Олег Савощик
Лисьи байки: современные рассказы
Бабья доля
У Павла Андреевича все валилось из рук. Он то носился по комнате, поминутно вытирая платком вспотевший лоб, то зарывался в гардеробную перебирать наряды. До встречи с важным гостем осталось совсем ничего, нужно выглядеть должным образом, но как именно и какой образ будет “должным”, растерянный поэт представлял плохо.
– Вот этот вроде подойдет, – наконец остановился он, примерив очередной сюртук. Погладил мягкую ткань. – Но черные или золотые?
Елизавета Васильевна еще раз проверила прическу: каштановые волосы плотно стянуты черепаховым гребнем под таким углом, чтобы диковинные узоры виднелись на просвет, и один вьющийся локон будто невзначай спадает на белоснежный лоб. Улыбнулась отражению в зеркале.
– Разве так важно? – повернулась она к мужу. – Я думала, у нас приятельский ужин.
– Приятелями нас звать рано, но я смею рассчитывать на то в дальнейшем. Если сам Барышев вхож в наш дом… Можешь только помыслить, какие перспективы?
Лиза не разделяла обожаний супруга. Книги Барышева казались ей хоть и сносно написанными, но искусственными. Не нравилось и то, как маэстро поучает читателя, выдает прописные истины за откровения, прячет пустое за тяжелыми формами и вычурными образами. Но Паше, ее милому Паше, слышать того совершенно не следовало.
– Душа моя, пуговицы! Черные или в золоте? – Растерянный поэт сел на кровать. – Золото, да, определенно. Нужно немедля перешить. Аксинья!
– Полно тебе, оставь девушку, – одернула его супруга. – Она и так весь день на ногах, к ужину готовит. С черными хорошо.
Павел Андреевич с некоторым колебанием согласился.
– Кстати, как она тебе? – спросила Елизавета.
– Кто?
– Аксинья. Как работница.
– Хорошо. Претензий не имею. – Павел Андреевич держал в руках по трости, примеряясь то к одной, то к другой. – А что?
– Я тут намедни заглянула в домовую книгу, – Лиза старалась говорить как можно более отстраненно. – Оказывается, мы жалуем ей по восемь рублей.
– Ну да.
– Но Архип получает десять рублей. Хотя всего-то метет наш двор да редким случаем занимается починкой в доме. К тому же он пропойца!
– Согласен, пьет не в меру.
– Но десять рублей, Паша! Против восьми-то. Скажешь, у Аксиньи меньше хлопот? Она и за продуктами сходит, и сготовит ко времени, и дом в чистоте, а еще обстирывает нас…
– Это привычная плата по городу, – Павел и бровью не повел.
– Привычная! – Лиза всплеснула руками. – У папеньки, храни Господь его здравие, на фабрике женщины не хуже мужчин справляются, но получают меньше. И в нашем доме меня такая несправедливость терзает.
– Говоришь прямо, как эти… ну как их? – поэт пощелкал пальцами, вспоминая слово. – Равноправки, да!
– Разве оттого в моих речах меньше правды?
Павел Андреевич подошел ближе, поцеловал жену в лоб.
– После, родная, давай после. Оставь мне вопросы финансов.
***
Гости прибыли, как положено, с опозданием.
– Петр Сергеевич! Весьма, весьма рад! – Павел Андреевич раскланялся перед Барышевым. – Знакомьтесь, Елизавета Васильевна, моя жена.
– Очаровательно. – Глазки писателя скользнули по наряду хозяйки. Он дышал часто, как борзая после охоты, а его рыхлые щеки слегка дрожали при каждом движении. – Завидую, Павел Андреич, ей-Богу, завидую.
Он облобызал ее руку чуть выше, чем следовало, и чуть дольше, чем хотелось бы. Лиза мягко высвободила запястье из влажных пальцев и глубже вздохнула.
– Рада знакомству. Представите нам свою спутницу?
Сухенькая женщина, тихо стоявшая за спиной мужа, вздрогнула, будто удивившись, что о ней вспомнили. Бледная, как гипсовая фигура, и одетая во все бледное, она терялась на фоне стены.
– Это жена моя, – бросил Барышев, не оборачиваясь, и отдал Павлу Андреевичу свой цилиндр. – Пристройте, дружочек. И просушить надо бы, на улице морось.
– Я прикажу! А пока извольте осмотреть дом. Скромненько, конечно, но чем Бог послал.
Поэт увлек гостя за собой. За ними безмолвной тенью шмыгнула молчаливая жена Барышева.
– А это гордость моя и отрада! – говорил Павел Андреевич, показывая шкафы из красного дерева. – Я эту библиотеку собирать еще в студенческие годы начал. Тут и наши мастера, и европейские. Ваши книги, конечно же, вот они здесь!
– Дорогой, а чем нас порадует ужин? – спросил Барышев и зевнул.
***
– Литература – это всегда о наболевшем, – говорил он часом позже, ковыряясь в зубах вилочкой для оливок. – Хорошая проза, она о судьбах людских, и никак иначе. А наболевшего у людей, сами понимаете, куры не клевали.
– А поэзия, поэзия как же? – Павел Андреевич заглядывал мэтру в рот, боясь упустить хоть слово.
– Так вы ж поэт, голубчик, вам лучше знать! – хохотнул писатель, отчего стул под ним скрипнул. – О душе, думается мне. О чувствах и о душе.
– Вот как вы верно излагаете! Как же зрите в суть!
– Опыт, голубчик. Опыт!
Губы Барышева блестели, будто смазанные салом, а глазки бегали по столу, и, когда останавливались, пухлая рука тянулась, чтобы закинуть в рот очередное угощение. Елизавета Васильевна отвернулась.
Жена писателя, которую тот сухо представил перед трапезой, едва обмолвилась парой фраз за ужин и почти ничего не съела.
– Как вам жаркое? – спрашивала Лиза в попытке разговорить женщину.
– Благодарю, хорошо.
Хозяйка решила не сдаваться, поймать хотя бы взгляд серых глаз.
– Слышала, намедни вы с супругом посетили Европу? Удачно ли прошла поездка?
– Спасибо, удачно.
Лиза хотела было отругать себя – что за хозяйка такая, которая не может гостя развеселить? Но, по правде, в тот момент ее заботило иное.
Аксинья весь вечер была сама не своя. Едва завидев гостей, побелела кожей, а следом краской залилась, будто вся кровь в одночасье к лицу прилила. Когда блюда подносила, прятала голову в плечи и норовила поскорее выбежать из столовой.
Никогда ранее не замечалось за ней такой рассеянности: то подливой на скатерть капнет, то приборы перепутает.
Мужчины за беседой внимания на прислугу не обращали, а вот жена писателя, казалось, признала девушку. Замерла на миг, глаза распахнувши, и больше головы не поднимала. Сидела, в тарелку уткнувшись да вилкой для вида ковыряясь.
Лиза ждала конца ужина, словно на разогретом стуле сидячи.
– А пройдемте в мой кабинет, – предложил Павел Андреевич. – Аксинья! Будь добра подать кофе! У меня припрятан коньячок по такому случаю чудесной выдержки. Кавказский! А?
– Предпочитаю французский, – крякнул Барышев и нехотя поднялся.
– Мне нездоровится, – тихо сказала его жена. – Мы можем поехать домой?
Писатель закатил глаза.
– Бабы, – пробубнил он. – Моя супруга действительно нездорова. Прошу простить.
– Аксинья! Не надо кофе. Я провожу вас до экипажа, Петр Сергеевич. Папироску, папироску-то раскурим напоследок? Ах, до чего же жалко…
Когда гости уехали, Павел Андреевич еще долго не мог унять возбуждения. Метался по комнате, рисуя в фантазиях картины своей будущей выгоды от удачного знакомства.
– Заручиться покровительством Барышева – и можно двери издательства ногой открывать! Вот тогда-то заживем! – говорил он, пригубив коньяку. – Нет, насколько же разумный человек, этот Петр Сергеевич. Как мыслит он в литературе! Старую школу сразу видно, молодняку неровня.
Лиза улыбалась. Радость мужа грела душу, но в голове намертво засели мысли о поведении прислуги.
– Ложись без меня, родная, – сказал Павел Андреевич. – Я сегодня поработаю у себя. Вдохновенье, знаешь ли, нельзя упускать!
Дождавшись, когда супруг уйдет в кабинет, Лиза отправилась на кухню. Раньше прислуга спала здесь же, в тесной каморке по соседству с водосточными трубами. Но жена поэта настояла, и домработнице выделили комнатушку у чердака, сухую, чистую и даже с кроватью.
Аксинья рыдала бесшумно, глотала звуки вместе со слезами. Она не заметила Лизу, склонившись над бадьей, и, когда тонкие пальцы коснулись мелко подрагивающего плеча, чуть не вывернула грязную посуду на пол.
– Напугали вы меня, барыня!
Елизавета Васильевна всмотрелась в заплаканное лицо.
– Какое горе с вами приключилось, милая?
Аксинья не ответила, потупила взор.
– Сегодня мне показалось, что вы признали наших гостей.
– Как не признать, – всхлипнула прислуга. – Много годов тому я работала у господ Барышевых.
– Вот как? Уж не связано ли ваше расстройство с этим обстоятельством?
Аксинья зажмурилась, но слезы все равно находили себе дорогу, оставляли мокрые следы на раскрасневшихся щеках. Руки в серых хлопьях мыльной пены сжимали тарелку с такой силой, что тонкий фарфор чуть было не треснул.
– То дело былое.
– Они вас обижали? Я хочу знать.
– Барыня, родненькая, Христом Богом прошу, не спрашивайте, не рвите душу!
Лиза поджала губы.
– Разве я обидела вас хоть делом, хоть словом? Разве не я дала вам кров и работу? Уж не откажите в чести отвечать, когда вас спрашивают.
Аксинья всхлипнула громче, норовя разрыдаться во весь голос, но Лиза ее опередила. Подошла, прижала к себе, лицом влажным и сопливым к тонкой ткани французской блузы, к груди, где яростно стучалось сердце. Недомытая тарелка измазала дорогую юбку, грязная пена оставила разводы на редком цвете слоновой кости.
Лиза гладила голову несчастной и терпеливо ждала.
А потом Аксинья рассказала.
***
Елизавета Васильевна ночью не сомкнула глаз. Стоило хоть на мгновение провалиться в забытье, и перед взором вновь маячили дрожащие губы Аксиньи и ее сбивчивый рассказ. Павел Андреевич уснул за работой, а Лиза не стала тревожить супруга.
Лишь за завтраком, нервно комкая в руках столовый платочек, она решилась начать разговор.
– Ты знал, что Аксинья работала в доме Барышевых?
– Действительно? – Павел Андреевич не оторвался от газеты. – Не знал, откуда бы. Верно говорят, мир тесен. А столица и подавно.
– Паша…
Лиза не удержалась, выложила как на духу все, что услышала от прислуги. Павел Андреевич менялся в лице. Он отложил газету, а спустя мгновение залил ее кофе.
– Немыслимо! – воскликнул поэт, ероша волосы. – Это же какая низость – пользоваться положением, домогаться несчастных девушек! Так нагло, так открыто! Понятно, отчего она бежала.
– Это не все, – продолжила Лиза. – Она рассказывала и о других девушках. Он принуждал угрозами и побоями… иногда у него получалось добиваться своего.
Павел Андреевич встал и прошелся взад-вперед по летней террасе. Закурил папиросу.
– И ты ей веришь?
Лиза скривилась, будто лимона прикусила.
– Отчего ты спрашиваешь? Зачем ей наговаривать?
– Домашняя прислуга частенько держит обиду на своих господ. – Поэт втянул горький дым и тоже поморщился. – У Петра Сергеевича тяжелый склад характера, дело известное. И определенные требования к своему положению. Он мог быть резковат с девушкой, грузил ее работой сверх меры…
– О чем ты говоришь? Это же насилие, Паша! Она мне рассказала, только когда я настояла, а после молила, чтобы это осталось в тайне, из страха и стыда.
Поэт вернулся на место и одним глотком прикончил остывший кофе.
– Коньяку бы, – сказал он, помолчав. Застонал. – Как в глаза теперь смотреть, как за руку здороваться? Мерзко это. Противно.
– Ты говорил, что шурин друга твоего в суде работает.
– У Мишки-то? Верно, следователем.
– И как о нем отзываются?
– Лично не знаком, но слыхал, что человек великой нравственности. Но к чему тебе? Уж не задумала Аксинья жаловаться после стольких лет?
Лиза потерла уставшие глаза.
– А что прикажешь? Всё забыть?
– Забыть не забыть, а где она раньше была? – Павел Андреевич вновь поднялся. – Как бы то ни было, пусть сама разбирается. Нам в эту историю лезть не с руки.
Поэт говорил вполголоса, не глядя на жену.
– Барышев подлец… возможно. Но не ко времени нам ссориться с серьезным человеком. Мое имя рядом с ним имеет вес, к моему сборнику присмотрелся столичный издатель…
Он обернулся, и Лиза впервые увидела столь сильную досаду на лице супруга.
– Зачем ты мне только это рассказала?!
Но отнюдь не досада жгла сердце самой Лизы. Вместе с этим пониманием пришла и решимость. Поэтому, когда на следующий день, отдохнувшая и собранная, сидела в кабинете судебного следователя, голос звучал уверенно, а глаза блестели живым огнем.
– Не соизволит ваша милость сам расспросить прислугу и убедиться в правдивости моих слов? – добавила Елизавета Васильевна, закончив рассказ. – Видите ли, Аксинья девушка скромная, из простой семьи, ей боязно жаловаться на господина, пускай и бывшего. Наотрез отказалась предавать огласке! Вот если вы с ней поговорите… Перед лицом закона она не осмелится отпираться.
Следователь не перебивал, в его взгляде Лиза с удовольствием отметила заинтересованность, а открытое молодое лицо наводило на мысли о порядочности и остром уме. Выслушав, мужчина задумчиво покрутил ус и спросил:
– Позвольте уточнить, любезная, о каком Барышеве идет речь? О том самом Барышеве, Петре Сергеиче? Писателе?
– С этим какие-то проблемы? – Лиза вскинула подбородок.
– Нет, – отрезал следователь. – Правосудие равно для всех. Но вы сами понимаете, с момента, о котором вы говорите, прошло столько времени…
– Неужели ничего нельзя поделать?
– Можно попробовать. Если найти свидетелей. Вы помянули и других девушек, так? Хорошо, разыщите их, приведите ко мне, убедите написать жалобу. Тогда я смогу открыть следствие. Если их показания сойдутся, господину Барышеву придется отвечать.
Лиза улыбнулась.
От следователя она прямиком направилась к дому Барышевых в надежде, что не застанет самого Петра Сергеевича в такой час.
– К барыне? – курносая девчушка, совсем молоденькая, стояла в дверном проеме и недоверчиво оглядывала незнакомку.
– Я слышала, госпожа Барышева занемогла, и заехала ее навестить. По дружбе.
– По дружбе?
– Все так, мы подруги. – Лиза улыбалась тем шире, чем больше прислуга округляла глаза. – Часами напролет болтаем о всяком, она такая озорница! А вы обо мне не слыхали? Елизавета Васильевна я.
– Входите, обождёте в приемной, – спустя долгую паузу отозвалась курносая. – Я осведомлюсь, готова ли хозяйка вас принять.
Жена писателя встретила гостью с осторожным любопытством. Желание справиться о здоровье хозяйки стало предлогом, и Лиза напросилась на чай, а сама решила выведать, что супруге Барышева известно о пристрастиях мужа.
Но та, ссылаясь на самочувствие, дала понять – всякая беседа ей в тягость. Отвечала коротко, голосом столь слабым, что его смог бы перекрыть и шелест листвы на ветру, а сама ничего не спрашивала. Пила горячий чай, едва касаясь губами чашки, да без конца теребила жемчуг на шее. Ее костлявые плечи выпирали даже через черную ткань домашнего платья, а в изможденном теле не оставалась сил на ровную осанку.
Лизе на миг стало совестно, что она хотела воспользоваться чужой слабостью. В то же время ее злило понимание: настолько зависимая, настолько придавленная мужниным авторитетом, Барышева будет молчать.
– По правде, я намеревалась справиться вот еще о чем, – Елизавета Васильевна начала издалека, скрывая волнение в голосе. – Дом у нас с Павлом Андреевичем большой, а прислуга одна. Девушка хорошая, но не поспевает за всем, бедняжка. Вы ее, должно быть помните, Аксинья. Она здесь работала.
Барышеву словно в известь опустили. Ее кожа от напряжения плотнее натянулась на черепе, придавая физиономии устрашающий вид.
– Вы и сами, должно быть, знаете, как тяжело сейчас найти порядочную прислугу, чтобы и руки на месте, и лишнего не болтала, – Лиза продолжила как ни в чем не бывало. – Намедни Аксинья поделилась со мной…
Рука Барышевой дернулась, едва не опрокинув чашку.
– …поделилась, что работала здесь с другими девушками. Тоже хорошими и хозяйственными. Так вот, мне хотелось бы их отыскать. Возможно, кому-то будет интересно предложение по службе.
– У нас работало много девушек. Всех и не упомнишь, – губы хозяйки едва шевелились. – Петр Сергеевич сам нанимает прислугу, у него и осведомитесь. Он скоро прибудет.
– А может, я поспрашиваю у тех, кто служит вам сейчас? Наверняка кто-то да помнит…
– Нет-нет! – Барышева вытянула костлявые руки и тяжело вздохнула: резкий жест дался ей с трудом. – Не надо спрашивать. То есть… Все заняты работой, зачем их отвлекать?
– Может, тогда вы мне поможете?
Под горящим взглядом жена писателя сдалась.
– В домашней книге. Туда записываются все адреса их родных домов. Я велю принести.
Елизавета Васильевна дрожащими пальцами листала толстенную книгу с ветхими страницами. Боялась, что нужного периода там нет. Слуг в доме Барышевых всегда было много, опрашивать всех значило навести на себя подозрения раньше срока, а значит, следовало для начала искать тех, о ком говорила Аксинья.
Лиза нашла нужную страницу и выдохнула. Тщательно переписала себе адреса бывших работниц.
Распрощавшись с хозяйкой и пожелав ей скорейшего выздоровления, жена поэта покинула дом Барышевых, довольная собой.
***
Елизавета Васильевна велела извозчику обождать ее и еще раз сверилась с адресом на бумажке. Потемневший от старости дом в одном из бесчисленных фабричных переулков встретил сыростью и запахом кислятины. Лиза отыскала нужную квартиру, зажимая нос платочком.
Дверь открыл рыжебородый мужчина с таким угрюмым видом, будто на порог к нему сам черт явился, а не миловидная барышня. Когда она спросила о Полине, рыжие брови нахмурились сильнее, но, подумавши, хозяин все же позволил войти. Предупредил, что спустится купить табаку. И очень скоро вернется. Лиза поняла намек.
Полина работала у Барышева на печатной машинке, наборщицей. Или, как модно было называть это в домах важных господ – секретарем. Вот и сейчас она сидела в невысоком кресле, давно потерявшем цвет и начальную форму, окруженная пыльными стопками бумаг, била по клавишам. Пепел из зажатой в зубах папиросы падал на стол.
Наборщица не удивилась вопросам. Догадывалась, что всякое скрытое однажды станет явным.
– Иди, поиграй во двор. Только никуда не уходи, дождись там папку, – бросила она через плечо темненькому мальчугану, который усердно выводил кусочком угля каракули прямо на обшарпанных стенах. – А вы присаживайтесь.
О своих воспоминаниях Полина говорила легко и буднично, не отвлекаясь от работы. По ее словам, Барышев с первого дня не давал проходу девушке: то к стене прижмет да речи жаркие на ухо шепчет, то за ягодицу ухватится чуть ли не у всех на виду, а то и руку до синяков сожмет в порыве страстном. И с каждым разом всё настойчивей, по-хозяйски смело.
– Грубость та меня пугала, признаю. Но не могу сказать, что в отношении ко мне она выходила бы за привычные рамки. Уж точно не грубее, чем с остальными. – Полина щурилась, глядя на отпечатанные литеры, света из заляпанного оконца не хватало. – Петр Сергеевич не терпит отказов, знаете ли.
– Но почему же? Почему они сносили всё молча? И вы тоже! Почему? – не выдержала Лиза, возмущение стальным корсетом сдавливало ребра, мешало дышать.
– Вы боитесь холода? —Впервые Полина оторвалась от своего занятия и посмотрела на гостью.
– Я не люблю…
– Никто не любит, но я спросила иное. Боитесь ли?
– Простите, я не совсем…
– Любой, кому приходилось ночевать на улице, боится холода. Мы боимся последнего куска хлеба, потому что знаем: завтра его может и не быть. Но откуда бы вам знать, барыня?
– Мы говорим о другом.
– Все о том же, моя хорошая, все о том же. Вы продолжаете стоять.
Лиза снова осмотрела комнату. В тесноте она так и не нашла себе места, ей всё казалось, что вонь дешевого табака и плесени пропитал каждый дюйм этого дома.
– Они боялись его денег. Его положения в обществе. – Полина снова застучала по клавишам. – Когда ты входишь в дом к Барышеву, то принадлежишь ему. Были, кто пытался противиться, тогда из грубияна он становился страшным. Но я больше не буду рассказывать о страхе, вам всё равно невдомек.
Наборщица сменила бумагу и продолжила:
– А что касается меня, то я устала сопротивляться, поддалась. И пожалела. Дура баба верит, что мужик особенный только для нее. Особенно если он сам так говорит. Когда Петр Сергеевич узнал о моем положении, выставил из дома без лишних разговоров.
– И даже тогда вы умолчали, – Лиза покачала головой. Догадка пришла следом. – Так значит… тот мальчик?
– Только не вздумайте об этом трепаться! – резко повернулась Полина. – Ванечка принял меня с малышом, но не знает его истории. Пусть так и останется.
– Ну а сейчас что же? Почему даже сейчас от правды бежите?
– А кому прок от правды вашей? Мы вырвались из кошмара, а Петру Сергеевичу пускай черти в котлах воздают.
