Олег Кассини
От Голливуда до Белого дома
Словом, я играл в теннис так, как жил: бегал всегда и везде. Бе́гом я изматывал своих соперников, бе́ гом я изматывал себя, потому что вечно бежал, когда другие шли. Я бегал по улицам Флоренции (и позже по улицам Нью-Йорка) за сорок лет до того, как джоггинг вошел в Америке в моду. Я бегал потому, что был нетерпелив, и потому, что мне это нравилось. Я бегал на дистанцию четыреста метров за сборную университета; я бегал по полю в молодежной футбольной команде клуба «Фиорентина»[33] – одной из лучших молодежных команд страны. Я бежал из школы домой, с урока на урок, из магазина в магазин. Я не мог бежать, когда катался на лыжах, но на этих занятиях я много ходил, что развивало выносливость. Подъемников тогда еще не было, приходилось подниматься в гору пешком. Зачехлишь лыжи и часами лезешь на самый верх ради единственного за день спуска. Раньше горнолыжный спорт требовал гораздо больше сил, чем сейчас.
Я выступал за университетскую лыжную команду и обычно занимал третье или четвертое место по сумме двух дисциплин – скоростной спуск и гонка на пятьдесят километров. Каждый год среди высших учебных заведений Италии проводились чемпионаты. Особенно мне запомнился один, который проходил, когда мне было восемнадцать. Университетские команды на поезде отправились в Азиаго, знаменитый курорт в Доломитовых Альпах. В скоростном спуске я тогда занял восьмое место среди нескольких сотен участников.
Поездка в Азиаго запомнилась еще и тем, как ребята разыграли Эмилио Пуччи, который всю жизнь был моим другом и, разумеется, коллегой-дизайнером. Эмилио в то время частенько становился мишенью для шуток. Он был долговязый, нескладный, весь как на шарнирах. При всей своей неловкости он отличался большой изобретательностью и самообладанием, а значит, достать его было трудно. Как-то ночью ребята из его команды (я в этом не участвовал) наполнили носок экскрементами и положили его на подушку Эмилио. Утром нас разбудили крики – бедный Эмилио во сне вывернул содержимое носка себе на голову.
Вот такими инфантильными мы были. Мальчики из хороших семей, весь мир улыбался нам… И подумать только, что через десять лет большинство из этих беззаботных шутников встретит свой ужасный конец: Паоло Карена, Ренцо Джилиоли, Паоло Фарина умрут в России от тифа; граф Роберто Фрассинето и граф Аньи Фресчи будут сбиты над Средиземным морем… Этот мартиролог можно продолжать и продолжать – война выпотрошила мое поколение. Наши дурацкие шутки кажутся теперь такими далекими, такими ничтожными.
А вот Эмилио все удалось, и лыжник из него получился прекрасный. Мои собственные занятия лыжным спортом прервались на тринадцать лет, когда я уехал из Италии в Америку, но в юности лыжи и теннис в моей жизни шли рука об руку. Теннисом тогда занимались только в теплую погоду, ведь крытых кортов еще не было, а регулярная физическая нагрузка нужна была круглый год.
Занятия теннисом привели к моему первому настоящему роману, первой большой кампании по завоеванию женщины. Мне было восемнадцать, и я учился в университете. Люси Уинслоу была красавицей-американкой из очень состоятельной семьи. Ее отец сколотил капитал на производстве сапожного оборудования в Массачусетсе. В один прекрасный день Люси появилась в теннисном клубе Флоренции – пышущая здоровьем, высокая, рыжеволосая, с голубыми глазами и веснушками. У нее была неотразимая, сверкающая улыбка, по которой всегда можно узнать американок. Казалось, что их зубы крупнее, белее и даже что их во рту помещается больше, чем у итальянок. Во всяком случае, именно озаряющая весь корт улыбка Люси первой привлекла мое внимание, а потом я оценил остальные ее достоинства и решил: я должен поближе познакомиться с этой девушкой.
Ставить перед собой такую практически невыполнимую задачу было, конечно, наглостью с моей стороны. Люси было двадцать с небольшим, и она недавно развелась с мужем. Ее родители купили виллу во Флоренции и собирались пожить там некоторое время, чтобы дочка могла перевести дыхание и набраться сил для поисков нового американского жениха. Я же в ту пору был еще, мягко говоря, не до конца сформировавшимся подростком, backfisch, как говорят немцы – ни рыба ни мясо. Мама успокаивала меня: «Да, пока тебя нельзя назвать интересным мужчиной, но ты просто слишком молод и не достиг пика своей формы. После сорока все встанет на место, и с каждым годом ты будешь выглядеть все лучше и лучше. А те, кого ты сейчас считаешь красавчиками, будут толстеть и быстро стареть».
Олег Кассини, 1977. На этом фото ему 64 года. Время подтвердило правоту его мамы
Слабое утешение. До сорока было еще ох как далеко, а Люси уже сейчас появлялась в сопровождении бесподобно выглядящей свиты. В нее входил ее красавец-брат, его жена, похожая на Кэтрин Хепберн[34], и главный итальянский поклонник Люси Альдо Сеттепасси, отличавшийся, как ни странно, нордическим типом внешности. Кроме того, вокруг нее суетился целый полк безымянных воздыхателей лет на десять старше меня. Что я мог этому противопоставить? Только свою изобретательность.
Я настолько не годился на роль кавалера, что Люси, по-моему, и не подозревала о моих намерениях вплоть до момента моего триумфа. Она не видела во мне никакой угрозы и поэтому не препятствовала моим коварным планам. Я не мог позвать ее на свидание, но мог стать ее «дневным» компаньоном. Я играл с ней в теннис, приглашал на ланч и на прогулки – не думаю, что кто-то еще так обстоятельно за ней ухаживал. Али Хана[35] однажды спросили, что является залогом успеха великого любовника, и он ответил: «Всегда быть в распоряжении женщины». Время – это главная роскошь, и я никогда не жалел его для Люси. Вечерами я наблюдал, как в клубе «Раджола» она танцует, тесно прижавшись к Альдо, и во мне все бурлило, но я не подавал виду и тихо сидел в засаде. Я слышал, о чем говорили с ней другие мужчины – о себе, о своих планах, о своей работе, а я говорил с ней о ее веснушках. Я болтал глупости, мы много смеялись вместе. И наконец, пришел час для решительных действий.
Однажды вечером я одолжил у друга машину и пригласил Люси на прогулку. К тому времени мы уже стали хорошими друзьями, и она чувствовала себя со мной совершенно спокойно, в отличие от меня, строившего на этот вечер грандиозные планы. Я понимал, что должен сделать финальный рывок сегодня: еще одно платоническое свидание – и мы навсегда останемся только друзьями. Пора было идти на штурм, а штурм часто предполагает разные военные хитрости. Моя была стара как мир и, как правило, успешно работала: я решил напоить ее, а сам только коварно изображать опьянение.
Я пригласил Люси домой познакомиться с родителями, которые – ну надо же! – уехали на море. Рядом с гостиной у нас был чудесный альков, где стояла красная бархатная кушетка, покрытая шкурой зебры, с разбросанными по ней персидскими подушками. Эффектный, почти средневековый антураж, так и зовущий заняться любовью. Любовником я был еще неопытным, но моих умений хватило на то, чтобы произвести на Люси благоприятное впечатление, которое, слава богу, сохранилось и когда похмелье у нее прошло.
Мы стали любовниками, и даже больше. Мы всерьез говорили – по крайней мере, нам казалось, что мы говорим серьезно, – о том, чтобы пожениться. Она считала, что моя семья богата, поэтому вопроса о том, как я буду зарабатывать на жизнь, не возникало. Иногда она спрашивала меня о моих планах на будущее, но мне легко удавалось перевести разговор на самую волнующую тему – саму Люси.
Для всего мира, и в первую очередь для ее родителей, я оставался юным платоническим приятелем Люси. Подозрений ни у кого не возникало, и это было к лучшему. Когда ее родители решили ненадолго съездить в Англию, Люси легко было убедить их взять с собой ее компаньона по невинным развлечениям. И вот в качестве гостя семьи Уинслоу я поселился в классическом, наполовину деревянном коттедже, который они арендовали в деревушке Чоббэм-Уокинг неподалеку от Лондона.
Как-то вечером, когда вся семья собралась отправиться в театр, мы с Люси извинились и сказали, что предпочитаем остаться дома. Не успела за ними закрыться дверь, как мы со всей страстью набросились друг на друга прямо на полу гостиной. Но счастье наше длилось недолго, потому что отец и брат Люси вернулись за забытыми билетами и застали нас в самый разгар любовных утех. Увы, подобная ситуация становилась в моей жизни неприятной закономерностью.
Естественно, мне предложили покинуть дом, позволив одеться. «Пиши мне, пиши!» – заклинал я Люси на пути к двери. «Напишу, напишу!» – рыдала она. (Много лет спустя я случайно встретил все еще сияющую красотой Люси в Лос-Анджелесе, и она уверяла меня, что писала, но письма перехватывали. Я так ни одного и не получил.)
Я стоял у ворот их коттеджа, и денег в кармане у меня хватало, только чтобы добраться до Лондона.
Я провел там ужасный вечер, бесцельно бродя по улицам, не понимая, как вернуться домой и что теперь со мной будет. Пребывая в подавленном состоянии, я неожиданно встретил своего знакомого.
Это был Беппе Беллини, не только член теннисного клуба и коллекционер предметов искусства, что объясняло его визит в Лондон, но и владелец здания, где снимали квартиру мои родители. Он посмеялся над моими злоключениями и одолжил денег на билет домой. Тогда я первый раз в жизни летел на самолете.
Дома я серьезно задумался над вопросом, который задавала мне Люси Уинслоу и на который у меня не было ответа: каковы же все-таки мои планы на будущее?
Я изучал политологию в Университете Флоренции и подумывал о том, чтобы стать юристом, но эта перспектива казалась мне малопривлекательной. И к тому же у меня были другие способности – мое умение рисовать. Я параллельно занимался в Академии изящных искусств, где меня хвалили за технику рисунка. Много часов я провел в Галерее Уффици, бывшем дворце Медичи, протянувшейся к берегу Арно на сотни метров. Полностью погрузившись в работу, я копировал полотна старых мастеров, завороженный гением Боттичелли, Джотто, Рафаэля, Уччелло, Фра Филиппо Липпи и Микеланджело.
Я решил дальше учиться живописи. Сначала я брал уроки у Сенсани[36], а потом у де Кирико[37]. Джорджо де Кирико был большим художником, одним из лидеров сюрреалистов. Манера общения у него была резкая, отрывистая, словно он не хотел зря тратить время. Говорил он мало, отдавая указания типа «Напишите красками цветок или лист, но сначала нарисуйте его». Де Кирико как-то сказал мне: «Я всегда, даже во сне, думаю о живописи». Он считал, что талант художника у меня есть, но вот характер подкачал. «Рисовать и играть в теннис по три часа в день невозможно», – говорил он.
Искусство, конечно, меня интересовало, но еще больше – искусство жить. Логичным выбором была мода, которая, в широком смысле, является древнейшим из искусств. Проблема была в отце, упрямом, ничего лично не добившемся, но всеми силами противившемся тому, что его сын выберет такое… ну, скажем, экстравагантное занятие. Отчасти я был с ним согласен. С другой стороны, мама, практичная, всегда меня поддерживавшая, была в восторге не только от того, что я понимал суть ее работы, но и мог помочь ей, зарисовывая в Париже модели из новых коллекций. Мне действительно всегда был интересен костюм, оформление, подача. Были у меня такие способности, что скрывать. Я разбирался в одежде, ценил качество тканей. И в моем окружении мода волновала всех.
Наличие таланта я доказал в 1934 году, когда получил два первых приза на конкурсе Мостра делла Мода в Турине: за подборку рисунков и «за самую креативную подачу материала» – эскиз вечернего платья, выполненный в ярких тонах на алюминиевой фольге. Вместе с призами я получил деньги – пять тысяч лир, и стал задумываться, а не удастся ли мне таким способом зарабатывать на жизнь.
Я уже совершил несколько удачных поездок в Париж по маминой просьбе, и теперь она устроила мое знакомство со знаменитым модельером Жаном Пату[38]. Сначала я был представлен его секретарю по связям с общественностью барону Хьюго Оддо, а уж он представил меня великому кутюрье. В тот же вечер я сопровождал Пату, Оддо и нескольких богатых дам в Лидо и был охвачен благоговейным страхом. Я молча смотрел шоу и чувствовал себя провинциалом. Во Флоренции я успел снискать репутацию светского щеголя, но мы были в Париже, и мне было восемнадцать.
Вскоре мне предложили рисовать эскизы для Дома Пату вместе с дюжиной других художников, и хотя это место находилось на низшей ступени карьерной лестницы, работать с мэтром было огромной честью. Наши столы стояли в просторной комнате с белыми стенами, мой располагался у окна. Иногда нас посылали в библиотеку, чтобы изучить материалы по определенному историческому периоду или региону – например, Кавказу – и представить свои идеи. Но чаще нам в качестве образца давали определенный силуэт, ткань и набор цветов и говорили: «Посмотрим, что вы из этого сможете сотворить». Когда эскизы были готовы, мы передавали их пожилой женщине, la première, которая отбирала лучшие и показывала их Пату.
Он выглядел весьма внушительно: высокий мужчина с седыми волосами и хорошим цветом лица с правильными чертами. Держался он неизменно отстраненно и корректно, часто носил бабочки. Личных бесед Пату меня не удостаивал, но я мог наблюдать, как он рассматривает мои эскизы: когда ему что-то нравилось, он делал легкий кивок. Получивший одобрение набросок мог переделываться еще три-четыре раза, пока la première не прикрепляла его к стене.
Я в первый раз жил один, вдали от дома, и не где-нибудь, а в Париже, но это не стало захватывающим приключением, на которое я рассчитывал. Мама сняла мне комнату в квартире лишившихся состояния русских эмигрантов на улице Вожирар, которая точно не была центром ночной жизни. Приютившая меня семья настаивала, чтобы я ужинал с ними ровно в семь, а потом к полуночи обязательно был дома. Когда я не выполнял их требования, они читали мне нотации и угрожали рассказать маме, что я веду беспорядочный образ жизни. Но мне скучно было выслушивать их постоянные рассказы о прошлом, столь типичные для русских эмигрантов. Поэтому я бродил по улицам, ужинал бананами и появлялся дома только перед наступлением объявленного ими комендантского часа. Это был не самый интересный и событийный период моей жизни.
И не очень долгий. Когда я несколько месяцев проработал в Доме Пату, во Франции был принят закон, запрещающий использовать труд иностранцев. Поскольку я родился в Париже, я мог подать документы на получение французского гражданства, но это означало бы обязательную службу в армии. В Париже я не был счастлив и был не готов сменить подданство (в конце концов, я был наполовину русским и наполовину итальянцем, а не французом; кроме того, из многолетних разговоров с мамой выросла моя мечта когда-нибудь уехать в Америку).
Я без особых сожалений вернулся домой во Флоренцию, не до конца еще осознавая важность принятого решения: я свяжу свою жизнь с модой. Надо понимать, что в то время только Париж был модой. Не существовало значимых американских дизайнеров и вообще не существовало итальянских. В итальянском языке даже слова такого не было; человек, который шил одежду, назывался sarto, портной. Это не могло меня не беспокоить. Заниматься модой в Италии означало копировать, как мама, последние парижские модели. Можно было также заниматься частными заказами: девушки из богатых семей вырезали картинку из Vogue, приносили ее своей sartina – портнихе – и получали более или менее внятную копию. Поэтому, когда в 1933 году, вдохновленный приобретенным у Пату опытом, я решил открыть свое маленькое ателье на улице Фраттина в Риме, это было смелым и рискованным шагом.
Мама меня на него благословила. Я по-прежнему много времени проводил во Флоренции и часто прибегал к ее помощи, чтобы сшить придуманные мною модели. Пату и большинство других великих кутюрье могли собственноручно выполнить весь цикл создания платья: нарисовать, задрапировать, раскроить, сшить. Основам этих процессов меня научил мамин заведующий производством, но я не собирался в них совершенствоваться. Мне не хотелось конструировать выкройки или кроить ткань, теория и технологии меня мало интересовали. Для такого мастера, как Люсьен Лелонг, женщина была всего лишь элементом дизайна. Мое же отношение к клиенткам было намного более личным – я создавал модели для конкретных женщин. Мне хотелось преподнести их в наиболее выгодном свете. Особенно важным это было в Риме – сами женщины ценились там неизмеримо выше, чем все мои придумки.
У меня была возможность создавать модели для сливок римского общества, в том числе и для дочери Муссолини Эдды Чиано (девушки, ничем не выдающейся, кроме своего происхождения). Со многими из своих будущих клиенток я познакомился, когда проводил лето в Форте-деи-Марми, где отдыхали светские люди со всей Италии. С моей самой первой клиенткой в Риме, красавицей Надей Берлингиери, нас вообще связывала невероятная история: я дрался на дуэли из-за ее сестры Лолы.
Это случилось в 1930 году после инцидента в популярном клубе «Капаннина». В тот день я участвовал в теннисном турнире в Виареджио, одном из самых главных в Италии, и был преисполнен чувства гордости. За столиком я увидел Надю, ее старшую сестру Лолу и жениха Лолы, князя Алигьеро Джованелли. Эти девушки – наполовину итальянки и наполовину русские – были одними из главных светских красавиц. Просто сногсшибательными: Надя вообще выглядела, как Ава Гарднер[39]. Но на танец я пригласил ее старшую сестру.
Я слыл хорошим танцором, а в Италии танец часто считается инструментом соблазнения. И вот, когда я кружил по залу эту обрученную красавицу, ко мне неожиданно подлетел Джованелли, оттолкнул от своей невесты и дал мне пощечину.
Это, конечно, был прямой вызов, который видели все. Я мог сразу же дать ему кулаком в нос, но это было бы не по-джентльменски. Однако оскорбление взывало к ответу.
Я обратился к своему старшему приятелю, маркизу Лодовико Антинори, и попросил быть моим секундантом. Он пытался отговорить меня, подчеркивая, что мне еще нет восемнадцати, «законного возраста» для дуэли. Конечно, в Италии дуэли вообще были вне закона, маркиз тут имел в виду традиционный минимальный возраст. Но я был непреклонен. Я хотел поквитаться с Джованелли и жаждал крови.
В конце концов я уговорил Антинори, и он пригласил своего друга стать вторым секундантом. Потом он связался с Джованелли, и тот неохотно согласился на наши условия. Дуэль должна была состояться на рассвете в pineta, и драться мы должны были на шпагах до первой крови (дуэлей со смертельным исходом не было уже многие годы).
Накануне я весь вечер пил бренди, чтобы укрепить боевой дух. На сердце было тяжело, больше всего меня угнетали предстоящие расходы. Я наконец узнал, почему на дуэли дрались только джентльмены – никто другой просто не мог себе это позволить. Дуэлянт должен был сделать дорогие подарки своим секундантам, потому что они сильно рисковали – в случае огласки им грозил арест; доктору тоже предстояло отстегнуть кругленькую сумму. Кроме того, традиция, да и предусмотрительность тоже, требовала нанять перед поединком профессионального учителя фехтования, чтобы отточить удары, – это тоже стоило недешево.
И вот на рассвете мы сошлись в pineta, и вся моя бравада при виде противника с оружием рассеялась в утренней прохладе. Помню, как я смотрел на стоящего напротив Джованелли и думал: Как я ухитрился в это ввязаться? Я не хотел причинять ему вреда и, конечно, не хотел терять собственную жизнь из-за такого пустяка. Я понимал, что даже мелкая царапина положит дуэли конец, но, с другой стороны, любое неверное движение могло привести к смертельному исходу. Мне удалось задеть его первым, довольно глубоко оцарапав предплечье. Он принес свои извинения, я их принял, и мы снова стали друзьями. По традиции, чтобы все узнали о нашем примирении, мы появились рука об руку (его рука была забинтована) в лучшем кафе города.
Итальянцы обожают такие представления, эффектные жесты, шоу джентльменов. Весть о дуэли молниеносно разнеслась по всей стране и сильно упрочила мою репутацию.
Так что молодые итальянки были обо мне наслышаны. Я был своего рода диковиной: джентльмен, который дерется на дуэлях, участвует в теннисных турнирах, носит прозвище Спичка из-за своего взрывного темперамента и при этом создает женскую одежду. Как странно. Как необычно. В то время я особенно дружил с тремя сестрами Чериана и семьей Серра ди Кассано. Чериана занимали высокое положение в обществе и были в числе моих первых, всем известных клиенток, но самой первой стала все-таки Надя Берлингиери, младшая сестра Лолы, из-за которой случилась дуэль.
Однажды обедали с Надей. Она была восхитительна: темные волосы, голубые глаза, тонкая талия. Самая красивая девушка в Италии. Если она станет носить мою одежду, все захотят последовать ее примеру. Я поделился с ней своими планами и спросил, не согласится ли она, чтобы я сшил что-нибудь для нее, совершенно бесплатно. Разумеется, она согласилась, на таких-то условиях.
Наряд получился очень эффектным. Это была вариация на тему казачьего мундира – дань уважения нашему общему с Надей русскому наследию и жизни, которую я мог бы вести. Жакет длиной три четверти, сшитый из элегантной черной шерсти, походил на китель, он был двубортным с большими черными кожаными пуговицами. (Они станут моим любимым элементом декора, за что на Седьмой авеню[40]я получу прозвище Мистер Пуговица. А позже я часто буду использовать крупные пуговицы в туалетах, созданных для Жаклин Кеннеди.) Жакет плотно обхватывал талию и расширялся на бедрах, чтобы подчеркнуть фигуру Нади. Юбка у костюма была узкой, очень узкой. К нему прилагались аксессуары: черная меховая шапка в русском стиле и сапоги. Эскиз высоких сапог из черной кожи тоже нарисовал я и отнес сапожнику, чтобы он их сшил. Тогда так никто не делал.
Надя была в восторге от костюма. Она прогуливалась в нем по виа Венето, и все ее друзья спрашивали: «Кто это сшил?» И дело было сделано.
И все равно многим мое положение казалось странным. Джентльмен-дизайнер? Разве так бывает? Я старался выглядеть легкомысленным, представить свою профессию как хобби, которым занимался исключительно ради собственного удовольствия. Девушкам из высшего общества я поднимал настроение: со мной можно было посоветоваться по части гардероба, пообедать, вдоволь посмеяться. Это был бесценный опыт. Я узнал женщин со стороны, о которой никогда не подозревал, надежно скрытой от посторонних глаз. На физическом уровне мы разделяли интимные моменты, ведь я касался их тел, примеряя одежду. Но куда важнее была откровенность психологическая: я суммировал их достоинства и давал советы, как им лучше преподать себя. О таких тонкостях большинство мужчин и не подозревают. Я стал понимать, какими женщины видят себя в своем воображении, и помогал им реализовывать их фантазии. Я ценил доверие своих клиенток и боялся им злоупотребить. Сексуальный подтекст, конечно, тоже присутствовал. Но вот что интересно: когда я начинал создавать новый наряд, я обычно знал о своей заказчице столько, что тайны, которую хотелось бы разгадать, не оставалось. В профессиональном смысле это было проще, а вот романтические отношения исключало. Обидно, потому что большинство моих клиенток принадлежали к тому типу женщин, что мне нравился.
И все же, джентльмен-дизайнер? Мне нужны были деньги, очень нужны. Проблема, о которой я знал из личного опыта клиента, состояла в том, что европейцев трудно заставить платить своим портным. Они могут откладывать счета и оплачивать их раз в год или вообще этого не делать. Меня это не устраивало. Иногда даже я сам доставлял на дом готовые изделия, прикидываясь посыльным из Студии Кассини, и говорил, что мистер Кассини велел мне сразу же получить деньги за заказ. Это часто срабатывало, по крайней мере, меня ни разу не разоблачили.
Джентльмен-дизайнер? Да, мое положение выглядело в лучшем случае двусмысленным, особенно в глазах молодых людей из общества. Они бросались из крайности в крайность: то с подозрением относились к тому, чем я занимался с их девушками в первой половине дня (в Риме тогда время для серьезных ухаживаний не наступало ранее четырех пополудни), то ехидно недоумевали, почему это юноша из родовитой семьи заинтересовался женской одеждой?
(В те годы столпами римского общества были знатные семьи Боргезе, Колонна, Массимо, Орсини, многие из которых вели свою родословную со времен Римской империи. Молодые отпрыски этих семей были моими друзьями и знали о моем происхождении. Им было известно, что палаццо Капизуччи-Кассини в Риме, которым теперь владел граф Печчи Блант, когда-то принадлежало моей семье.)
Я вел очень активную светскую жизнь, практически каждый вечер у меня был занят. Обычно все начиналось со званого коктейля, часто подразумевавшего смокинг. Там мы встречались с друзьями, общались и группами расходились для продолжения вечера – на ужин, на бал, в кафе или клуб.
Помню, как однажды я пришел на такой коктейль после долгого отсутствия в Риме – я много времени проводил во Флоренции с родителями и старыми друзьями. Войдя в зал, я увидел двух беседующих молодых людей; одним из них был Бельмонте, которого я знал, другой был мне незнаком. Я кивнул Бельмонте и пошел к другим гостям, но услышал, как за моей спиной неизвестный спрашивает про меня: «Кто это?»
«Это? – сказал Бельмонте. – Да никто. Портной».
Я повернулся к Бельмонте: «Я все слышал».
«И что?»
«Сейчас узнаешь что, – ответил я. – Возможно, впервые в твоей жизни портной задаст тебе взбучку. У тебя есть выбор. Ты можешь подождать меня на улице после того, как вечеринка закончится. Или я всем объявлю, что ты трус».
Да, в те дни я позволял себе такие мелодраматические высказывания. Наверное, мои слова звучали слишком пафосно, но Бельмонте наступил мне на больную мозоль. Я продолжал общаться с другими гостями, шутил, развлекал девушек. Когда мои друзья собрались уходить, я сказал Джулианелле Чериана: «Подождите меня. Мне надо закончить одно дело».
«Это долго?» – спросила она меня.
«Нет, очень быстро. Мы можем пойти вместе».
Мы вышли на улицу, и там меня уже поджидал Бельмонте, облокотясь о крыло своего автомобиля. Руки скрещены на груди, на губах блуждает самодовольная усмешка, которая заставила меня еще больше его возненавидеть. Я предложить ему на кулаках выяснить наши отношения, он не ответил. Я подошел ближе, но он все равно не хотел вступать в драку. Тогда я дал ему пощечину, за ней другую… а он продолжал стоять столбом. Я обернулся к Джулианелле и сказал: «Теперь я могу всем рассказать, что он трус».
И я удалился горделивой походкой, полагая, что сберег свою репутацию. Может, я и портной, но связываться со мной не стоило.
Мой поступок можно объяснить юношеским максимализмом, но дело было не только в нем. У меня начал формироваться определенный, довольно необычный для джентльмена тип поведения, которому я буду следовать всю жизнь, и я хочу объяснить его причины здесь и сейчас.
Я дрался по трем причинам. О первой я уже сказал: я делал это, чтобы меня уважали. Большинство моих римских приятелей состояли на военной или дипломатической службе, некоторые были достаточно богаты, чтобы не работать вообще. Для всего мира я был кутюрье – профессия респектабельная, но мало подходящая для человека моего круга. Мне не хотелось, чтобы часто ассоциирующуюся с ней чувствительность и душевную тонкость принимали за слабость. Почти на генетическом уровне я знал: меня следует принимать всерьез.
Кстати, о генетике: она была второй причиной моих многочисленных драк. Желание сразиться с соперником было у меня в крови. Мои предки с обеих сторон были воинами – степными кочевниками, монгольскими завоевателями, казаками, итальянскими крестоносцами. О том, что сегодняшние аристократы ведут свой род от средневековых рыцарей, часто забывают. А ведь титулы давались тем, кто отличился в бою, это через много лет их потомки станут помещиками и придворными. Мои предки доблестно сражались, и, думаю, тягу к поединкам я унаследовал от них на генетическом уровне.
Я не могу научно обосновать свою точку зрения, единственным подтверждением служит мое поведение в бою – то сверхъестественное спокойствие, которое снизошло на меня в самой первой моей драке с кедди[41] в Довиле и пребудет со мной в дальнейшем. Во время драки я всегда чувствовал, что поступаю правильно, так, как это было заранее предопределено. Я добивался успехов в жизни, только когда мыслил стратегически, когда каждый новый день становился для меня не промежуточным эпизодом, а сражением, которое нужно выиграть. Мое наследие, кровь предков, текущая в моих венах, всегда помогали мне преодолевать неудачи и вновь бросаться в схватку.
Еще одна причина моих драк носила более современный характер. Я посмотрел много вестернов, и у меня родилось ощущение, что настоящие мужчины выясняют отношения на кулаках. Позже в Голливуде я с удивлением обнаружил, что большинство актеров, исполнявших на экране роли воинственно настроенных персонажей, страдают теми же заблуждениями, что и я. Потасовок в Голливуде случалось больше, чем мне доводилось видеть где-либо еще, в них участвовали такие звезды, как Эррол Флинн и Джон Хьюстон[42]. Этот город жил фантазиями, которые сам же производил, в число их входил романтический codice di duello[43], и я ему неуклонно следовал.
«Где sarto? Где sarto?»
Ну почему они меня так называют? Я делал костюмы для крупнобюджетного итальянского фильма, название которого, к счастью, забыл, но все равно оставался всего лишь портным. «Где sarto?» – кричали они, бегая по съемочной площадке, и словно выливали на меня ушат холодной воды.
В это рискованное предприятие я ввязался благодаря герцогу Лаурино, элегантному мужчине из родовитой, но обедневшей семьи. Он работал ассистентом продюсера или что-то в этом роде. Как-то я встретил его в отеле «Эксельсиор» на виа Венето, где тогда любили проводить время люди из мира кино. «Кассини, – сказал он мне, – а почему бы тебе не начать делать костюмы для фильмов?»
Да с радостью. Я всегда мечтал о Голливуде, как и добрая половина молодежи Италии. Думаю, что притягательность голливудского гламура была для нас сильнее, чем для самих американцев.
«Отлично, тогда я приглашу тебя в свою следующую картину», – сказал он.
И он это сделал. (Кстати, его обязательность сыграла со мной злую шутку, когда я действительно оказался в Голливуде. Если мне говорили «мы вам перезвоним», я всегда верил и ждал. Но в тот, первый раз дело происходило в Италии, а не в Голливуде.) О чем был фильм, я не знаю, потому что никогда не читал сценарий целиком, только отдельные сцены. Во всех производственно-технических цехах царила полная неразбериха, особенно в костюмерных. Я пытался выудить хоть какую-то информацию у Лаурино, но он отвечал только «посмотрим, посмотрим».