Олег Яковлев
Ярослав и Анастасия
Глава 14
Вода в Блатенском озере отливала яркой синевой под безоблачным куполом небес. Лёгкий ветерок приятно обдувал разгорячённые долгой стремительной скачкой лица. Который день шла на лесистых берегах озера королевская охота. Лаяли до хрипоты псы, трубили в рога ловчие, угорская знать, разряжённая в яркие кафтаны, жупаны, кинтари[129], без устали гоняла по долинам быстроногих оленей и мохнатых диких вепрей. Свистели стрелы, ржали кони, вечерами в лагере под Веспремом рекой лилось янтарное вино. Веселье, шутки, смех сменяли бешеную скачку и крики. На вертелах жарилась добыча, изголодавшиеся за день бароны с довольным урчанием поглощали свежее мясо убитых животных. А наутро всё начиналось снова – скачки, погони, схватки со зверем.
Фаркаш долго искал удобный случай подъехать к королю и заговорить с ним. Пребывание в Константинополе научило его быть осторожным и рассудительным. Уже не рубил он, как на пороге юности, сплеча, а выжидал, как затаившийся хищник, того мгновения, когда почти невозможно будет промахнуться. И вот на пятый день ловов, когда ехали они трусцой вдоль берега озера, заметил Фаркаш, что румяное, дышащее здоровьем лицо молодого короля Иштвана сделалось скучным и угрюмым. По всему было видно, что охота надоела молодому монарху. Ехал он медленно, отпустив поводья, хмуро взирал на синеву Балатона, устало морщился, слушая безмерную похвальбу и пьяные рассказы баронов о давешнем лове. И Фаркаш рискнул. Незаметно подъехал он к молодому королю, поравнялся с ним, завёл неторопливый разговор:
– Я вижу, ваше величество вполне насытился охотой. Может, следует вам заняться иным делом?
Иштван с удивлением приподнял бровь.
– О чём ты говоришь, барон?
Лицо его сразу оживилось.
– Вы молоды, ваше величество. Полагаю, найдутся женщины, которые доставят вам удовольствие. Не всё же время скитаться по лесу в поисках зверя. И не вечно воевать. Иногда можно позволить себе вкусить иных прелестей.
– Ты же знаешь, Фаркаш, что у меня есть невеста. Русская княжна, Евфросинья. Моя дорогая матушка уже всё за меня решила! – Иштван недовольно поморщился.
– Но вы ведь уже не ребёнок, государь. Вы сами вполне созрели для важных решений. Стоит ли вам во всём слушать вашу матушку? – Последние слова Фаркаш произнёс тихо, почти шёпотом.
Иштван опасливо огляделся по сторонам. Шумная свита баронов немного отстала от них и отъехала в сторону от озера, лишь трое верных слуг держались несколько позади короля. В любой миг готовы они были обнажить свои огромные двуручные мечи и броситься на его защиту, если бы такая потребовалась.
– Что ты предлагаешь? – продолжая хмуриться, резким голосом громко спросил Иштван.
– Здесь неподалёку есть одно место. Небольшое загородное поместье. Там можно остановиться и весело провести время.
Иштван задумался, прикусил губу. Верно говорил Фаркаш – он уже далеко не мальчик. Мать навязала ему невесту – толстощёкую галичанку, совсем ещё девчонку, которая ему совсем не пришлась по нраву. Их обручили наскоро в соборной церкви в Эстергоме, после чего Ярославну отослали в Тормово, в монастырь – пускай поживёт там пару лет, пока станет взрослой и сможет рожать ему, Иштвану, здоровое потомство.
Но, в конце концов, он ведь король, а не кукла какая тряпичная! В восемнадцать лет он сам способен выбрать себе будущую жену. Мало ли что там думает мать. Она полагает, что без помощи галицкого князя он не сможет победить ромеев. Как бы не так! Да он ещё не раз покажет на поле брани этому самому Мануилу свою отвагу и свою силу! Он отгонит его за Дунай, за Балканы! Пусть убирается в свой Константинополь и сидит там, дрожит за свою шкуру!
– Хорошо. Говори, куда ехать, – ответил наконец молодой король согласием на предложение Фаркаша.
Они свернули с прибрежной тропы и понеслись рысью по пыльному шляху.
…Лёгкий шёлк цвета морской волны приятно обрисовывал стройную фигуру. Уста покрыл слой коринфского пурпура, долгие ресницы были подкрашены, брови подведены сурьмой, на иссиня-чёрных волосах красовался невесомый полупрозрачный плат. Трудно было узнать в нарядно одетой красавице вчерашнюю портовую гетеру. Сияла она прелестью, притягивала мужской взор обаянием улыбки, а манерами походила на знатную гречанку, благо Птеригионит оказался неплохим учителем. Даже имя Лициния сменила молодая женщина на благозвучное «Мария».
– Ты должна забыть о том, кем была раньше, – давал ей последние наставления евнух. – Ты станешь любовницей короля, сможешь влиять на самые важные дела, которые будут твориться в этой стране. Помни, что императрица Феодора была в юности цирковой артисткой, а будущая супруга двух базилевсов Феофано прислуживала в таверне. И обе они возвысились благодаря, в первую очередь, своей красоте. Ну и здесь… – Птеригионит постучал себя по лбу. – Кое-что у них имелось. Вот и тебе предоставляются неплохие возможности.
Лициния-Мария молчала. Она не верила в добрые намерения евнуха и его дружка, держалась настороже, но соблазнить короля угров хотела. Встречу с ним ждала она как некое захватывающее приключение. И когда явился к ней этот пропахший лесом и конским потом юнец, оказавшийся грубым и бесцеремонным, испытала она немалое разочарование.
– Ты кто? – спросил он, стряхивая с дорожного кафтана пару сухих листьев. – Ты гречанка? Я воюю с греками.
– Моё имя Мария. И да будет тебе известно, что не все греки – друзья императора Мануила.
– Ладно, хватит нам заниматься пустыми разговорами. Сними с меня сапоги и раздевайся сама! И поспеши! У меня нет времени на глупости! – приказал король.
Он опустился на стул и позволил ей стянуть с себя высокие сапоги с боднями.
После, когда она послушно разделась и легла, он набросился на неё, словно дикий зверь. Она успокоила его, позволила ему удовлетворить плоть, а затем возбуждала раз за разом, как умела, с удовлетворением замечая, как дикость варвара сменяется в молодом Иштване восторгом от соития. Дело своё Лициния-Мария знала хорошо. День, вечер и ночь провёл король угров в постели с красавицей-гречанкой.
– Я возьму тебя с собой. Увезу отсюда, – говорил он после. – Сделаю тебя королевой, посажу на трон.
– Но ведь у тебя есть невеста? – лукаво щурясь, спросила Мария.
– Я выгоню её! Велю убираться к своему отцу! На что мне эта девчонка?! Некрасивая, толстая, как пирожок! Ты мне нужна! Ты!
Бывшей гетере сделалось вдруг страшно. Мало ли что болтал там Птеригионит об императрицах. Сейчас другое время, и знала она твёрдо, что никакой королевой ей никогда не стать. Захотелось убежать, скрыться от этого гадкого евнуха. Или убить его, что ли? Подкрасться ночью да заколоть кинжалом. Она сможет, хватит у неё решимости и силы. Но что потом? Опять портовая таверна, грязь, пьяные моряки? Нет, даже думать о той, прежней, жизни Мария-Лициния не хотела. И когда утром король наконец покинул её ложе, она никуда не ушла, никого не убила. Осталась она сидеть на ложе, растрёпанная и усталая после ночного бдения, совершенно не зная и не понимая, что же теперь её ждёт.
А тем часом Фаркаш, неотлучно сопровождавший короля в обратном пути к Блатенскому озеру, осторожно спрашивал:
– По нраву ли вам пришлась эта гречанка? Говорят, она красива и умна.
– Ты прав, Фаркаш. Я подумаю, чем тебя наградить. Бывают же женщины! – Иштван тяжело вздохнул.
– В чём печаль ваша, государь? – спросил, нарочито хмурясь, Фаркаш. – Вам чем-нибудь кто-нибудь не угодил?
– Нет, друг мой. Не в том дело. Я бы… я бы хотел отослать обратно к отцу свою невесту. Но моя мать…
– Ваша мать? – удивился Фаркаш. – Вот что я вам посоветую, государь. Сходите-ка вы к епископу Луке. Насколько я знаю, он противится вашему браку с дочерью галицкого князя. Думаю, он найдёт способ повлиять на вашу мать.
– А ведь ты прав! – воскликнул обрадованный Иштван. – Как я сам не додумался? Точно! Епископ Лука мне поможет! Отошлю противную девчонку восвояси – и тогда заживу, как и подобает королю! Женюсь на какой-нибудь красавице королевских кровей…
– Конечно, ваше величество, конечно. К примеру, у австрийского герцога Генриха, кажется, есть красивая дочь. Чем не королева Венгрии? – заметил Фаркаш. – А не она, так другие найдутся.
Барон мысленно потирал руки и благодарил Бога. Кажется, их с Птеригионитом план сработал. А дальше… Король благоволит к нему. На что, в конце концов, сдался Фаркашу этот Бела! Если всё сложится как надо – он останется в Угрии и займёт место в свите короля. А евнух пусть проваливает в свой Константинополь!
…Продолжалась на просторах Европы хитроумная игра страстей, кипела на Балканах война, и всё новые и новые люди втягивались в нескончаемую цепь событий, в запутанный клубок противостояний.
Глава 15
Давно не учинялось на княжеском дворе в стольном Галиче таких шумных и многолюдных пиров. Как в давние уже времена покойного Владимирки, вздымались чары с пенящимся олом и мёдом, произносились здравицы, плясали меж столами весёлые скоморохи. Яств обильных на столах было немерено. Чего только не сыскать здесь! Тут и рыба разноличная, и фрукты заморские, и зажаренные целиком молочные поросята, и лебеди в сметане, и медвежатина, и кабанина. Текли в ендовы[130] вина красные греческие и белые угорские, ол тёмный ячменный соседствовал со светлым пшеничным, густая сливовица стояла рядом с бочонками, наполненными крепким мёдом. Не скупился князь Ярослав, на широкую ногу устроил он празднества в честь своего двухродного брата, царевича Андроника Комнина.
Вчерашний беглец восседал по правую руку от князя, облачённый в дорогие одежды: в фиолетовом аксамите[131], в шапке с собольей опушкой, в красных тимовых сапогах. Подымал он чашу – ритон[132], говорил на правильном русском языке, не коверкая слов, хвалебные речи, благодарил князя за оказанный ему добрый приём.
На пиру Осмомысл торжественно провозгласил, обращаясь к своим ближним боярам:
– Земля моя! Бояре земские и люди градские! Сподобил нас Господь чести лицезреть великого гостя – брата нашего, кир Андроника, единокровного нам по матери его, архонтиссе Ирине Володаревне, единоверного нам по равноапостольному Константину[133]. День этот навсегда, на веки вечные вписан будет буквецами златыми в летописи славного города нашего, поскольку впервые принимает он в своих стенах потомка столь великого множества славных царей и цариц, наследника величайшего из всех земных престолов!
По Божьему соизволению странником нищим, гонимым судьбою пришёл он к нам, и тем дороже должен он быть для нас, тем теплее будет наша забота о его благе. В кормление дорогому гостю даю я свои города – Тисменицу, Толмач и Хотимир со всеми ловищами, лебедиными, гогольными и турьими займищами. Пусть заменит ему роскошь и богатство великого Царьграда охота на диких туров в лесах наших! Пью за здоровье твоё, брат Андроник!
Смыкались со звоном чары с хмельным питьём, шумно приветствовали приближённые князя улыбающегося Андроника, отмечали его храбрость, ловкость и силу. В заснеженных карпатских лесах не одного дикого тура убил он, не одного оленя догнал, не одного медведя заколол рогатиной. Хоть и ромей был Андроник, а не было в нём ничего келейно-завистливого, льстивого, изнеженного, не жаловался он ни на холодную зиму, ни на то, что вынужден жить изгнанником и рассчитывать лишь на милость и доброту Ярослава.
Многим по нраву был рослый, сильный ромейский царевич, особенно же вздыхали по нему боярские жёны и дочери. До женского пола был Андроник так же охоч, как и до поединков с дикими зверями. В теремах шептались, что не одна жёнка зачала от него ребёнка. В некоторых богатых семьях боярских явились уже на свет смуглые малыши с вьющимися кудрями. Обманутые мужья покуда молчали – пользовался Андроник у князя большим почётом.
Пиры продолжались без малого седьмицу. И невесть сколь долго шли бы они и далее, да на шестой день ввечеру прискакал в Галич на запалённом иноходце скорый гонец от угров. Шатаясь от усталости, проследовал он в сопровождении стражи мимо пирующих на верхнее жило княжьих хором, упал перед встревоженным Осмомыслом ниц, промолвил прерывисто, тяжело дыша:
– Княже! Король угорский Иштван… на Дунае на отряд, посланный тобою, нападение учинил… Средь нощи, коварно налетели на нас… Тудор, воевода твой, пал в сече… Отметчик король Угорский!.. Дщерь твою Евфросинию велел к тебе в Галич отослать. Все, кто противу были, в темницу брошены… Мать, королева Фружина, сперва супротив была… но топерича всё одно, за сына стоит… Слушает же во всём король токмо бискупа[134] латинского Луку да барона Фаркаша… Меня воевода Або… послал… Велел передать… Рвал бы ты с королём Иштваном дружбу.
Недобрые вести поразили Ярослава в самое сердце. Вот оно как вышло! Выходит, весь тот союз, который он долгие годы сколачивал, рухнул в одночасье по глупости и вероломству мальчишки Иштвана! Жаль, безумно жаль было верного Тудора и ратников. Посланные им в помощь уграм, стали они жертвами подлого предательства!
– Что же, король угров думает заключить мир с базилевсом Мануилом? – спросил князь после долгого скорбного молчания.
Гонец отрицательно замотал головой.
– Нет, княже. Рать на Дунае продолжается. Безумное затеял королёк сей. Похвалялся, что в одиночку со греками совладает.
Пальцы с силой вцепились в львиные головы на подлокотниках стольца. В голове после выпитого вина стоял хаос, мысли мешались, путались, на душе было горько, обидно! Понимал Осмомысл одно: союзу с уграми у него более не бывать. А Фрося? Что будет с ней? Тревога охватила Ярослава. Поспешил, ох, поспешил он! Надо было здесь обождать. Настя бы уразумела.
Словно отвечая на немой вопрос, гонец воеводы Або добавил:
– Дщерь твоя вборзе[135] в Галиче будет. Нынче в Перемышле уже обоз её.
«Ну, хоть так. Хоть Фросю не тронул, мерзавец! Ничего, поквитаюсь с тобой! За позор мой и её землями в Подунавье заплатишь, глупец!» – думал с ожесточением Осмомысл. Желваки гневно ходили по его скулам.
Он не знал, не ведал, что в этот самый час из ворот Константинополя выехало в Галич пышное посольство, возглавляемое двумя епископами. Император Мануил предлагал возобновить прежние мир и дружбу и выражал готовность простить своего непутёвого двоюродного брата. Победа в долгом упорном ромейско-угорском противостоянии на Балканах клонилась в сторону базилевса.
Глава 16
Ольга пушила Ярослава на чём свет стоит, заходилась в крике, от которого дрожала слюда в окнах. Князь молча, с отрешённым видом выслушивал её гневные слова, сидя на лавке у муравленой печи.
– Как мог ты?! Дочь нашу на позор отдал?! Латинянину поганому?! Что, доволен?! Вот они, соузнички твои! Вспомяни, как под Перемышлем бойню учинил круль Геза! Как батюшка твой ратоборствовал с ими! А ты?! Мириться, соузиться вздумал?! Стыд какой, Господи! Дочь нашу назад отослал угорец! Да топерича вся Русь над тобою смеяться будет! Позор, Господи, какой! Срам на главу мою! – бесновалась, вся багровая от возмущения, княгиня.
Что было силы она ударила кулаком по столу и грузно повалилась на лавку в стороне от Ярослава.
Досадливо морщась, Осмомысл глянул в её сторону. До чего отвратительна эта женщина! Как мог он жить с нею столько лет, как не было противно ему ласкать её по ночам?! На душе стало гадко, мерзко. Хотелось уйти, убежать куда-нибудь… Да куда угодно, лишь бы подалее от неё и от этой палаты!.. Но куда уйдёшь?!
Одно слово бросил он через плечо, едва разжав стиснутые зубы:
– Охолонь!
И снова Ольга взвилась, как укушенная, снова из уст её посыпалась ругань:
– Дурак ты! Дочь свою сгубить измыслил?! Сидишь тут! Рохля! Другой бы меч в руки взял да пошёл бы за позор дочерин мстить, а ты?! Задницу свою с лавки не подымешь! Всё по-лукавому хочешь! Да токмо никому твои лукавства не страшны! Никто тя не боится! Тебе в лицо плюют, а ты и доволен!
В конце концов Ярослав не выдержал.
– Хватит глупости тут молоть! Ишь, расшумелась! – прикрикнул он, обрывая её на полуслове. – Разберусь как-нибудь без твоих воплей истошных, что мне делать и как дочь свою устроить. Сама-то давно ли довольная ходила, говорила, что правильно, пора Фросе замуж идти! А теперь меня во всех грехах упрекаешь, безлепицу[136] молвишь! Помолчала бы! Без тебя тошно!
Зашуршала громко драгоценная парча. Поднялась княгиня, опёрлась руками о стол, ответила неожиданно спокойно и веско:
– За русского Фроську надобно отдать, за княжича какого. Одна вера, одна молвь, единые свычаи и обычаи. Легче тако-то вот. Сама я сим займусь.
Сказала эти слова Ольга, тотчас повернулась круто и вышла из палаты.
«Ну-ну. Давай дерзай! Ищи жениха! Токмо гляди не просмотри! Будто у нас на Руси все ладом живут!» – хотелось Осмомыслу крикнуть ей вслед.
Сдержался, остывая от жаркого спора, от обиды и неприязни, долго стоял у окна, молчал, смотрел на видные вдали главы собора Успения, думал невесёлую думу. В конце концов не выдержал, покинул горницу, хлопнув дверью, сбежал вниз с крыльца, велел седлать коня. Выехал шагом за ворота, окунаясь в вечернюю прохладу городских улиц, ударил скакуна боднями, ринул вниз с горы, к посаду. Оставив коня на попечение верного челядина, стойно вор, пробирался к дому Чагра, пролез, отодвинув доски забора, во двор, тенью юркнул к высокой теремной башне. Осторожно ступал по деревянным ступеням лестницы, протиснулся в дверь светлицы. Нежные белые руки обхватили его за шею.
– Настенька, любовь моя! – Слова потонули в страстном долгом поцелуе.
– Княже мой! Любый мой! Сожидала тя ночами бессонными! Мой ты, мой! Ничей более! – шептала женщина.
Он срывал с неё одежды, окунался лицом в каскад шелковистых волос, забывая обо всём на свете, отбросив прочь все свои дневные заботы, проваливаясь словно бы в иной мир, наполненный ароматами любви, красотой и счастьем.
Утром, неожиданно строгая, прямая, Анастасия скажет ему:
– Тяжела я, княже! Ребёнок будет… у нас с тобой!
Новость была и желанная, и радостная, и тревожная вместе с тем. Как поступить ему теперь, как быть?
Ярослав решил, что хватит ему таиться, красться по ночам к дому возлюбленной. Отец и братья Анастасии давно знают об их отношениях. Ни от кого это давно не тайна во всём Галиче. Он введёт её в дом свой и будет жить с ней, как с женой. А Ольга… Пусть крикливая дочь Долгорукого поступает, как хочет. Отошлёт он её от себя, как только представится удобный случай. Жить с ней под одной крышей становится для него невыносимым. И Владимир… Растёт чужой ему отрок, который дичится и знать его не желает, где-то рядом, но будто в стороне совсем. Избалованный, взбалмошный, уже, говорят, и не одну девку испортил в свои невеликие лета.
Нет, надо с этой труднотою кончать! Хватит, хватит терпеть! У него будет ребёнок! Если Анастасия родит сына, его он и сделает наследником, ему завещает галицкий стол!
Хотелось думать, что всё сложится легко и просто. Сам себя убеждал Ярослав, что так оно и будет, но в глубине души своей он осознавал, сколь придётся ему тяжело ломать этот устоявшийся, годами создаваемый мир взаимоотношений. И ещё: он понимал, чувствовал подспудно, что вступает на путь многотрудный и что ждёт на нём его немало тяжких, невозвратимых потерь.
Глава 17
Мысли на ум Семьюнке в последнее время приходили невесёлые. Давно ли, кажется, был он князю самым близким человеком, делился с ним князь самым сокровенным, а ныне… другие оттеснили, отодвинули его в сторону от златокованого галицкого стола. Это раньше могли они с Ярославом вдвоём долгие часы проводить вместе, говорить о делах, как высоких державных, так и мелких. Ныне стало инако… Окружили князя новые люди, невесть как, но первым ближником его стал отныне боярин Чагр. Влез к Ярославу в доверие, видать, чрез дочкину постель. А за Чагром тянутся его родичи – сыновья, племянники, братья двухродные и трёхродные. Обложили князя, как охотники волка, а он словно и не замечает, не видит ничего, очарованный красотою Анастасии. Спору нет, прекрасна собою сия белая куманка, куда там до неё княгине Ольге! Да только не всё же прелестью глаз меряется, следует и голову на плечах иметь. А князю – тем паче.
Возок медленно катил вниз по склону горы, клубилась пыль, скрипели колёса. В забранное слюдой оконце падал солнечный луч. Вечерело. По небу неторопливой чередой ползли белые облачка, тихо было, лёгкий ветерок шевелил листву на могучих дубах и буках.
Заканчивалось очередное лето, из подвластных Семьюнке сёл и деревень тиуны везли обильный урожай. Радоваться бы, но радости не было. Что-то он, Семьюнко, не учёл, чего-то не уразумел. Вот и приходится сидеть долгие часы сиднем дома, кусать недовольно уста и думать… В чём тут дело? Неужели только в этой девке, дочери Чагра? Говорят, она колдунья, знает многие травы. Вот и очаровала, верно, князя, обволокла его зельями своими, замутила рассудок. И теперь бог весть, что будет! Сокрушённо тряс сын Изденя головой. Вот ведь сколько путей прошли они с Ярославом вместе, плечом к плечу, сколь много добра сделали друг другу, а ныне… горько, обидно становилось бывшему отроку, а ныне владельцу обширных волостей.
Он спрыгнул с возка возле ворот своего дома, шёлковым платом вытер со лба проступивший пот, вознёсся на всход.
Челядины стелились перед ним в поклонах, верный слуга осторожно стянул с боярских ног тимовые сапоги, надел цветастые восточные чувяки с загнутыми кверху носками, затем подал лёгкое домашнее платно из белого сукна. Переоблачившись, Семьюнко поспешил в женин покой.
Боярыня Оксана вплетала в две золотистые косы жёлтые шёлковые ленты. Прекрасна была она в шёлковом халатике, под которым проступали пышные округлости грудей. Недавно она стала матерью, родила Семьюнке девочку. Ребёнка нарекли при крещении Еленой в честь Равноапостольной царицы, крохотная дочь мирно посапывала в колыбельке, и боярин, глянув на неё, умилённо улыбнулся. Одна отрада в жизни у него – семья. Слава Христу, хоть тут покуда мир и покой.
– Был во дворце? – спросила Оксана, закончив свою работу и отбросив косы за спину.
– Был. Да до князя не добрался. Говорят, занят он. Чагровы люди в хоромах на лестницах сторожу правят. Словно позабыл Ярослав, кто ему столько лет служил верно.
Семьюнко вздохнул.
– Ты не печалься, – стала успокаивать его жена. – Придёт час, вспомнят о тебе. Вон, бают, с уграми у нас размирье. Дочь Ярославову воротил круль, отослал от себя, не восхотел ожениться. А на кого князю опереться в час лихой, как не на таких, как ты. Пришлют за тобою вборзе.
Глядя в синие озёра жениных очей, на её остренький носик, слегка подрагивающий при разговоре, любуясь невольно её красотой, мало-помалу отходил Семьюнко от досады, он почти поверил сказанным мягким грудным голосом Оксаниным словам. Подумалось уже: а права ведь она! Куда князю Ярославу без преданных, добрых советников?! Чагр, что ли, станет дела править али дщерь его? Непременно понадобится Ярославу он, Семьюнко.
…Уже в сумерках явился внезапно к Семьюнке нежданный гость – боярин Коснятин Серославич. Приехал верхом, не в возке, и сопровождали его всего трое гридней. Одет был по-простому, в мятелию серого цвета поверх домотканой свиты, да в шапке войлочной, столь же серой и невзрачной. Сразу и не догадаешься, что боярин великий. Поприветствовал Изденьевича, вопросил о дочке, а затем, когда уединились они в горнице, завёл хитрый разговор:
– Ведомы всем, боярин, заслуги твои перед Червонной Русью. Помнят, как под Перемышлем ты в стан угорский ездил и как со Мстиславом Волынским мир творил, и как под началом Долгорукого ратоборствовал. И супротив Давидовича как ты ходил не единожды, кровь свою за Галич проливал. Не щадил ты себя, боярин, службу правил князю Ярославу верно и честно. И что получил ты за верность и честность? Что, много земли, холопов князь тебе дал? Куда там! Боярство от его едва получить ты смог. А топерича и вовсе что выходит? Князь-то о тебе позабыл. Одни Чагровичи у его в чести. Тако вот стало. Отныне ни тебя, ни меня, ни иных многих не слушает князь, совет не держит. Вскружила ему голову дщерь Чагрова, девка непотребная. О княгине своей и детях вовсе позабыл князь, живёт с Настаской сей, яко с женою венчанной.
Хоть и немало напраслины возводил Коснятин на Ярослава, но суть того, что творилось сейчас в Галиче, передал верно. Сошлась речь его с давешними мыслями Семьюнкиными. Согласился сын Изденя с Серославичем. Много правды было в его словах. Одобрительно кивал Семьюнко головой, а Коснятин, видя это, продолжал:
– Особо возмущает то, что княгиню Ольгу, дочь Долгорукого, позорит Ярослав. Не забывай, боярин, что у Ольги на Руси немало сторонников, братья её, Андрей и Глеб, владеют Суздалем да Переяславлем[137]. Ещё же один брат, Василько, от базилевса Мануила городки на Дунае получил. Не хотелось бы, чтоб из-за блудодейки Настаски ратное нахожденье на Червонной Руси началось. Ох, не хотелось бы!
– Что предлагаешь, Коснятин? – прямо спросил, перебивая многоглаголивого собеседника, Семьюнко.
– Да что я покуда предложить могу? – Серославич развёл руками. – Одного добиваюсь: чтоб мы, бояре, заедино стояли. Много меж нас недовольных Ярославом. Вот приехал, поделиться думами своими измыслил. И скажу тако: ежели вместе мы все станем, сумеем Чагра и его свору из княжьих хором вышвырнуть. А тамо… Князья меняются, а мы, бояре, остаёмся. Мы – соль Руси Червонной, мы – сила её. Без нас не стоять столу галицкому!
Закончил Коснятин молвь свою торжественно, смотрел он на Семьюнку, гордо приподняв обрамлённое круглой короткой бородой лицо.
Не возразил ему Семьюнко, ни слова супротив не молвил. Вспомнил вдруг, как взял под себя Ярослав тех двух девчонок, спасённых во время потопа. Не дал ему, Семьюнке, угодья их родителей – житьих. Не хотелось ему вспоминать о прежней княжеской милости, о детских годах, о дружбе былой с Ярославом, одно думалось: прав Коснятин! В них, в боярах великих, – сила земли!
Так и ответил, а уже провожая гостя, бросил, как бы невзначай:
– Ты, еже что, приходи. Али к себе зови. Есть, чай, над чем подумать.
…Довольный, покинул Коснятин Серославич Семьюнкины хоромы. Мнилось ему, что обрёл он в Красной Лисице единомышленника и союзника. А о том, что «дальше», Коснятин не говорил никому. Не время было, крепко покуда сидел на галицком столе ненавистный ему «Ярославка». Однако дела Серославича продвигались, медленно, но верно. И даже Настаску он в мыслях благодарил, что невольно помогала ему разжигать среди бояр недовольство князем и его нынешним окружением. Но, понимал Коснятин, час решительных действий ещё не пробил. Он научился ждать, быть терпеливым – и ждал, терпел, надеялся. Он чуял, как волк на охоте за добычей: скоро пробьёт его час.
…О разговоре с Коснятином Семьюнко никому не поведал, даже жене. Но в княжеских хоромах с того вечернего разговора старался бывать он как можно реже. Запали слова Серославича ему в душу.
