Ольга Фикс
Институт репродукции
Место попреков заняли поручения и распоряжения, отдаваемые мне, а потом уже и Грише с Марфушей, всегда на бегу, раздраженным голосом:
– Еда в холодильнике! Погреть! Покормить! Переодеть! Отвезти! Привести! Сложить! Разложить! Уложить! Поднять! Позвонить! Перезвонить! Уточнить! Принести! Перенести! Заказать! Не перепутать!
В ту пору мама общалась с нами посредством отрывисто выкрикиваемых глаголов в повелительном наклонении, изредка останавливаясь, чтобы с помощью пантомимы изобразить требуемое действие.
Впрочем, поручения ее были, хоть и многочисленны, но однообразны и элементарны. Мама не требовала от нас невозможного, и была непритязательна к точности и качеству исполнения.
По сути, она просто хотела, чтобы во время ее частых отлучек мы продолжали как-то самостоятельно существовать и оставались – сами по себе, без ее личного участия, – живыми, здоровыми и сытыми. Вовремя уходили в школу и в детский сад, посещали всякие изобретенные ею кружки и секции. Благополучно возвращались оттуда и при этом, по возможности, не привлекали к себе излишнего внимания.
Как это ни странно, нам это удавалось.
Дети, ведь вообще в массе своей существа понятливые и сообразительные. Если, конечно, они не дебилы.
Сегодня, когда мы, трое старших, сделались уже окончательно и бесповоротно взрослыми, наши отношения перешли в качественно иную форму – мама стала в нас видеть людей!
То есть просто людей – каких на улице много, с какими она постоянно вынуждена так или иначе сталкиваться и взаимодействовать.
А наша мама убеждена, что все люди на свете, в том числе и собственные дети, ниспосланы ей не иначе, как самим Б-гом, причем единственно с целью наставления их на путь истинный.
Может показаться, что я стала акушеркой, желая сделаться как можно более похожей на маму. На самом же деле я поступила в училище как раз из духа противоречия. Ведь для мамы истинная акушерка, это кто угодно, но только не выпускница официального учебного заведения. Там, по ее мнению не столько учат, сколько калечат. Искажают мировоззрение, прививают противоестественные взгляды и вредные навыки.
Так что когда я пошла в училище, мама три недели со мной не разговаривала. Вообще не замечала, вела себя как со стенкой, даже распоряжений не отдавала.
Потом привыкла. Одно время даже экзамены мне устраивала: а это ты знаешь, а об этом слыхала? Страшно радовалась, если я не могла ответить – видишь, видишь, ничему толковому вас не учат! Хотела детей принимать, так и шла бы к нам в клуб «Мягкое Рождение», переняла бы все с рук, как приличные люди делают. А уж потом, при случае, став профессионалом, получила бы официальное образование.
Постепенно мама успокоилась и привыкла. Да и вообще – что у нее других дел, что ли, нет, кроме как о моей глупости думать? Повзрослею сама пойму. Нет, ну я ж умный человек, значит, пойму. Куда мне деваться, истина – на то и истина, чтоб торжествовать.
Кроме того, в разгар нашего конфликта мама забеременела Татьяной, и ей, по большому счету, стало вообще все до лампочки.
*
С Танькой на руках я отправляюсь в свою комнату, плюхаюсь на кровать и с наслаждением вытягиваюсь во всю свою роскошную длину.
Надо вам сказать, что я, будучи довольно-таки высокой девицей, к сожалению, вовсе не везде как следует помещаюсь. Скажем, в автобусе или в монорельсе мне частенько приходится поджимать под себя ноги. А то наступают.
И немало есть помещений, в том числе на работе, куда я вынуждена входить пригнувшись.
Иногда у меня такое чувство, что большую часть жизни я провожу как-то сжато и скрюченно.
К счастью дома, в нашей родной Яхромской развалюхе, у нас достаточно высокие потолки – и не беда, что местами они протекают.
Танюху я пристроила к себе на живот, и она, успокоившись и расслабившись, в свою очередь вытянулась на мне, и засосала большой палец правой руки, одновременно наматывая прядь волос на указательный палец левой. Это у нас семейное! Мама говорит – я тоже так делала, а про остальных я и сама помню. Или титьку в зубы, или так.
Волосы у Таньки мягкие, светлые, легкие как пух одуванчика – между прочим, очень похожи на мои.
Я лежу, наслаждаясь ее привычной и милой тяжестью и воображаю, как всегда в такие моменты, что вовсе она мне не сестра, а что она моя маленькая дочка. А что, по возрасту, между прочим, вполне подходит.
А отцом бы ее мог быть… ну, хоть, например, доктор Лева. Или Игорь, моя первая дурацкая девчоночья любовь. Или мой последний экс-бой-френд – компьютерщик Илюха. Или… может быть… Костя? В конце концов, мечтать-то я могу о чем угодно, кто мне запретит? И кому это мешает?
Иногда я жалею, что вот я такая умная и серьезная девушка, вечно просчитывающая наперед каждый шаг, по сто раз отмеряющая прежде чем отрезать, органически не способная на безумные поступки и внезапные резкие повороты.
Наверняка это во мне от отца. Он тоже такой… чересчур серьезный.
А мне бы хотелось походить в этом смысле больше на маму.
Она, впрочем, утверждает, что хоть нас у нее и много, и все мы были зачаты, как говорится, естественным путем, тем не менее, рожденье каждого из нас было для нее не слепой случайностью, а сознательным и хорошо продуманным поступком.
Что, впрочем, при ее способах мыслить и поступать, видится как раз вполне вероятным.
Но вот, например, Марфуша, моя горячо любимая и ближайшая по возрасту сестра (между нами четыре года разницы и нагло вклинившийся Гришка).
Так вот – кто мне объяснит, как мы с ней, прожив всю жизнь бок о бок, в одном и том же доме, с одною и той же мамой, получив одно и то же воспитание (если это можно назвать воспитанием!) и образование (аналогично), вскормленные одною и той же грудью (я не шучу, наша мама и в самом деле всех нас выкормила грудью), получились в результате настолько разными?
Причем я не о внешности сейчас говорю. Хотя Марфа смуглая невысокая толстушка, с черными смоляными кудряшками и неожиданно голубыми глазами, а я длинная белобрысая глиста, тощая и бледная, как та спирохета. Однажды училка в музыкалке сказала, что глядя на нас, сразу можно понять, что мы все от разных отцов. «Ну зачем вы так! – сурово попеняла ей коллега. – Нельзя сразу думать о человеке плохо. Мы же не знаем – вдруг они все просто от разных доноров спермы?».
Но я сейчас про другое. Как, почему, из одних и тех же предпосылок мы с ней сделали прямо противоположные выводы?
Мне никогда не забыть, как однажды войдя в нашу никогда не запирающуюся ванную, я застала там Марфу, всю залитую кровью, зубами выдирающую из предплечья свежевставленный имплант.
– Что ты делаешь?! – завопила я. – Это же специально, чтобы уберечь тебя, дурочка, от всяких случайностей, ну чтобы если ты чего, или там с тобой кто-нибудь, так вот чтобы ты тогда не… Ну ты что, совсем ничего не понимаешь?! Марфуш, ты что, совсем ненормальная?!
– Он мне не нужен – процедила сестра сквозь плотно стиснутые зубы, глядя мне прямо в глаза холодными голубыми ледышками. Конечно, все она понимала.
– Да как же… да ведь ты теперь… – у меня просто не укладывалось в голове.
Всегда всем девочкам вживляют имплант с наступлением первых месячных. Делает это школьная медсестра, наряду с прививками и ежегодными измерениями роста и веса. Все знают, зачем это делается, хотя вовсе не все норовят немедленно воспользоваться предоставленной возможностью. Зачем? Все понимают, что это… ну так просто, на всякий случай. Имплант вживляется сроком на семь лет. Потом (а иногда и раньше) его обычно меняют. Или убирают, если девушка должна в скором времени замуж и хочет завести ребенка.
Нормальная современная женщина никогда не пустит такое дело, как зачатие, на самотек. Многие решают в пользу искусственного оплодотворения – так легче избежать врожденных заболеваний. После подсадки эмбриона в матку врачи рекомендуют обождать с сексом пару недель, до завершения плацентации, чтобы убедится, что все в порядке и никакие отклонения от плана будущим родителям не грозят. А потом уж можно с легкой душой и на долгие месяцы забыть о всяком предохранении.
Конечно, наша мама и ее сподвижники, а также некоторые особо экзотические религиозные секты не придерживаются в этом вопросе общепринятых норм. Они, точно в каменном веке, размножаются, так сказать, естественным путем. Тем не менее, большинство из них люди женатые, взрослые, сознательно сделавшие свой выбор.
Но Марфа?! Я просто не понимала – как она могла? Да и больно же это наверняка зверски! Я тогда, помнится, украдкой потрогала свой имплантант – прочно и глубоко засевший под кожей. Если не знать точно где, в жизни не нащупаешь. И чем он ей помешал?
– Почему, Марфа? – простонала я. – Можешь ты мне объяснить, почему?
Покончив со своим немыслимым занятием, сестра наконец повернула ко мне с перекошенное от боли лицо с закушенною губой и бешено сверкающими, полными непролитых слез глазами. Зажимая пальцами сочащуюся кровью ранку и наступая, как на поверженного врага, на валяющиеся на полу окровавленные ошметки ненавистного устройства, Марфа отрывисто процедила сквозь зубы:
– Потому, что я не хочу, чтобы за меня решали. Ничего. Никогда. А в особенности – вот это.
Ей было всего четырнадцать лет. Подумать только! А мне сейчас девятнадцать. И я сильно сомневаюсь, что решилась бы когда-то на что-то подобное.
Разумеется, я ни слова не сказала маме – у нас в семье западло стучать друг друга. Хотя не факт, что она вообще как-нибудь бы отреагировала. Скорее всего, просто передернула бы молча плечами.
Но сама я тогда страшно переволновалась. Мне думалось, если человек устраивает над собою такое, наверняка же с какой-то целью!
Однако время шло, а ничего стремного с Марфушею не происходило. Сестра оставалась сама собой – ходила в школу, в бассейн, в клуб и на дискотеку. Убегала гулять на долгие часы (это теперь она заделалась домоседкой). Ясное дело, не одна, а с друзьями. Их у нее всегда был легион – девчонки, парни, Марфа вечно в центре, всегда во всем заводила. Это у нее от мамы. Прирожденный лидер, общее красно солнышко.
А теперь Марфа тихая, и большую часть времени погружена в себя.
Даже из летнего лагеря Марфа вернулась в последний раз такой же, как уезжала. Только что черная от загара, с матовым румянцем во всю щеку. Я готова поклясться, что ничего нового там с ней не произошло!
И я уж начала было думать, что, может, нет здесь ничего такого. Жили же раньше девушки безо всяких имплантов, и вовсе не все залетали еще в средней школе. Наверняка большинству достаточно просто головы на плечах. Вон, в книжках пишут – некоторые вообще умудрялись сохранять девственность до свадьбы. Сестрица моя не дура, вон математику взялась на повышенном уровне изучать, и геофизику, как предмет дополнительного курса по выбору.
Просто у нее натура такая – независимая. Бывает.
И вот, когда я совсем уже успокоилась и расслабилась, и даже стала обо всем забывать, в Марфушиной жизни возник Александр Семенович, наш дорогой дядя Саша.
И, как оно всегда случается, сразу все мои теории пошли под откос.
*
Осторожно, стараясь не потревожить малую, вытягиваю из-под кровати лэп-топ. Я его принципиально не беру с собой никуда – отвлекает, да и поломаться может. Один у меня так в метро сплющили – три часа его потом раскрыть не могла, а когда, наконец, эти судорожно сжатые челюсти разжала, из него дождем посыпались буквы и экрану был полный пипец. В дороге и на работе мне хватает планшета, а книги я и вовсе предпочитаю бумажные. Благо у нас дома этого добра завались, еще от прадедов и прабабок осталось.
Я поискала Его в сети. Как я и думала, этих Костей Быковских, оказалось, в Москве как бы не четыре с лишним сотни. Сузила поиск по приблизительному возрасту, тоже неслабое количество получилось, но на мое счастье Он обнаружился уже во втором десятке. Быковский Константин Евгеньевич, 202… года рождения, выпускник второго физико-математического лицея, проживает в Центральном районе, где-то на Пречистенке. Состоит в отношениях с выпускницей того же лицея Инной Яковлевной Козырник. Рядом фотка. Симпатичная такая девица, с тонким горбатым носиком. На породистую кобылу похожа. Между прочим, где-то я ее уже точно видела, не могу только вспомнить где. Фиг с ней.
На фотографии Костя был даже еще красивей, чем в жизни. Я скинула фотку на мобильник и сделала из нее фон. Вышло так, что теперь, под каким углом не смотри, Костя все время будет глядеть тебе в глаза. И взгляд такой упорный, пронзающий, типа: « В чем твой личный вклад в борьбу за мир во всем мире?» или» Ты записался добровольцем?». С другой стороны никто мне не мешает вообразить, что немой вопрос в его глазах озвучивается как: «Ты меня любишь?»
*
Дверь скрипит, и в образовавшуюся щель нагло влазит полоса света. Я так устаю за день от люминисцента, что возвращаясь, почти никогда не зажигаю у себя лампы. По крайней мере, пока совсем не стемнеет. Даю глазам отдохнуть.
– Настя, – горячо шепчет Марфа, всовываясь ко мне своей вечновсклокоченной головой. Так и кажется – свет идет прямо от ее волос, навроде нимба. – Ты где пропала на самом-то деле, ну иди же уже есть, в конце-то концов! Нет, ну где совесть, все давно на столе, все давно сидят, одну ее ждут, как королеву! Сама ж говорила, что голодная, и сама же разлеглась тут.
– Я ребенка укачивала, – не слишком убедительно возражаю я, тоже, разумеется, шепотом, внутренне послушно напрягаясь, готовясь встать. Все – это, конечно же, ее ненаглядный дядя Саша, но не расстраивать же ее, дуру беременную.
– Да ладно, иди уже, оправдываться будешь в полиции.
Я осторожно снимаю с себя спящую Таню. Устраиваю ее без себя поуютнее. Целое гнездо сооружаю из одеял и подушек. Сверху укрываю пледом, и, стараясь не скрипеть дверью, выбираюсь на свет.
Действительно, все, то есть дядя Саша, уже за столом, как впрочем и близнята, и даже Гриня.
Я люблю наш стол – огромный, овальный, длинный. Он как будто перекочевал к нам из какого-то зала заседаний.
На самом-то деле, его, как почти всю нашу мебель, маме отдали уезжавшие навсегда за границу знакомые. У них была дача в нашем поселке, огромная, богатая, как старинная усадьба, с камином и хрустальными люстрами.
Одна из этих люстр пылает сейчас над нами, а другая пылится теперь в нашей кладовке. Ну, точнее то, что от нее осталось. В детстве мы не знали лучших игрушек, чем ее бесчисленные переливающиеся висюльки – и какое нам было дело, что это настоящий горный хрусталь?
Дядя Саша, отец Марфиного ребенка, сидит во главе стола. Серьезный мужчина, рослый, с окладистой русой бородой и пшеничными усами. Русые с проседью волосы забраны в хвост. Ему уж за сорок, мамин ровесник. Кочующий ремонтник, из тех, что из года в год возникают в нашей Яхромке и окрестностях с первыми весенними паводками – вырастают из под земли, как грибы.
Кочующие ремонтники – это особое племя людей, живущих сегодняшним днем и полагающих, что день завтрашний вполне в состоянии сам о себе позаботится. А чего? Раз руки есть, то и работа для них завсегда найдется. В основном они откуда-то с Юга – Украины, Молдавии, Ставрополья. В их речи слышатся необычно мягкие согласные, вместо «г» они произносят «ха». Кажется, нет ничего такого, чего б они не умели делать. Движения их во время работы неторопливы, плавны и точны. Издалека они кажутся уютными и надежными, как большие медведи.
На дяде Саше красная клетчатая ковбойка с закатанными до локтей рукавами. Кисти рук обветренные, мозолистые – сразу видно, что их обладатель много и тяжело работает, причем не только в помещении, но и на открытом воздухе. Делает настоящую мужскую работу.
Дядя Саша мажет хлеб маслом – медленно, основательно, тщательно промазывая всю поверхность ломтя. Увидел меня, улыбнулся и, не прерывая своего занятия, приветливо кивнул головой. Потом обернулся к Марфе, по-прежнему не отлипающей от плиты. На что-то она там дует, что-то старательно помешивает. Убиться можно, в жизни мы не знали никаких разносолов, жрали себе макароны с картошкой и вроде казалось вкусно, а тут – откуда что взялось?!
Интересно, а я, если выйду замуж, тоже такая стану? И как это происходит – внезапно, сразу? Заснула одна – проснулась другая? Как пыльным мешком трахнутая.
– Ну, Марфа, все в сборе, разливай уже суп.
Она тут же вскинулась, еще больше засуетилась, зазвякала крышкой, тарелками, ложками…
Нет, ну чего он тут раскомандовался? Можно подумать, это его дом, а не наш.
Но я, как всегда, твердо себя сказала – вот именно, дом наш. Всехний. Хочется ему разыгрывать из себя хозяина – пусть. Чем бы дитя не тешилось… Но я-то ведь знаю!
Главное, самой бы не забыть, чей это на самом деле дом.
Гришке – тому, кажется, все по-фигу – вон сидит себе, уставившись в наладонник, хлебает не глядя суп. Мелкие сидят чинные, серьезные, едят аккуратно, стараясь не расплескать, являя очередной пример того, что детям на пользу когда их строят. О Марфе я уж не говорю – Марфа, конечно, не летает по кухне, как птичка – животик не позволяет. Марфа неуклюже шлепает по полу, переваливаясь, как щенок крупной собаки, спешащий выполнить команду обожаемого хозяина, а после ткнутся головой в хозяйские колени и, замирая от блаженства, ждать, когда потреплют по ушам.
– Мась, ну ты, я вижу, совершенствуешься – невнятно, с полным ртом, – проговорил дядя Саша. – На сей раз вроде бы съедобно вышло.
И он покровительственно треплет Марфушу по спине, отчего она вся прямо вспыхивает.
– Правда, я б лаврушечки еще добавил, перчику подсыпал, чесночку подстругал – а то малость пресновато. Ну ничего, учтешь ошибки – и, глядишь в другой раз совсем хорошо получится.
Сестренка тут же сникла – плечики опустились, глазки погасли.
– А по-моему очень вкусно, – с нажимом произношу я. – Гриш, тебе как?
– М-м-м? – отзывается брат с вопросительной интонацией.
Я изо всех сил пинаю его под столом ногой, благо сидит напротив меня. Брат дергается, но глаза по-прежнему устремлены в экран.
– Гриш, я кого спрашиваю?
– А-а? чего?
– Чегочка с хвостиком! Суп, говорю, вкусный?
– Ч-чего? А, ну да суп. Ну, ничего так суп, – Гришка подымает голову, ловит мой взгляд, осекается. – Ну, типа, очень вкусно.
– С тобой как с космосом разговаривать! Малышня, а вам нравится? – оборачиваюсь к близнецам
Оба дружно кивают в ответ, старательно выражая свое мнение хлюпаньем и чавканьем.
– А если нравится, то что нужно сказать? – продолжала наседать я.
– Спасибо Марфе за очень вкусный суп! – пищит Варька.
– Марфа, вари нам такой каждый день! – вторит Васька.
– Я тебя за него вот так люблю! – Варька спрыгивает со стула и бросается обнимать-целовать Марфу жирными от супа губами и руками. – И я, и я – присоединяется Васька. Марфа вскакивает, визжит, опрокидывает стул, в притворном ужасе уворачивается…
На секунду мне кажется, что вернулись прежние времена, когда радостные вопли и куча мала сопутствовали у нас едва ли не каждой трапезе, делая абсолютно неважным, что именно мы едим. Главное – мы все вместе и у нас есть Еда. Наелись – и давай резвиться, как здоровые щенки или котята!
Не тут-то было. Теперь у нас есть начальник.
– Ребятки, ребятки, вы это чего? Давайте-ка, сядьте назад по приличному! Ишь, расходились! Так ведь и на стол вырвать может. Вот поедите – тогда скажете спасибо, встанете из-за стола, и пойдете играть. А ты Марфа, куда же смотришь? Я тебе не понимаю!
.Пристыженные двойняшки послушно оставляют Марфу в покое, но уже не возвращаются на свои места. Молча, один за другим, они выскальзывают из кухни.
Я тоже встаю. У меня куда-то пропал аппетит.
– Настя, ну ты что, ну куда вы все, а запеканка еще, – кричит вслед сестра, но я не оборачиваюсь. Возвращаюсь к себе, закрываю дверь поплотнее. Сквозь стенку слышно, как бубнит что-то дядя Саша, скучно, словно осенний дождик, но слов, слава Б-гу, не разобрать.
Г-споди, как он меня достал!
Однажды я не выдержала, и прямо спросила у Марфы: «Как ты только с ним разговариваешь?! О чем?!»
– Да мы с ним и не разговариваем особо, – ответила сестренка, мечтательно уставившись в пространство бесстыжими синими глазами. – Понимаешь, Настя, есть ведь и другие способы общения.
Я благоразумно не стала уточнять какие.
*
Когда я была маленькой, я ужасно боялась что мама вдруг возьмет когда-нибудь, да и выйдет замуж. Не только я – мы все боялись, и я, и Гришка, и Марфа. И строили планы – как мы убежим из дома и будем жить сами по себе, и никогда-никогда не позволим чужому мужику нами командовать!
Почему-то в качестве этого гипотетического мужа нам всегда представлялся какой-то чрезвычайно стандартный и правильный типус с квадратной башкой – один в один Марфин дядя Саша!.
Нам почему-то ни разу не приходило в голову, что отчимом мог бы стать периодически появляющийся в доме рассеянный гитарист и математик Володя – отец Гриши, или рок-музыкант Ванька – отец близнецов, заваливающийся нам, как к себе домой, после каждых гастролей и зависающий по две-три недели.
Про Алешу, отца нашей Тани, – наивного студента филфака, старше меня всего на три года, с русыми кудрями и румянцем во всю щеку – я уж и не говорю. Нет, то есть он-то, конечно, женится, и даже может быть скоро, но только уж точно не нашей маме. Хотя мог бы и на ней – если бы она согласилась. Такой лопух! Впрочем, мы все его очень любим.
Как и остальных, наверное. Все они, каждый по-своему, люди неплохие.
Правда, марфиного отца никто из нас толком не помнит – он был кадровый военный, и исчез без следа в одной из тех бесчисленных мелких военных разборок, без которых не обходится наша каждодневная жизнь.
Мы читаем о них в газетах, смотрим и слушаем репортажи о них в новостях, но по-настоящему все это касается нас лишь тогда, когда и в самом деле коснется.
Я имею в виду физически. Например, если в одной из таких заварушек вдруг окажется твой брат – хотя бы и двоюродный, сосед или одноклассник.
Впрочем, вот ведь и мой отец поначалу тоже числился без вести.
Такая уж у меня семья.
*
Со своим отцом я познакомилась в довольно-таки зрелом возрасте – лет в девять, кажется.
Мой отец – дипломат, сотрудник российского посольства. Какой страны? Ну, видимо, той, в которой он в данный момент обретается.
Когда я была маленькой, папу, как молодого и не приобретшего еще достаточно опыта человека, часто и надолго посылали в малоразвитые и неприятные с точки зрения климата страны Азии и Африки. Оттуда он по нескольку лет не приезжал даже в отпуск.
Предпочитал проводить его где-нибудь, наоборот, в Америке и в Европе – не только по контрасту, но и по делу: мосты мостил в тамошних посольствах, знакомствами нужными обзаводился.
Сегодня местом его работы является небольшая солидная и благополучная европейская держава – не скажу какая, – далекая от кризисов и конфликтов. Мечта любого разумного дипломата. Там он проживает большую часть года, с женой и младшим сыном. Старший, Антошка, учится в Англии, в закрытой престижной школе.
У меня к отцу никаких претензий – он до нашей первой встречи вообще не знал о моем существовании, а с тех пор как узнал и получил результаты генетической экспертизы (каковую немедленно затребовал и оплатил) всегда был на высоте.
И я бы, наверное, если бы захотела, тоже могла бы учиться где-нибудь в Оксфорде или Кембридже, на худой конец в мед. колледже имени Флоренс Найтингейл, а вовсе не в Химкинском медучилище.
Только я не хочу. Тем более после того, что мне порассказал Антоша, мой сводный брат, когда приезжал на каникулы. Счастье еще, что незаконный ребенок, и у отца нет возможности настоять на моем правильном воспитании и образовании. Боюсь, наши взгляды расходятся кардинально.
И тем не менее, здорово, доложу я вам, быть единственной, пускай и незаконной, дочкой преуспевающего дипломата и его давней, юношеской любови. Совершенно очевидно, что при каждом взгляде на меня отец вспоминает невольно юность, и воспоминания эти ему приятны.
И потом, мы так редко видимся – как тут не побаловать меня чем-нибудь замечательным!
И, ясное дело, я люблю, когда меня балуют – а кто ж не любит!
Папин приезд – это всегда праздник, сказка, мгновения, когда невозможное делается возможным, а я из обыкновенной нищей медички превращаюсь в прекрасную принцессу, разодетую в модные заграничные туалеты и попивающую изысканные вина на застекленной террасе дорогого ресторана, посещающую далекие острова и проживающую там в роскошных пятизвездочных отелях.
Когда это происходит, я просто ныряю в эту сказку с головой и наслаждаюсь.
Но даже на самой неправдоподобно радужной глубине мне никогда не удается полностью отделаться от ощущения некоторой глобальной неправильности происходящего. От чувства, что все это – не более, чем сон, мираж, утренний туман, и лично ко мне никакого отношения не имеет.
Моя жизнь – тут, в Яхромке. С братьями, сестрами, мамой.
Стукнула калитка. Из окна мне видно, как мама торопится в дом. Бежит, оскальзываясь на размокшей глине тропинки.
Бледная, растрепанная, родная. Зеленая юбка в пятнах засохшей крови. Довольная до смерти! Глаза сверкают, на лице торжество победы, и вообще вся она еще там, где была.
– Настюха! – кричит она мне в окно, запрокинув голову.– Какой у меня пацан родился, ты б только видела! Такой рыжий-рыжий! Как солнышко! И без единого разрыва.
Уже у самого крыльца она оступается, и чуть не падает в лужу.
*
Хвала богам, что несмотря на обступившие нас со всех сторон высотки, крохотный, можно сказать супермикро-райончик – остатки подлинной, доисторической Яхромки, по-прежнему неизменен. Мы по-прежнему живем в нашем старом родовом гнезде – покосившемся ветхом доме, выстроенным во второй половине прошлого века нашим дедом, маминым отцом, дабы служить его семье летней дачей.
Впоследствии дом, ясное дело, тыщу раз достраивался и перестраивался, пока из временного летне-романтического обиталища не превратился в место постоянного проживания мамы, главной и единственной наследницы деда, и нас, ее многочисленных чад.
А также всех тех, кто к нам за эти годы прибивался, на временной ли, постоянной основе.
Спускаюсь с крыльца, и на меня радостно напрыгивают собаки. Их, кроме кавказца Казбека и сенбернара Демыча, еще две – скромная в сравнении с ними овчарочка Долли и совсем уж микроскопическая дворняжка Снукки – помесь цвергшнауцера и черт знает еще кого. Мрр! С лестницы на чердак свешивается кошка Мася – и меня, и меня почесать за ушком!.
Кошек у нас в доме много. Так много, что даже далеко не каждую из них как-то определенно зовут.
*
Я прижимаюсь к маме, и мы вместе смотрим на горизонт. Он находится где-то на краю поля, прямо через дорогу от нашего дома. Солнце уже низко спустилось, его апельсиново-красный шар ничуть не слепит глаза, и не мешает разглядывать желто-серый абрис луны в другом конце неба. Оглушительно стрекочут кузнечики. Воздух пахучий и теплый, как густой травяной настой.
Над горизонтом в воздухе носятся спортивные самолетики ребят из аэроклуба. В их беспорядочном мелькании с трудом можно различить систему: каждый выделывается, как может: бочки, иммельманы, мертвые петли. Но иногда они сговариваются между собой по мобиле, и вместе изображают в небе что-то крутое: звезду там, крест, или примутся вдруг выписывать ровные круги над поселком.
В девятом классе я дружила с Валеркой, мальчиком из аэроклуба – он был на два года старше, учился в техническом колледже, получал там стипендию и покупал мне на нее шоколадки. Так вот он утверждал, что каждый вечер выписывает в небе мое имя. Врал, небось, но звучало красиво.
А сам он был нескладный, прыщавый с длинными узловатыми руками и короткими кривыми ногами. В разговоре он немного заикался, да и вообще был немногословен – скажет что-нибудь, а потом час молчит и только смотрит пылающими от желанья глазами. Но мне, малолетке, льстило его полувзрослое внимание. И потом, он первым учил меня управлять самолетом – летать то есть, учил. И научил ведь! После Валеркиных уроков оставалось только придти и сдать экзамен, чисто формальная процедура.
Потом Валерку забрали в армию, и он через год погиб в какой-то очередной союзовосстановительной разборке. Им ведь, суперкрылатым, прямая дорога в десант какой-нибудь, вот и попадают первыми под раздачу.
Далеко-далеко, за горизонтом, за лесом видна Москва – высятся ярко-освещенные закатным солнцем высотные здания из стекла и бетона. Над Москвой вечно клубится розовато-серая шапка смога. А из нее, ровно как по линейке, через все небо над нашими головами тянется черная длинная линия монорельса.
– Такая была странная плацента, вроде как две дополнительные дольки, никогда раньше такой не видела, вот посмотри… Они, конечно, как водится, бросились сразу жарить и есть, но я все ж таки успела сфотографировать! – Мама торжествующе сует мне под нос мобильник.
– Да, интересно, – говорю я немного рассеянно, не глядя на экран – Мам, а скажи, вот тебе дядя Саша марфин нравится? Меня вот лично он жутко раздражает!
– Ну, он же человек, а не серебряный полтинник, не может же он всем нравится, – резонно говорит мама. – И потом, при чем тут мы с тобой, главное, чтобы он нравился Марфе. Ей с ним жить.
– Да, но пока что с ним приходится жить нам всем! И посмотри, во что он превращает наш дом! Казарма суворовская, мелкие скоро маршировать начнут!
– Настя, но ведь ему больше негде жить. Ты просто еще не знаешь, да и не дай тебе Б-г когда-нибудь узнать, что значит не иметь своего дома, своего угла! И подумай, ведь если я его выставлю – и поверь, мне тоже иногда очень хочется, я ведь не слепая – что тогда будет с Марфой? Она ведь уйдет за ним, и окажется вместе с ним на улице, причем не только она, но и малыш – ты этого хочешь? Я – нет.
– Мама, но я ведь и не говорю – выгнать. Я ж не дура, я все понимаю.
– А что тогда?
– Просто скажи ему! Ну, что это наш дом, твой дом, в конце концов, и ты не позволишь, чтобы.. Ой, ну я не знаю! Какого черта он чувствует себя здесь, как дома?!
– А потому, что он здесь теперь дома, Насть. Нет, тут уж ничего не поделаешь. Сказавши А, приходится говорить Б. Хотим мы или нет, придется как-нибудь приспосабливаться. Да ладно тебе, Аська, можно подумать, в первый раз! Ну, вспомни! Кого только здесь не перебывало! Не волнуйся, наш Дом и не таких обламывал. Дай срок, и этот обтешется, все опять вернется на круги своя.
Действительно, кто только у нас не жил! Подростки, конфликтующие с родителями, и случайно забредшие к маме на митинг, или даже просто встреченные ею на улице. Бывшие полит (и не только полит) заключенные, вышедшие из тюрьмы и не знающие куда податься. Беженцы из самых заковыристых краев. Люди радуги всевозможных цветов и оттенков, национальностей и возрастов, кочующие всю жизнь из конца в конец мира. Мужья, поссорившиеся с женами, жены, ушедшие от мужей, дети, ставшие из-за взрослых разборок временно никому не нужными. Семейные пары, в ожидании родов, во что бы то ни стало желающие родить дома, и ничуть не смущаемые столь мелким и несущественным обстоятельством, как отсутствие такового. И чудаки – чудаки всех мастей!
