Олег Яковлев
Ярослав и Анастасия
Глава 18
На высоких сенях в деревянном тереме в Тисменице, даренной ему щедрым Осмомыслом, Андроник Комнин не только охотился и предавался греху с молодыми жёнками. Были у него и дела поважнее. Началось всё с того, что единожды явился к нему некий маленький колченогий человечек в чёрном одеянии. Долго кланялся, говорил визжащим тонким голосом, наконец завёл речь о главном:
– Моё имя Птеригионит. Недавно мне посчастливилось побывать в Константинополе. Я исполнял одно поручение архонта Ярослава. Так вот, я имел встречу и беседу с людьми, близкими к твоему двоюродному брату, сиятельнейшему автократору Мануилу. Мне велено передать тебе, царевич Андроник: базилевс не держит более на тебя зла за прошлое. Он ожидает, что ты верно послужишь империи ромеев. В скором времени в Галич прибудут послы автократора. Ты можешь возвратиться в империю.
– С чего вдруг базилевс сменил гнев на милость? – недоверчиво качая кудрявой головой, спросил принц. – И почему я должен верить тебе? Кто ты? Ради чего явился ко мне?
– Ты забыл меня. А ведь я не раз оказывал тебе важные услуги, светлейший. – Птеригионит рассмеялся, обнажив уродливые лошадиные зубы.
Смех евнуха, скрипучий, противный, с провизгом, помог Андронику вспомнить кое-что из прошлого. Он долго молчал, сурово глядя на смуглое лицо улыбающегося скопца, затем поднялся во весь свой огромный рост и прикрикнул громко:
– Помню, как ты вынюхивал в Палатии в гинекее! И как базилисса Ирина гневалась на тебя! Наверное, было за что! Где же ты был потом?! Укрывался в Галиче?! Отвечай!
Улыбка исчезла с лица Птеригионита. Евнух стал не спеша, опуская некоторые подробности, рассказывать, как попал он впервые в Галич и какие важные дела пришлось ему выполнять по приказу князя и княгини.
– Значит, отравил архонта Ивана тоже ты! Ну и злодей же ты, однако! – усмехнулся Андроник. – Одного не пойму: почему не убил ты его раньше? Зачем было пускать стрелу в эту самую архонтиссу Марфу, жену Изяслава Давидовича и возлюбленную архонта Ивана?
– Тогда архонтисса Ольга не заплатила бы мне ни обола. Сказала бы: архонт Иван погиб в бою. Не поверила бы, что сулицу пустил я. А архонтисса Марфа могла о многом догадаться. Пока она находилась рядом с архонтом Иваном, мне было трудно на него влиять.
– То, что ты говоришь, справедливо. А вообще-то, ты весьма мерзкая тварь, евнух! – заключил громким, заставившим скопца вздрогнуть голосом Андроник. – В другой час я приказал бы повесить тебя на ближайшем суку! Но раз ты принёс доброе известие о том, что базилевс Мануил меня простил… Твои слова, конечно, следует проверить. Но если это правда, не вернёшься ли и ты в Константинополь? Здесь тебя по головке не погладят, узнав, что ты натворил у угров. Да, ты ловок, бестия! А мне такие, как ты, нужны!
– Я с радостью соглашусь сопровождать тебя, о доблестный, в твоём пути на родину. Смею надеяться, у тебя впереди большое будущее, сиятельный! – тотчас согласился евнух. – Мне нужен такой покровитель, как ты. Служить тебе я почёл бы для себя великим благом и великой честью!
– Довольно слов! – недовольно поморщился Комнин. – Дождёмся послов базилевса. Меня он, конечно, может обмануть. Заманит в Константинополь и бросит в темницу, я его знаю! Но, думаю, он так не поступит. Он слишком будет дорожить дружбой с архонтом Ярославом. Ему надо сейчас победить угров, и кто, как не оскорблённый королём Иштваном архонт Галича, станет базилевсу Мануилу главным союзником. Вот почему, Птеригионит, я готов поверить твоей болтовне. Но… подождём послов. Не будем спешить. Сейчас ты уползёшь в Галич и будешь сидеть там, тихо, как мышь. А потом… Я тебя позову, когда настанет нужный час.
Принц брезгливым жестом руки указал Птеригиониту на дверь. Маленький человек, всё поняв, тотчас скрылся, словно провалившись в прохладу тёмных осенних сумерек.
Взобравшись на своего неизменного ослика, поспешил евнух в Галич. Дорогой он думал о том, что все властители, с кем бы ни приходилось ему встречаться, его презирали. И этот Андроник, и базилисса Ирина, и Бела, и Иван, и княгиня Ольга, и Давидович. Все, кроме одного, который, кажется, его понимал и даже по-своему жалел. Этим одним-единственным был Ярослав Осмомысл, князь Галича.
Глава 19
Сразу две горькие вести, словно вороны чёрные, прилетели в Галич этой осенью. В Зимино, под Владимиром, в своём любимом сельце тихо скончалась вдовая княгиня Рикса, мать волынского князя Мстислава. Ярослав с горечью вспоминал, как когда-то давно долго убеждал он её стать ему союзницей, как назвал сестрой и как после Рикса почасту бывала у него в Галиче, как встречала его после победы над половцами. Вот истинная была княгиня – гордая, мудрая, всегда готовая совет дельный дать. Это благодаря ей в первую голову заключил он, Ярослав, крепкий союз со Мстиславом Волынским и благодаря ей в конце концов разбили они самохвального наглеца Давидовича. Его успехи стали и её удачей. И вот… необратим, скор бег времени. Рикса ушла из этой жизни, из этого мира… И некому больше приехать в Галич, не с кем потолковать по душам о своей жизни, о семье и о детях. Слёзы застили Ярославу глаза.
Другая новость была и того горше. В Познани отдала душу Господу последняя, самая младшая из его сестёр, Евдоксия, бывшая замужем за князем Мешко. Умерла она при рождении сына, названного Владиславом. Хрупкая, болезненная, слабенькая Евдоксия – Ярослав любил её паче других своих сестёр, они росли вместе, маленькие ходили, держась за руки. Хоть и нравная была отцова любимица – то колола его иголками, то щипалась, то отнимала у него тряпичные игрушки. Он ребёнком почему-то всегда ей уступал – и в спорах детских, и в играх. Может, потому что единожды отец сказал ему: «Се молодшая сестрёнка твоя. Оберегай её. И уразумей – девочка она. Слабая, а ты – муж, ты – сильный. И должен слабых беречь и уступать им».
В браке с Мешком она, кажется, была счастлива. По крайней мере, несмотря на суровый нрав, познанский князь супругу свою любил. Вот только ребёнка никак не могла Евдоксия родить. Когда же наконец забеременела, радовалась, стойно девочка, с нетерпением ожидая появления малыша.
«Будет вборзе у тя племянник али племянница!» – писала она брату в Галич, обещая приехать и показать младенца. Увы, не суждено было ей вкусить земного счастья материнства. А сын её выжил, выкормили его ближние панны, говорят, здоровый родился мальчик, достойный вырастет, Бог даст, у Мешка наследник.
Познанский князь, похоже, долго не горевал. В то же лето оженился он вдругорядь, взял в жёны немецкую принцессу, племянницу императора Фридриха. И снова, по слухам, готовится стать отцом.
Ярослав Мешка не осуждал. В конце концов, жизнь на земле продолжается, несмотря на тяжкие невосполнимые потери. Лях просто не стал терять времени и заручился выгодным союзом с Германией. Произойди такое и с ним, Ярославом, тоже постарался бы использовать имеющиеся возможности.
Возможности… Что говорить, когда у него есть она, Настя! Она для него теперь – всё, с нею он любые невзгоды одолеет, любую беду переживёт!
Когда приходила она к нему в покой каждую ночь, забывал он обо всём на свете, мир сужался для него, дела державные уходили куда-то в сторону, казались неважными, второстепенными, мелкими, он не вспоминал о них, погружаясь в серую бездну прекрасных очей, зарываясь лицом в шелковистые волосы, вдыхая аромат её благовоний, чувствуя рядом её тёплое, исполненное любви тело. Кроме этого, не было для него ничего. И в этом нескончаемом наслаждении, в любви, в уходе от дел и крылась его главная жестокая ошибка. Он поймёт после, что, перестав заботиться о земле своей, о Червонной Руси, забыв о том, что наступило для неё сейчас «время сберегать», погубил он и свою любовь, и жизнь свою, и многих других людей исковеркал. Но то будет позже. Сейчас же он предавался ласкам ненасытной до плотских утех молодицы и ждал от неё ребёнка. Остальное отошло в сторону, не замечал Ярослав хмурых взглядов друга детских лет Семьюнки, не видел лукавых перемигиваний Коснятина с Зеремеем Глебовичем, не смотрел в полные немого бешенства глаза Ольги.
А надо было ему всё это видеть, всё примечать. Беда наваливалась, надвигалась, как туча чёрная на небосклон, и недалёк был день, когда окажется он один посреди бушующей стихии страстей, посреди бури, унять которую сможет лишь ценой тяжких утрат.
Глава 20
Узенькая голубая ленточка Быстшицы блестела меж холмами. Громко журчала вода в ручье, пенистым потоком, разбиваясь о камни, бежала к реке, проваливалась в глубокий овраг, растекалась вширь у самого впадения. Здесь вода была прозрачная, чистая, каждую песчинку на дне было видать. Осторожно, ковшиками зачерпывали жители Люблина водицу сию из ручья, несли в вёдрах на коромыслах до дому. Вода ключевая, по старинным поверьям, была целебной, дарила здоровье и долголетие.
Старый боярин Лях вздыхал, качал седой головой. Ветер ворошил густые взъерошенные волосы. Жить бы да жить, радоваться тёплому осеннему солнышку, греть на крыльце старые кости, пить водицу молодильную, так нет ведь – мысли недобрые будоражили ум боярина. Вроде неплохо устроился он в Люблине, сёла имел в округе, пашни обширные, а тянуло домой, в Галич. Там, возле стола златокованого, видел он себя, там, считал, было его место.
После гибели супруги Млавы Лях так и не женился, жил бобылём. Когда помоложе был, так водил к себе гулевых девок, предавался с ними сладкому греху. Теперь куда уж – сыны выросли. Старшему, Володиславу, шестнадцать годков стукнуло, двое молодших – Яволод и Ярополк, тоже не чада малые, вытянулись вверх, что дерева стройные, уже и отца выше будут.
О детях своих и думал Лях тяжкую думу. Часами сиживал на берегу ручья, глядел в воду, видел своё отражение – морщинистого старика с нечёсаной долгой бородой и тусклым, угасающим взором.
Посылал в Галич тайно Лях своих верных людей, велел проведать, как живёт, чем дышит Русь Червонная. Всё сомневался он, всё не решался створить то, что давно напрашивалось. Разговор серьёзный с сынами назревал, но неведомо, завёл ли бы его старый боярин, кабы давеча невзначай не услыхал он, как Володислав с Яволодом баили меж собой в горнице.
Тонким, звонким голосом первенец Млавин разъяснял молодшему:
– Давно слухи такие ходят. Матушка-то наша, боярыня Млава, полюбовницей была князя Владимирки. И сказывают, будто уже когда она мною тяжела была, отдал её князь замуж за отца твоего. Выходит, я княжич. За то, верно, и преследует семью нашу галицкий Ярослав. Ведает, кто я есмь на самом-то деле.
– Ты, брат, небылицы всякие не слушай. Мало ли, о чём люди бают. Язык, он – без костей, – возражал старшему братцу не по летам рассудительный Яволод.
Голос у него был слегка с хрипотцой, говорил он медленно, неторопливо, словно взвешивал каждое слово.
– А ежели даже и тако, дак кто что видел, кто что топерича докажет. Мало ли с кем мать путалась? У неё, верно, и после полюбовники водились. Может, и мы с Ярополком от какого князька на свет белый появились.
– Вы позже уже родились! – промолвил Володислав резко, с явным возмущением. – Не может такого быти! Да и на отца вы похожи оба! Высокие, власы тёмные. А вот я… я не в вашу породу. Влас более светел, и росту не столь великого. Князь Владимирко, сказывают, таким же был.
– Ох, братец, братец! Опасное ты измышляешь. Не дай бог, проведает кто о толковне нашей да князю Ярославу о том донесёт. Как бы не подослал князь к нам убивцев! – остерёг Володислава Яволод.
Неведомо, чем бы окончился сей разговор в горнице, да явилась челядинка убирать посуду. При ней прикусили братья языки, сидели тихо, молча, а потом разошлись каждый по своим делам. Старшой умчал на охоту, Яволод же, прихватив с собой Ярополка, поспешил на речку, неся с собой удилища.
С той поры Лях потерял покой. Надо же, оберегал как мог сынов от слухов и сплетен, а пробрались-таки они к нему в дом. Язык бы поганый вырвать тому, кто сию гадость Володиславу в уши нашептал. А меж тем… слух тот, может, и верный был. Дыма без огня не бывает. Ведь и в самом деле похож Володислав на покойного Владимирка. А что Млаву он, Лях, взял тяжёлой, то – брехня! Опять же не одного Владимирку ублажала покойная его жёнка, многие боярчата у неё в постели побывали. Вот, к примеру, тот же Коснятин. Пригрела на груди у себя змею Млава, а змея-то и укусила, вонзила в неё жало смертоносное! Отомстить бы сему Костьке, ироду, да сил недостаёт! Уже ходит по дому он, Лях, и то с трудом, ноги шаркают по полу, а без трости и вовсе на крыльцо не взойти ныне.
Сидел старый боярин у ручья, думал думу тяжкую. И порешил в конце концов: довольно! Не след сынам его изгоями оставаться на чужой земле! Рискнуть надо!
Ускакал в Галич из Люблина скорый гонец. Не на княж двор спешил отрок боярский, возле Горы городской повернул он коня влево, остановился возле двора Чагра, постучался осторожно в ворота, привязал скакуна у коновязи. Воровато озираясь, скрылся в темноте долгих переходов просторного терема.
С кем беседу вёл, о том доподлинно неведомо, но выехал пару дней спустя довольный, вёз в перемётной суме берестяную грамоту, мчал быстро, благо путь был недалёк.
…Повертел Лях грамотицу в сухих старческих руках со вздутыми жилами, велел тем же вечером скликать в горницу сынов. Тяжело сел в высокое кресло, обитое рытым бархатом[138], глядел на встревоженные лица отпрысков своих, думал, с чего начать толковню.
Молвил наконец:
– Стар, дряхл стал я, сыны мои возлюбленные. Что мог, содеял для вас. Сам изгоем живу которое лето. Невзлюбил меня князь Ярослав. Пришлось мне с вами малыми бежать из Галича в ляшские пределы. Но отныне… имею грамоту. Прощён я князем. И вы такожде можете в Галич езжать. Никто вас тамо не тронет. Сыскались за нас заступники добрые – боярин Чагр и дочка его, Анастасия. Поклонились за нас князю в ноги, упросили, вымолили мне прощенье, а вам – места достойные в свите княжой. Ты, Яволод, стольником отныне будешь, а ты, Ярополк, в дружину молодшую зачислен.
– А я?! – спросил, изумлённо воздев брови вверх, Володислав.
– А тебе волость выделена обширная, под Перемышлем. То вотчина матери твоей.
– Вот как? Мне, стало быть, князю не служить? – Володислав задумчиво прикусил губу.
– Тако. Гляжу, верно меня уразумел. Около княжого стола нечего всем вам троим вертеться. Смутные времена ожидают Галичину. Ведаете, что пренебрёг князь княгинею своею, завёл себе полюбовницу.
– И что с того? – пожал плечами Володислав. – Мало ли князей так живут? Иные и не одну полюбовницу имеют.
– Оно верно. Да токмо бояре в Галиче многие сторону княгини держат. Вот с ними-то, сын, и надобно тебе снестись. Сторожко, тихонько, но войди в круг недовольных. А далее сам смекай. Вы же, – обратился Лях к притихшим молодшим, – покуда крепче за князя держитесь. Трудно сказать ныне, чья перемога[139] будет. Потому и порешил я, что лучше вам разделиться. Но… поклясться вы должны, что брат брата в беде не бросите николи, что помогать ему станете! Друг за дружку крепко стойте! Тогда никто вам не страшен будет: ни князья, ни бояре галицкие. Уразумели?
– Уразумели, отче, – отвечали братья хором.
Лях слабо улыбнулся. Кажется, дошёл до сынов его дальний замысел. Жаль, самому ему не створить уже того, что удастся им. Пролетела, промчалась кобылицей лихая молодость, впереди – одни болезни тяжкие, одни охи да вздохи!
Ещё сказал в тот вечер сынам своим Лях:
– Ворога своего главного такожде должны вы ведать. Костька Серославич – он матушку вашу сгубил. Готовила матушка ваша заговор супротив Ярослава, переписываться стала с князем Изяславом Давидовичем, привлекла к делам сим многих опальных бояр галицких. Оказался средь них и Костька. Да токмо предал он нас, открылся княгине Ольге, переметнулся на сторону Осмомысла! А после, как сведала княгиня Ольга о помыслах наших тайных, людишки Костькины матушку вашу и сгубили. Тако говорят. Будь он проклят, гад этакий! Отомстите ему, сыны, как час пробьёт. Остерегу от одного: не торопитесь. В силе покуда Костька. А вот когда слабость его учуете – бейте, не бойтесь! Верую: отольются ему слёзы ваши сиротские!
Окончил на том Лях толковню. Каждый из сыновей подошёл к нему, принял благословение, облобызал старческую отцову десницу.
Опустела горница, тускло чадил на стене факел. Сидел в одиночестве, сгорбившись, положив руки на стол, старый боярин, вспоминал былое, вздыхал. По щеке его покатилась вниз, скрывшись в жёсткой бороде, горькая одинокая слезинка.
Глава 21
Императорский хрисовул на багряном пергаменте с золотой вислой печатью лежал перед Ярославом на столе. Не вспоминал базилевс Мануил о вассалитете покойного Владимирка, не проскальзывало меж строк замысловатого греческого письма столь ненавистное Ярославу слово «hуpospondos». Напротив, император обращался к нему, как равный к равному, называл почтительно «господарем Галицкой земли». В послании, переданном Осмомыслу двумя епископами, прибывшими к его двору во главе пышной свиты, говорилось, что Мануил прощает своего двоюродного брата Андроника, а с ним, князем Руси Червонной, намерен заключить союз против короля угров. И просит направить в Землин, на берега Дуная, отряд галицкой дружины, поставив его под начало Андроника, мужа искусного во владении оружием и в способах ведения боя.
На предложение базилевса Ярослав после недолгих размышлений решил ответить согласием. У всех на памяти было бесчестье княжны Евфросиньи и предательство Иштвана. Князь собрал в горнице бояр, слушал их советы, смотрел на поддакивающих его словам Чагровичей, на сомнения Филиппа Молибогича, на молчавшего в глубоком раздумье Семьюнку. Разные были они, бояре, это было и хорошо, но порой и пугало его. А как схватятся за мечи в жарком споре, или соберут своих подручных да пойдут тузить друг дружку. Галичине нужен был мир и нужна была крепкая рука. Но достаточно ли сильна его, Ярослава, десница? Велика ли власть его над всеми ими?!
Нужна была помощь Церкви – ох, как нужна! Но Козьма – не тот человек, чтобы поддерживал его начинания! Слышал не раз Ярослав, как злобно шептались у него за спиной клирики[140] из окружения епископа, да и сам Козьма иной раз мог подлить масло в огонь. Осуждали его за связь с Анастасией, за то, что живёт с ней невенчанный и при живой жене. Ещё не могли простить того, что отнял у одного из монастырей два богатых села и отдал их Чагру, отцу своей полюбовницы. Может, и не надо было так поступать, да не смог, в который уже раз, он, Ярослав, отказать в просьбе любимой, утопал он в серых с раскосинкой очах её, лишаясь воли и разума.
…В решении о союзе с империей ромеев епископ Козьма князя поддержал.
– Греки – единоверцы суть наши, не латиняне, не поганые. С ними дружбу водить – дело благое, – говорил Козьма на совете совсем по-мирскому, не ссылался на Святое Писание, больше уповал на силу собственного убеждения.
С Андроником простились по-братски, облобызали друг друга на прощание. Не узнать было в облачённом в сверкающий на солнце чешуйчатый доспех воине того жалкого изгнанника, который явился в Галич без малого год назад. В жизни Андроника, наполненной любовными приключениями и честолюбивыми надеждами, его недолгое пребывание на Руси останется забавным мгновением, короткой, но яркой вспышкой. Он уезжал, навсегда покидал гостеприимную Галичину, отправляясь на очередную войну, в очередное захватывающее путешествие. Не думал избалованный женским вниманием царевич о том, как во многих боярских теремах и в хатах простого люда тяжко вздыхают молодые жёнки и девицы – забытые им эпизоды его бурной судьбы. А кое-где уже подают голоса крохотные, не признанные никакой властью отпрыски рода Комнинов – плоды ночных соитий местных красавиц с влюбчивым сладкогласым ромеем.
Но уляжется пыль за копытами коней, отъедут по шляху на юг важные епископы, ускачет на далёкие дунайские берега отряд дружины, и воротится жизнь в прежнюю колею, на круги своя. Снова потекут для галичан привычной чередой малые и большие дела и заботы. Новые заботы предстоят и Ярославу.
…В обозе Андроника среди многих других трясся маленький неприметный человечек. Он опасливо озирался по сторонам и мучился в сомнениях: правильно ли поступил, перейдя на службу к ветреному баловню удачи, двоюродному брату базилевса.
Глава 22
Маленький Олег издал первый свой крик на рассвете в пасмурное ноябрьское утро. За слюдяным окном срывался мокрый снег, дул ветер, тучи ходили над Галичем. Бурлил вспенённый недовольный Днестр, рвался тщетно из тяжких каменных оков, вздымал волну. Шумела под Горой вышедшая из берегов Луква.
Ярослав, радостный, счастливый, подхватил младенца на руки. На него уставились два серых, чуть с раскосинкой глаза, таких же, как и у Насти. Вдруг закутанный в пелёнки ребёнок дёрнулся, зашёлся в плаче, крохотное личико его исказилось, из глаз потекли слёзы.
Князь, беспомощно оглядевшись по сторонам, торопливо сунул новорожденного в руки холопок. Затем, распахнув высокие двустворчатые двери, решительно шагнул в опочивальню.
Анастасия встретила его слабой улыбкой. Утомлённая родами, она лежала на широкой постели, смотрела на него молча, с обожанием и тихой радостью.
– Сын. У нас с тобой – сын, – наконец выговорила она. – Ты сказал, назовёшь его Олегом. Олег – княжеское имя.
– Всё верно. Мой сын – княжич. Как иначе? – Ярослав развёл руками.
– Но ведь я – не княгиня. Я всего лишь полюбовница твоя.
– Не говори таких слов. Ты для меня больше, чем княгиня.
– Тогда прогони Ольгу. Зачем тебе она? Чего ты боишься? Кого? Мой отец, мои братья помогут тебе. У тебя сильная верная дружина. Не пора ли…
– Довольно! – хмурясь, оборвал её Ярослав. – Я должен устроить жизнь своих детей, Владимира и Фроси. Потом, позже…
– Я устала ждать, княже! Или твои слова о любви – лишь отговорки, и ты не собираешься рвать с Ольгой! – Анастасия едва не сорвалась в крик.
Радостного настроения у Ярослава как не бывало. Чувствовал он себя, словно меж двух огней. Как поступить ему, что теперь делать, что сказать?
Он стоял перед любимой женщиной, запутавшийся, растерянный, тупо сжимал уста, понимал, что говорить сейчас и обещать что-то было нелепо.
Буркнул, нахмурив чело:
– После потолкуем. Не время. – И, круто повернувшись, толкнул дверь.
В сенях немного остыл, постоял у окна, подумал, что, собственно, иначе и быть не могло. Начнутся обиды, ссоры, пересуды нелепые. Твёрдо знал Ярослав одно: об устройстве детей своих следовало похлопотать незамедлительно.
…Княгиня Ольга сперва, когда привёл Ярослав в княжеский терем Анастасию, не особенно горевала и злилась. В конце концов, сама тоже изменила мужу, заведя полюбовника. Многие князья и княгини жили так, лишь внешне, на людях показывая видимость семейного лада. Но когда сведала дочь Долгорукого о рождении у Анастасии сына, то сразу забеспокоилась. Как бы Ярослав не предпочёл ребёнка от наложницы её Владимиру. Не мешкая поспешила Ольга в хоромы мужа.
Она ввалилась в горницу, тяжело дыша, грузно повалилась на лавку, брезгливо отодвинула в сторону поданный челядинцем жбан с медовым квасом. Смотрела на бледное, усталое лицо Осмомысла, сидящего напротив на стольце, кривила некрасиво уста, говорила, как всегда, громко, не выдерживала, переходила на крик:
– Что, доволен?! Родила сына Настаска твоя! Ему, верно, стол галицкий передать метишь?!
– Да я вроде покуда помирать не собираюсь. И как я чадо такое малое на стол посажу? Думай сперва, чем орать тут! – огрызнулся Ярослав.
Он исподлобья недовольно глянул на высокую кику[141] Ольги, сплошь затканную розовым новгородским жемчугом.
Топилась муравленая печь. Ольга распахнула бобровый кожух, вытерла пот с чела. Резким движением сдёрнула, швырнула на стол рукавицы, заговорила по-иному:
– Бросить меня хочешь, вижу! Дак не выйдет у тя, волче! Бояре твои не хотят воевать с братьями моими! Да ты и сам боисся! – Она внезапно громко расхохоталась. – И сына своего я в обиду не дам! Слышишь, князь? Он будет на столе златокованом, а не выблядок твой! И я яко мать чад своих от твоей нелюбви оберегу! Не дам их в обиду! Кому угодно горло перегрызу, а не дам! Любого, кто на пути встанет, изведу! И тебе не позволю ни себя, ни их позорить!
– Не в ту сторону глядишь ты, Ольга, – с усмешкой спокойным голосом возразил ей Ярослав. – Ты уймись-ка давай лучше. А коли о сыне твоём речь зашла…
– И твой то сын!
– Ну, пусть и мой, – неожиданно быстро согласился с её словами Осмомысл. – Ты вот ответь мне, где он ныне? В тереме его давно не вижу. Хочешь, покажу кое-что?
– О чём глаголешь? – Ольга сразу насторожилась.
– Погоди, оденусь, сходим с тобой вдвоём в одно место. Здесь, на Горе, недалече. Полюбуешься на чадо своё. – Ярослав решительно поднялся со стольца, кликнул челядина, велел подать кафтан и шапку.
Вдвоём, не взяв с собой гридней, князь со княгиней прошли через ворота Детинца и свернули влево от шляха. Пропетляв между домами, они вскоре очутились у дверей просторной корчмы, откуда доносились громкие пьяные голоса.
– Ну вот. Пришли мы.
– Что се за вертеп?! – брезгливо поморщилась Ольга.
Ярослав резким движением распахнул дверь. В лицо ударил терпкий запах немытых тел вперемежку с ароматом жарящегося мяса.
На лавках повсюду сидели люди самого разного звания и положения. Вот отрок из молодшей дружины макал в кубок с олом вислые усы, рядом какой-то нищеброд в лохмотьях жадно обгладывал брошенную ему кость, за соседним столом веселились, обнимая бесстыжих хохочущих гулевых девок, несколько изрядно подвыпивших боярчат. И среди них… К ужасу своему, Ольга узнала сына. Владимир одной рукой сжимал наполненный мёдом ритон, а другой обнимал за тонкий стан простоволосую девицу в цветастом саяне[142]. Видно было, что княжич пьян.
– Позор экий! – только и пробормотала Ольга.
– Ну, видишь? Убедилась?! Вот оно, воспитанье твоё! Ни в чём отказа не ведал с малых лет – и во что теперь превратился твой Володенька! – зло процедил сквозь зубы Ярослав.
Он подошёл к столу, вырвал из слабой Владимировой длани ритон, швырнул его на пол и властно возгласил:
– Хватит бездельничать! Ступай за нами немедля!
– Отец! – Владимир явно струхнул. Когда же, воровато озираясь по сторонам, он заметил в середине горницы мать, то тотчас отстранил смеющуюся девицу и вскочил на ноги.
Хмель мигом вылетел у княжича из головы. Потупив очи, послушно поплёлся он вслед за родителями домой в терем.
– Вот от кого и от чего следовало бы тебе оберегать своё чадо, – выговаривал после Ольге Ярослав, когда они снова остались с глазу на глаз в горнице хором.
Пьяного Владимира уложили спать, и сон его охраняли гридни. Княгиня распорядилась, чтобы покуда княжича со двора не выпускали. Понимала она, что Ярослав во многом оказался прав. Она упустила сына, излишне избаловала его. Впрочем, князя она снова осыпала упрёками:
– Ты ведал и молчал! Ничего мне не сказал доселе! Видел, что пьёт наш сын, что с людишками худыми дружбу водит, и доволен сим был! Выходит, всё одно тебе! Права я! Настаскино отродье на стол посадить мыслишь! Тако я и думала!
– Хватит попрекать меня Настей! Сама не без греха! – прикрикнул на жену Осмомысл. – Развела тут! Что я, за каждым шагом Владимировым следить должен был?! Ну, раза два я его из этой корчмы вытаскивал с гриднями, и он меня упросил, чтоб тебе не сказывал. Боится, видно, гнева твоего. Следи за ним отныне лучше. Человека верного приставь. Да, кстати, о дружке твоём хотел я, о Глебе Зеремеиче! Кликнуть-ка велю я его сюда.
Князь позвонил в медный колокольчик и приказал двоим выросшим на пороге высоким гридням с копьями в руках немедля сыскать и привести сына Зеремея.
– Он здесь при чём?! Не трогай его! – Ольга побагровела от негодования. – Что ты задумал, змей?!
– Да не бойся ты. Хочу твоему Глебке дело одно доверить. Вот и посмотрю, на что он годен. Только под твои юбки лазить или важные дела проворить способен.
Ольга понемногу успокоилась, стихла. Сидела на лавке, подозрительно косилась на Осмомысла, который, видно, продумывал предстоящий разговор с сыном Зеремея.
Растерянный Глеб появился на пороге, бухнулся князю в ноги. Весь он содрогался от страха. Ярослав насмешливо посмотрел на Ольгу. Княгиня в негодовании хмыкнула и отвернулась.
– Встань с колен и сядь. Чай, боярский сын, не холоп! – приказал Зеремеевичу Ярослав.
Когда молодой боярчонок несмело расположился на лавке неподалёку от княгини, Ярослав продолжил:
– Давно знаешь сына нашего, княжича Владимира. Не одно лето, слыхал я, дружны вы. Вот и хочу, чтобы оказал ты ему, и мне заодно, важную услугу. Хватит игр детских, хватит по девкам вам бегать. Здоровые лбы, чай, не младени уж. Вот и думаю… пора княжичу Владимиру жену добрую сыскать.
Ольга резко повернула голову в сторону Ярослава, соболиные брови её изумлённо изогнулись в две крутые дуги.
– Что ты измыслил?! – воскликнула она.
– А то, что остепениться Владимиру пора. Иначе вовсе сопьётся в кабаках с бабами непотребными да дружками лихими. Только и будет уметь, что жёнок портить. А семья удержит его от греха и, даст Бог, на путь истинный направит.
– Тебя что-то не направила, – кольнула его с ехидной улыбкой Ольга.
– Полно препираться! Дело я говорю! – сурово прикрикнул на неё Осмомысл. – Вот что, Глеб. Дам я тебе грамоту. Поскачешь с ней в Чернигов, ко князю Святославу Всеволодовичу. Этот князь по смерти дяди своего, старого Святослава Ольговича, занял стол черниговский. Старший он ныне среди всех Ольговичей. Чад у него много. И среди них… Дочь у него есть, Болеслава. Вот её и надо за Владимира сосватать. Переписка у меня со Святославом налажена, и намекает черниговский князь о дщери своей в последнем послании. Весьма прозрачны намёки его. Вот и поезжай, Глеб. Высватай за Владимира черниговку. Будешь перед Святославом и боярами его – хвали усердно нашего княжича. И знай: если всё сделаешь, как велю, в накладе не будешь. Я верных своих слуг не забываю. И княгиня Ольга, полагаю, не обидит тебя лаской. – Он выразительно глянул на гневно фыркнувшую жену.
…Зеремеевич поклонился и ушёл, а Ярослав добавил:
– Твоего человека, Ольга, посылаю. Дружбу со Святославом крепить хочу. Важно это для всей земли нашей. А ты говоришь: Настасья. Тут дела поважнее. И, как видишь, Владимира твоего в стороне от них я не оставляю. Роскошную свадьбу ему приготовлю.
– Браком сим ты от меня откупаешься, – тотчас с презрением перебила его княгиня. – И бояр, кои супротив тебя ковы замышляют, умирить на время хочешь. Но меня не проведёшь, Ярослав. Лукав ты, ведомо то мне. Кого угодно обмануть можешь: и сына, и бояр. Не меня токмо. Ибо знаю я тебя, как облупленного. – Ольга зло рассмеялась.
