Ольга Фикс
Институт репродукции
© Ольга Владимировна Фикс, 2016
ISBN 978-5-4483-2661-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть первая. Время разбрасывать камни
*
Я шла по нашей приемной – бесконечному светлому коридору восемнадцатого этажа, со стенами, увитыми нарисованным виноградом, с кадками искусственных пальм по всем по углам – этакой хлорвиниловый мирок с кондиционированным воздухом и оптимально-комфортной температурой, и думала, что в мире, похоже, уже не осталось ничего невозможного.
Об этом весьма убедительно свидетельствовали красочные плакаты на стенах: «Деторождение сегодня не имеет границ!» « Каждый имеет право на счастливое материнство и отцовство!» Внизу, как водится, картинка – слева папа, справа – мама, у каждого на ручках по ребятишке и оба лыбятся от уха до уха. Папа – мужественный красавец, стройный и мускулистый мачо, герой мексиканского сериала. Мама – вылитая Барби из набора игрушек «Салон красоты для любимой куклы» Оба с плоскими, как доска, животами – явно сами никогда не рожали. Над всеми безоблачное небо, (по которому золотыми буквами идет соответствующая надпись) и сверкающее желтое, как цыпленок, солнце. Ну и на заднем фоне, как без этого, золотая колосящаяся нива и синеющая речка, и вдобавок тающая в прозрачной дымке белоснежная вариация на греческую тему – не то храм, не то санаторий – видимо, они там живут.
Коридорчик у нас не маленький, но эти, с позволенья сказать, произведенья массового искусства, занимают не меньше трети всей стены справа и что-то около половины пространства слева – правда, здесь им изрядно мешают двери бесчисленных кабинетов.
Цокая каблуками, и ни о чем еще не подозревая, я привычно шла на работу и вдруг увидала Его. Главную любовь всей своей жизни.
Я сразу поняла, что это Он, и у меня от этого понимания сладко заныло под ложечкой.
Он стоял у двери в кабинет доктора Левина, и первой мыслью, возникшей у меня в тот миг, было: «Таких не бывает! Это же… фотошоп!»
Но вот он стоял, живой и реальный. Высокий, смуглый, с умным породистым лицом и мелкими темными кудряшками, облачком вьющимися вокруг головы. В руках у него была книга, настоящая, печатная, из бумаги, и он читал ее, пристроив на сгибе локтя и слегка склонив голову к плечу. Зрачки его бегали по строчкам быстро-быстро, как в мультике. Солнечный луч из ближайшего окна широкой полосой лежал на его груди наискось, точно орденская лента. Он был величественен, естественен и абсолютно нездешен. Как из другого мира.
А между тем, был второй четверг месяца – традиционный мужской день в отделении ЭКО, и значит Он, как и все мужики, томящиеся сейчас в очереди у этого кабинета, по всей вероятности, пришел на процедуру искусственного оплодотворения.
Я работаю в Институте Репродукции Человека уже черти сколько – попала сюда по распределению сразу после училища – так что основная часть очереди давно и хорошо мне знакома. Необъятных размеров толстяк в дорогом костюме – это Федя, по прозвищу Три Медведя. Оперный контра-тенор, утверждающий, что с каждой беременностью голос его все лучшеет и лучшеет. Детей своих – у Феди два мальчика, толстенькие и мордастенькие, похожие на отца как две капли воды (наверняка клоны) – он обожает, привозит им из гастролей кучу игрушек, но конечно, по большей части они сидят дома с нянькой. Хотя Федя любит притаскивать их с собой на прием и хвастать, какие они у него здоровенькие и славные.
Чета Каменевых – серьезные и симпатичные, оба известные врачи – один кардиохирург, другой гинеколог, по слухам вместе еще со студенческой скамьи, а сейчас им под сорок. У них трое детей – все три девочки, умницы и красавицы – в родителей. Для старшей, Наташи, они нанимали суррогатную мать – тогда еще вынашивание детей мужчинами не вошло в общепринятую практику. Двух младших выносили по очереди. И ведь, между прочим, по ним не ни за что скажешь – оба высокие, подтянутые, мужики хоть куда. Фитнесом, небось, занимаются.
Впрочем, гомики они все такие.
Кричевские – муж развалился в кресле и смотрит в одну, ему только видимую, точку, жена стоит рядом, нервно теребя ремешок от сумочки. Бедная тетка, двадцать восемь лет, только замуж вышла – и вдруг на тебе – рак яичников! На коленях, говорят, перед мужем стояла, покуда уговорила.
С другой стороны, я бы на его месте вообще бы не согласилась – во-первых – на фига фигуру уродовать, во вторых – одна угроза, что попадешь после родов в несчастные 10 процентов необратимых импотентов чего стоит!
Хотя тут еще вопрос бизнеса – он у них семейный, но официальная владелица фирмы она, а он всего лишь зав отделом маркетинга.
Березин – ну это просто местный сумасшедший. Серый свитер мешком, джинсы в пятнах, редкая взлохмаченная бороденка торчком, сальные седые волосы собраны в щуплый хвост. Глаза красные, опухшие. Никого он, конечно, не родил и не родит – у него и башлей-то таких нет. Однако каждый месяц Березин с остервенением копит деньги на первичный визит – между прочим, сумма тоже вовсе не маленькая, терпеливо дожидается своей очереди – и все для того, чтобы войти в кабинет, и снова, в сотый уже, наверное, раз рассказать врачу свою горькую историю.
Как ехал вечером с семьей по шоссе, он сам за рулем, а жена и ихние двое детей с ним в машине, и как в темноте вывернул на них грузовик, и как.… В общем, один он на всем свете остался. Так доктор, имейте же сострадание! Женится он в другой раз не хочет – нет больше таких, как его покойная Нинка. Но – ребеночка! Чтоб хоть один на всей земле был родной человечек! Теперь, говорят, мужики рожают – так он готов, он хоть через жопу, он с радостью… Ну, подсадите ж ему кого-нибудь, хоть чужого, он не против, ну что вам, жалко, вон же ведь у вас сколько пробирок…
Довольно часто визит Березина заканчивается дикой истерикой, и вызовами секьюрити. Бывает, что он скрепляется и выходит сам, с залитым слезами лицом – так нельзя без денег? Никак? Ну что ж, что ж, я понимаю, дети-то, они верно, дороги, кому ж как не мне знать, пойду, значит, деньги копить….
Может, ему давно уже и не нужен никакой ребенок, может, он и приходит-то сюда именно за этим – выкричаться и выплакаться – ну, как иные ходят к психоаналитику.
Последним в очереди был Он – и я ума не могла приложить, какого черта он сюда затесался.
Молодые парни здесь при мне не появлялись – во всяком случае, на моей памяти – и прежде всего потому, что дело это и в самом деле невообразимо, ну просто до охрененья дорого, впору потянуть только о-очень крепко стоящему на ногах мужику. Молодому где такие деньги взять? Сам-то он еще не успел столько заработать, родители навряд ли дадут. Да и вообще – зачем нормальному человеку… Ну разве если он любовник кого-то супербогатого.
А Он, он выглядел таким абсолютно несомненно нормальным. Ни тени безумья в прекрасных глазах. На гомика тоже вроде не был похож – одет по-человечески, и вообще.
Я миновала коридор медленно-медленно, с трудом удерживаясь, чтобы не оглядываться на каждом шагу. Вошла в свою стекляшку, привычно уселась перед окошком. Включила перво-наперво комп – пока он еще загрузится. На столик перед дисплеем выложила из сумочки мобильный, пачку бумажных салфеток и книжку – настоящую, из бумаги, раскрытую на заложенной с вечера странице. Пока еще доктор Лева всех осмотрит, опросит, проверит анализы и все в компьютер внесет – сто лет пройдет. Процедуры раньше часу всяко не начнутся, так что наверняка успею урвать страницу-другую.
Вообще, второй четверг каждого месяца котируется в нашем графике как, можно сказать, полувыходной. Нас, акушерок, запускают сюда в порядке общей очереди – каждому ведь охота отдохнуть иногда от серых, привычных будней, тем более за двойной оклад. А как же, солдат спит – служба идет. Сиденье в стекляшке, и даже помощь врачу в процедурной, и даже последующее – тщательнейшим образом, девочки, тщательнейшим образом! – мытье инструментов перед сдачей в стерилизацию просто невозможно сравнить с обычной каждодневной работой в отделении, причем все равно в каком.
Я взглянула на часы. Вздохнула. Открыла окошку.
И начала вызывать по списку.
*
Его звали Костя Быковский. Простая такая фамилия. Подойдя к окошечку и дожидаясь пока я найду его в списке, он смешно скосил глаза, пытаясь заглянуть в мою книжку – как можно что-то прочесть на таком расстоянии, да еще вверх ногами?
– Это Хемингуэй – вежливо пояснила я.
– Де-вуш-ка, – протянул он. – Я что, похож на человека, который Хемингуэя не читал?
Я не нашлась что ответить. Если честно, то в моей практике парни, читавшие столь допотопного писателя, как Хемингуэй, да к тому же еще и вверх ногами вообще пока что не попадались. Леший их знает, на что они должны быть похожи. Мой последний бой-френд вообще ничего не читал, а предпоследний читал только современные фантастические боевики, типа Ланге, Мак-Робертса, ну, или на худой конец братьев Ляшенко. Сегодняшний среднестатистический парень – он либо играет на компе, либо занимался любовью – причем с женщиной или виртуально – им вроде как без разницы.
– Заполните, пожалуйста, опросный лист, – сказала я вежливо, и протянула ему увесистую пачку скрепленных листков А-четвертого формата.
Он взял и углубился в чтение, время от времени хмыкая или фыркая, изредка хмурясь. Пару раз даже рассмеялся. Что он там нашел смешного? Более иссушающего текста в жизни не видела. «С какого возраста живете половой жизнью? С кем впервые вступили в половой контакт? Когда в последний раз успешно совершали половой акт? Случалось ли вам испытывать трудности с осуществлением полового акта? С кем вы чаще всего совершаете половой акт: а) с мужчиной; б) с женщиной; в) с самим собой; г) разное. Нужное подчеркнуть…»
И так далее, и тому подобное. Этот вопросник у них стандартный, один и тот же, и для мужчин, женщин и трансгендеров. Ну правильно, не трудится же, составляя три разных – мало ль кто еще сюда забредет.
Я его не то что заполнить – дочитать бы до конца не смогла. Ну ладно, еще первую пару страниц можно почитать для прикола. Находясь в определенном настроении, можно даже и посмеяться – хорошо, допустим. Но – двадцать пять страниц?! И, уж поверьте мне, там чем дальше, тем скучнее и противнее. И все время про одно и то же.
Коcтя же заполнял вопросник на удивление добросовестно. Выражение лица его говорило, что каждый раз, перед тем как поставить галочку или крестик, он переспрашивает сам себя, что-то уточняет, выпытывает с дотошностью следователя. Видимо, ему было очень важно отвечать на всю эту галиматью со всевозможной искренностью и серьезностью.
А может, просто он по жизни такой – искренний и серьезный?
Он так старался, что мне сделалось его жалко. Захотелось высунуться из окошка и закричать:
– Прекрати! Ты что же думаешь – это все всерьез? Никто все равно не будет это читать – думаешь, им тут делать нечего?! Данные просто обрабатывает компьютер, их интересуют только психофизиологические характеристики. Ну, в смысле псих ты или не псих, и здоров ли физически – чтобы в случае возможных осложнений не подал на них потом в суд. Но, по большому счету, им даже это по фигу. Единственное, что для них важно по-настоящему – это сможешь ли ты вовремя сдать деньги в кассу.
Но я не закричала. Я молча сидела в своей стекляшке и пялила на него глаза. В конце концов, мне же лучше. Чем дольше пишет – тем дольше на него смотрю.
2
Мы с доктором Левой долго в тот день провозились – подсаживали дяде Феде очередной эмбрион, потом три часа разбирались с Кричевскими.
Муж очередной раз в последний момент передумал, и они с женой устроили разборку прямо у дверей малой операционной. Конечно, в очередной раз победили деньги, и драгоценный эмбрион злосчастному мужику был все-таки подсажен. И то сказать, зря он, что ли уже с месяц как в холодильнике обретался? У нас тут, между прочим, аренда холодильников тоже очень не дешевая.
Ох, не завидую я этому ребятеночку!
Честное слово, будь я на месте этой сучки-жены, давно бы уж наняла суррогатку. Не понимаю, как она может потом спать с человеком, которого прилюдно так унижает? Это что, тоже любовь называется – такие вот отношения?
И, между прочим, мужик-то не зря опасается – с его уровнем тестостерона импотенция еще как грозит!
И как можно на такое идти – и из-за чего? Из-за денег!
Или, может, он ее все-таки любит несмотря ни на что?
Черт их разберет, этих пациентов, с ихними любовями!
Я хмуро отмывала инструменты перед отправкой в стерилизацию, когда дверь в процедурку неожиданно отворилась, пропуская доктора Леву. Он вальяжно прошествовал к только что оттертому мной от крови железному столу, с легкостью, необычной для его грузного тела, запрыгнул и устроился на нем по-турецки. Уставился на меня огромными карими глазами, в коих застыла навек вся печаль страждущего человечества, и вопросил.
– Ну, и что ты, Настя, думаешь про этого вьюноша?
Ведь как в воду глядел – именно о нем-то я и думала! Но что именно думала, не рассказала бы доктору Леве и под пытками.
Поскольку я молчала, доктор Лева поскреб где-то там в зарослях волос намечающуюся лысину и ответил сам себе:
– Психиатра к нему надо было вызывать, а не деньги брать-контракт подписывать.
Спрыгнул со стола, легко, грациозно, по-кошачьи почти бесшумно, и пошел вносить данные в компьютер.
Доктор Лева – это явление, требующее отдельного описания. Впрочем, может достаточно будет просто сказать, что весу в нем девяносто пять килограмм при росте сто шестьдесят пять сантиметров? Что ходит он по отделению в распахнутом белоснежном халате, небрежно наброшенном на неизменную в любую погоду, ярко размалеванную гавайскую рубаху до колен? Что волосы свои – неукротимую гриву пегих черно-седых кудрей – стягивает в хвост бархатной черной резинкой?
Что резинки эти несчастные часто соскальзывают у него с хвоста, и теряются, и тогда доктор Лева идет к себе в кабинет и достает новую, из верхнего ящика стола, где полным-полно всего вперемешку: резинок, заколок, рецептурных бланков, ручек, карандашей, шоколадок и презервативов.
Наверное, стоит еще добавить, что именно доктор Лева был моим первым мужчиной.
Между прочим, не каждая девушка может похвастаться, что ее дефлорировал настоящий профессионал – доктор адролого-гениколог, врач высшей категории, и прочее, и прочее, и прочее.
Ясное дело, не каждая, а только работающая в нашем Институте, причем пришедшая сюда прямо из училища, молодой, незамужней и, разумеется, девственной.
Нет, то есть доктор Лева-то ебет все, что движется. Просто ведь недевственницу нельзя заново дефлорировать, правда?
Доктор Лева Левин – еврей, но родом из Самарканда. Так что, будучи человеком восточным, всех нас – своих многочисленных кратковременных пассий – считает чем-то вроде своего гарема. Чувствует за каждую в глубине души некоторую ответственность.
Это имеет свои хорошие стороны – он снисходителен (до определенной, конечно, степени) на работе. В трудных случаях всегда подскажет, посоветует, деньгами даже выручит, если надо.
И это имеет свою плохую сторону – доктор Лева вечно норовит всюду сунуть не только свой член, но и свой нос. Нет, он не ревнует, он просто не может относиться к судьбе своей девушки (а мы все для него свои, даже если это было всего лишь раз) равнодушно. Он вечно наблюдает, во все встревает, дает советы.
Общепринятой морали для доктора Левы не существует. Мораль у него есть, это факт, но только какая-то своя собственная.
Однажды, я заболела – кашель, насморк, глаза красные как у кролика. Температура поднялась прямо на работе, и меня заколотило так, что Дашка Золотова – мы с ней тогда вдвоем на смене были – позвонила в панике дежурному врачу, не зная что со мной делать, а главное – как ей одной управляться теперь в родзале, нельзя же было, согласитесь, меня туда запускать в таком виде.
Доктор Лева вызвал ей на помощь Милку Чернову из предродовой – там в ту ночь и была-то всего одна баба, и та без никакого раскрытия, так что двум акушеркам всяко делать было нечего, а меня сгреб в охапку, завернул в одеяло и повез – куда вы думаете? К себе домой. Мол, не тащиться же мне в таком состоянии полтора часа в свою Яхромку, да и ему, как дежурному врачу нельзя из больницы исчезать посреди смены так надолго.
И добрейшая Анна Даниловна, бывший фельдшер скорой помощи и законная Левина супруга, между прочим, вовсе еще не старая и, несмотря на троих детей, очень красивая, всю ночь выхаживала меня старинными прадедовскими способами – растирала уксусом, ставила горчичники, отпаивала малиной и липовым цветом, укутывала в теплый шерстяной плед…
Эх, мне бы к ним в дочки! Мама родная в жизни со мной так не возилась! Да и ни с кем другим из нас насколько я помню.
*
– Значит так, – произнесла мама, глядя, по обыкновению куда-то мне за плечо, вероятно, в светлое будущее. – Сейчас заберешь Гришку из садика. Посмотри, чтоб как следует оделся, и не забыл варежки в сушке. Отвезешь его на мат. кружок в Свиблово. Пока он там, зайди к Элине за анкетами для кабардинских беженцев, они мне сегодня будут нужны. Попроси Элину завернуть их в пакет и положи себе под кофточку. Как в прошлый раз – следи, чтобы не торчало! Поедете обратно, по дороге, на Ботаническом, захватите Марфу с хореографии. Приедете – поедите. Там, на полке макароны, в холодильнике сосиски. Покидаешь все в воду, пока разденетесь, оно уже и сварится. Поедите – проверь у Марфы уроки, а твои я проверю, когда приду. Спать не позже десяти. И обязательно поиграй! И Марфа чтоб поиграла. Ты же знаешь – музыка это как зубы чистить, каждый день обязательно. Ты все поняла?
Я киваю, восторженно глядя на нее, пытаясь, как всегда безуспешно поймать ее взгляд. Конечно, я все поняла. Конечно, я все сделаю. Конечно, я со всем справлюсь. А как же иначе? Я старшая. Я большая. Мама может на меня во всем положиться.
Мне восемь лет, и из-за ушей у меня торчат похожие на рожки белобрысые тугие косички. Я каждое утро заплетаю их сама. Сперва себе, а потом Марфе. Мама не может, ей некогда пустяками заниматься. А мы должны выглядеть аккуратно. И не выделятся из общей массы. Иначе у нас будут неприятности.
– Умница. И самое главное – ни с кем по дороге не разговаривай. Ни с какими чужими взрослыми, ни злыми, ни добрыми, ни в особенности, с теми, кто рвется помочь. Поняла? Это очень важно! Старайтесь, насколько это возможно, не привлекать к себе лишнего внимания, и тогда все будет хорошо. Ясно, Настя?
Мама засовывает мне руку под воротник куртки – проверяет на месте ли ключ, не порвалась ли веревочка, легонько привлекает к себе одной рукой – то ли обнимает, то ли благословляет на подвиги, и сразу чуть-чуть отталкивает, задает направление, подталкивает к двери, посылает в свободный полет. И я, маленький самолетик, послушно лечу – за братиком в сад, за сестрой на хореографию, за листовками для несанкционированного митинга к маминым друзьям. Пешком, на метро, на монорельсе, на автобусе, в дождь, в снег и ветер…
Сейчас мне иногда кажется, что в те времена почти каждый день шел дождь, и еще иногда со снегом.
*
Доктор Лева щелчком вырубил компьютер, подошел ко мне, крепко обнял, прижал к своему необъятному животу, так что я ясно ощутила твердую выпуклость снизу. Я привычно ткнулась носом ему в грудь, а он нежно поцеловал меня в макушку.
– Милка моя, – жарко зашептал мне на ухо, – а пойдем сейчас ко мне чай с коньяком пить? Такой день был тяжелый! Ну, мы ж заслужили? А потом я тебя до монорельсовой подвезу. А?
Я осторожно вывернулась из его медвежьих объятий и помотала головой.
– Нее, я сегодня на своих личных крылышках. Так что коньяк мне нельзя, а на монорельсовой я ничего не забывала.
Доктор Лева нисколечко не обиделся. Так только, посмеялся: «На крылышках, говоришь? Ну, лети, лети, птичка Б-жия!» Пошел в коридор, и уже оттуда, издалека, сквозь рев пылесоса до меня донеслось, как он зычно клеится к нашей санитарке, молоденькой студентке из медучилища,
– Эй, Лерка, глуши давай свою колымагу, полы до дыр протрешь, и айда ко мне в кабинет, перекур вместе устраивать.
Бедняжка Лерочка, то ли правда очарованная обаятельным нашим доктором, а может просто боявшаяся, что отказ заведующему отделением повлечет за собой немедленное увольнение, послушно выключила технику, и затопала в указанном направлении. Шаги ее глухо прозвучали в отдалении и стихли.
Интересно, ей хоть восемнадцать-то есть? Может, надо было все-таки вмешаться?
Впрочем, все равно уже поздно. А может это и не в первый раз уже у них – откуда мне знать, я ж не каждый день здесь бываю.
И потом, ну вмешайся я – и что? Скорей всего, Лерка просто бы смертельно обиделась. Она ж не поймет, что я это из лучших побуждений. Наверняка решит, дура, что это с моей стороны ревность.
И вообще, меня в свое время тоже никто не предупреждал, подозреваю, никому и в голову не пришло даже, и ничего, вроде живая осталась.
Хотя это, конечно, не аргумент. Я ведь живучая. Мы, Муравлины, все такие.
*
Домой я летела до краев переполненная всяческими мыслями и чувствами.
Разумеется, это не мешало мне нормально ориентироваться в воздухе и держать под контролем свою «Астрочку». Она у меня вообще умница, хорошая, надежная машинка. В управлении – проще и не придумаешь. Легкая, изящная, маленькая – игрушечка, а не самолетик.
«Астрочку» мне подарил отец, когда узнал, как поздно я иногда возвращаюсь. Он же оплатил курсы пилотирования. Поэтому она, конечно, совсем моя, хотя и по документам отцовская. Но доверенность-то выписана на мое имя!
Пользует «Астрочку» чаще всего моя мама. Ей нужнее, у нее вечно всякие срочности, вопросы жизни и смерти. А я и на монорельсе могу прокатиться, не барыня.
К тому же, в отличие от отца, мама за меня никогда не волнуется. Ей бы и в голову не пришло!
А я вот, да, за нее волнуюсь! Мама ведь частенько возвращается домой гораздо позже меня. То с родов, то с митингов, а случается, и со свиданий. А чего, она ведь у нас красавица.
Бывает, что и совсем не приходит. Такая уж у нас мама. Мы привыкли, но я все равно волнуюсь.
Пролетая над Москвой и глядя на топорщащиеся бесчисленными антеннами крыши, я вспоминала Костю. Лыбилась при этом как идиотка. Все утрешнее успело за день подернутся в воспоминаниях легкой дымкой. Изображение на всплывающих в памяти картинках было расплывчатым и нечетким. И Костино лицо казалось еще более прекрасным и неземным, чем в действительности.
Интересно, как бы мы смотрелись с ним вместе?
Этакая несбыточная мечта – взглянуть на себя со стороны. Скосить изо всех сил глаза и узреть смутную тень собственного носа.
Навязчивые мысли о запершихся сейчас в кабинете Лерке и Льве Давыдовиче я тоже изо всех сил гнала прочь, но они все время возвращались, поэтому приходилось быть на чеку. Управлять собственным сознанием иной раз куда труднее чем самолетом! «Забудь, забудь, ты тут ни при чем, тебя все это не касается, все равно ты ничего не сможешь поделать. Тем более, все уже сто раз произошло, и ничего уже не исправишь. Раз такая совестливая, надо было собой жертвовать и соглашаться. А может, в самом деле ревнуешь? Обидно, что так быстро нашлась замена?» Но это уж была полная чушь. В конце концов, у нас с доктором Левой давным-давно все закончилось, толком даже и не начавшись, и если порой и пробегала какая-то искра, то что ж тут поделаешь.… пробегала.
В общем, домой я добралась в этаком кисло-сладком настроении. Посадила машину в сад, на любимой плешечке между грушей и яблоней. Обняла бросившуюся мне навстречу родную псину – именно обняла – у Демыча, нашего сенбернара замечательная привычка с разбегу закидывать тебе лапы на плечи – без тренировки не устоишь.
По ступенькам поднялась на крыльцо, толкнула дверь на террасу, вошла…
И на меня навалился наш вечный Хаос.
*
Сразу за террасой, безо всякого намека на прихожую у нас начинается кухня.
У плиты, как все последние полгода, хозяйничает Марфуша – волосы забраны вверх, чтобы не мешались, на ногах мои любимые серебряные сандалии (жутко дорогие, отцовский подарок), и даже безразмерная футболка нашего брата Гриши уже не в силах скрыть выступающий животик. Вскинула на меня ясные васильковые глазки шестнадцатилетнего подростка и приветственно махнула рукой, не отрываясь от своего ответственного занятия.
Между прочим, если б Марфушка в этом году не бросила школу, мы бы так никогда и не узнали, что такое настоящая еда. Кто, кроме нее, так кормил бы нашу ораву? Не мама же! От нее кроме сосисок и макарон вряд ли чего дождешься, разве что гречки еще.
Под ногами у Марфуши вертятся близнецы – Василий и Варвара. Оба мелкие тощие и рыжие. Дальнозоркие зеленые глазища прячутся за толстыми стеклами очков. Похожи на маленьких красных стрекоз, что тучами зависают летом над Яхромскими прудами.
– А-а-а! – завизжали близнецы хором, бросаясь ко мне наперегонки. Стукнулись по дороге лбами, взвыли и с разбегу на мне повисли. – Настя пришла!
– Ась, есть будешь? – спросила, не оборачиваясь, Марфуша, – У меня суп с грибами намечается, и картофельная запеканка с мясом.
– Спрашиваешь! Я голодная как волк, и усталая, как собака, – отвечаю я, на ходу отдирая от себя малышню и плюхаясь в свое любимое раздолбанное кресло. Мелкие с визгом, отталкивая друг друга, норовят взобраться ко мне на колени, плечи и прочие незащищенные выпуклости.
– Варька! Васька! – рявкает на них сестра. – А ну, уймитесь! Не видите – Настя устала. И не визжите так – Таня проснется.
Но поздно – из дальней комнаты уже слышен басистый рев. Мгновение спустя в кухню на роликах вкатывает Гриня – наш единственный и неповторимый Большой Брат, с отчаянно верещащим и трепыхающимся комочком плоти в руках.
– Что, кроме меня уже к ребенку подойти некому? Полон дом бабья! – возмущается он и, сделав крутой разворот, перебрасывает нашу младшенькую в мои привычно вытянутые руки.
Реакция у меня, надо сказать, отменная, сама себе поражаюсь. Впрочем, Гришка ведь этот маневр со мной далеко не впервой проделывает.
– А где мама? – спрашиваю я, безуспешно пытаясь заставить Танюху если уж не перестать орать, то хотя бы сделать паузу.
– На родах, – откликаются мои дорогие сиблинги нестройным хором.
Не то чтобы я слишком удивлена.
Из дальней комнаты пошатываясь выходит Казбек, и сует мне колени тяжелую голову. Старенький он у нас, не сразу теперь реагирует, когда кто приходит. Раньше-то всегда первый выскакивал.
Но, пока он не подойдет, и не сунется мне вот так головой в колени, я до конца не чувствую себя дома. Для меня Казбек просто как один из родителей. И, хотя годами он чуть помладше меня, я не помню его щенком. Для меня Казбек всегда был той грозной, могучей, надежной силой, на которую можно было опереться, когда – что случалось довольно часто – никого из взрослых не было дома. К кому в случае чего всегда можно было прижаться, раз уж к маме нельзя, выплакаться, пожаловаться. Он был большой и теплый, и, обняв его, всегда можно было согреться.
Если вдуматься, то ведь именно Казбек всех нас вырастил.
*
Моя мама – натуропат, хиропрактик и домашняя акушерка. Руководитель движения «Естественность во всем», активист групп «За жизнь без лекарств» и «Натуральное материнство». Бессменный лидер общества «Вперед к истокам» – да, да, я не оговорилась, именно так эта херня и называется! Мама утверждает, что в парадоксальности названия таится неизмеримая философская глубина. Не знаю, не измеряла.
Ну, и, так сказать, до кучи она – многодетная мать-одиночка.
Всю жизнь, сколько я себя помню, моя мама была занята какими-то страшно важными и неотложными делами. Вечно в самой гуще чего-то боевого и кипучего, всегда кому-то срочно нужна, к нам в дом постоянно кто-то звонит, пишет, приезжает и прилетает.
Мама – всегда в центре – жизни, движения, Мироздания.
А мы – я, Гриша, потом еще и Марфуша, и близнецы, и теперь вот Татьяна, крутимся где-нибудь на орбите, на периферии маминой Галактики – этакий неизбежный и необходимый, но все же докучливый и изрядно обременяющий довесок.
Мы ей все время мешаем, ей, бедной, все время приходится как-то сорганизовывать свою жизнь с нашим присутствием в ней.
Одно из моих главных младенческих впечатлений – неизбывное чувство вины.
Как я ни старалась, никогда не могла ей угодить – не сидела достаточно тихо, не засыпала достаточно быстро, (а просыпалась всегда слишком рано), не была достаточно аккуратной…
Каждое слово, обращенное ко мне, звучало всегда резко отрицательно.
Чаще всего это были даже вовсе не слова, а восклицания и междометья, и все они начинались с «не»: «Не кричи, не мешай, не суйся, не лезь, не трогай…» – и прочее в том же духе.
На самом же деле, как я теперь понимаю, большую часть времени она просто меня не замечала, в особенности, если все было хорошо. Хорошо – это же нормально, не хвалить же меня за это?
Поэтому с раннего детства мамин голос запомнился в основном сердитыми, укоризненными интонациями, возгласами и вскриками. Я обожала ее и боялась. Я была уверена, что мама всегда права, и если ругается, значит за дело.
А я хотела быть хорошей девочкой, мучилась раскаянием и часто засыпала в слезах.
Но иногда, по ночам, без всякой связи с нашим предыдущим общением, мама вдруг будила меня поцелуями и бурными ласками, душила в объятиях, шептала: «Милушка мой, любушка, Настенька, доченька, солнышко, Асеныш мой родной…» ну и всякие прочие милые глупости, какие другие мамы без счету говорят своим маленьким дочкам и ночью, и днем, и тоже, наверняка, безо всякой причины.
Я в ответ обнимала ее в полусне изо всех сил, и чувствовала себя необыкновенно счастливой.
Вот только у меня никогда не получалось в такие моменты до конца проснутся и по-настоящему, полноценно воспользоваться этим ее порывом.
А мне столько всего нужно было рассказать ей, вот этой, нежной и любящей маме, столько всего надо было успеть за эти краткие мгновения, когда она – о чудо! – наконец-то на меня не сердится!
Но… Глаза слипались, и я безнадежно проваливалась обратно в сон – сладкий, счастливый, после которого особенно неприятно было потом, просыпаться, обнаруживая себя в привычной неприязненной яви.
Ведь утром мама неизменно возвращалась в свое обычное, раздраженно-сердитое состояние.
Наша мама ненавидит утра. На классическое утреннее приветствие неизменно отвечает: «Утро добрым не бывает».
Постепенно, по мере моего подрастания, наши с мамой отношения как-то сами собой устаканились. Годам к восьми – десяти она вообще перестала видеть во мне ребенка, ну и обращаться начала соответственно. Нас к тому времени было уже трое, потом, с рождением близнецов, сделалось сразу пятеро. Не успела я оглянуться, как все детские места в доме оказались давно и прочно заняты кем-то другим.
