошмаром. В Италии все было так просто: люди встречались на коктейльных приемах ранним вечером, сбивались в стайки и дальше шли развлекаться всей компанией. В Нью-Йорке они устраивали свидания. Даже если что-то шло не так, вы были прикованы к девушке до конца вечера, а я терпеть не мог зря терять время.
Кроме того, свидания накладывали определенные финансовые обязательства. Бизнес-встречи я старался назначать рано вечером, чтобы мне не пришлось платить за ужин. Когда этого было не избежать, я приглашал своего визави к Луизе, в маленький итальянский ресторанчик на Шестидесятых улицах Ист-Сайда. Хозяйка знала меня и предоставляла кредит. Я старался держаться в рамках строгого бюджета: не больше пяти долларов за вечер. На деле это означало несколько коктейлей, выпитых с девушкой в «Сторк» или «Эль Морокко». Дальше я обычно говорил: «Я недавно создал новое платье, которое идеально вам подойдет. Оно в ателье… Не хотите взглянуть на него прямо сейчас?» А ведь нужно еще было потом отвезти девушку домой (мы ведь не хотели, чтобы утром нас застали на диване). Ах, эти бесчисленные такси на рассвете… Очень романтично, но и очень утомительно. При удачном стечении обстоятельств мне удавалось урвать пару часов для сна, а потом неизбежно звучало: «Доброе утро, мистер Кассини!»
Я убивал себя таким образом жизни, но отказаться от него был не в силах. Каждый вечер я должен был одержать новую победу или хотя бы завязать новое знакомство. Что за дурацкая идея! Я считал себя обязанным быть на высоте во всех отношениях, потому что девушки любили обменяться впечатлениями. Я был одержим мыслями о своей потенции и постоянно подкреплялся устрицами и другими афродизиаками. В общем, мной овладело своего рода безумие. Я считал, что вступил в борьбу не на жизнь, а на смерть со всеми привлекательными, солидными американскими мужчинами, владельцами элегантных домов и больших состояний. Если красивая светская девушка, такая как Аделаида Моффет, Джорджия Кэррол или Кей Олдрич, предпочитала меня всем этим американцам, я был на седьмом небе от счастья, но уже на следующий день стремился покорить новые вершины. «Ты сумасшедший, – говорила мне Терри Шей, – как можно так жить!»
«Да, это трудно, – соглашался я. – Но я не собираюсь жить долго».
И все продолжалось в том же духе, доводя меня до предела физического и умственного изнеможения, пока летом 1938 года я не познакомился с Мерри Фарни и вскоре не женился на ней.
Все началось со звонка от одной из маминых подруг, баронессы Марии Персико. Эта венгерская красавица в свое время вышла замуж за итальянца, развелась с ним и теперь работала торговым представителем магазина «Бергдорф Гудмен»[70]. Она сказала мне: «Одна из моих клиенток, очень красивая и чрезвычайно богатая девушка, питает слабость к титулованным европейцам. Она видела, как вы танцевали в “Эль Морокко”, и хотела бы познакомиться».
Вместе с баронессой и ее спутником, неким Постом, мы отправились в гости к девушке в ее огромную квартиру на Пятой авеню в районе Семидесятых улиц. Выглядела квартира довольно пустой, как будто в нее только что въехали или, наоборот, собирались уезжать. Обстановку гостиной составляли большой диван, кабинетный рояль и бар из хрусталя, на полу лежал кашмирский ковер в бежево-синих тонах. Стены были голыми, и ни одного предмета искусства я в комнате не заметил. Атмосфера была чинной и строгой. Дворецкий предложил нам шампанского, пока мы сидели и беседовали в ожидании хозяйки. Ее поведение показалось мне невежливым, но я не знал, что это была подготовка к торжественному выходу.