Ольга Птицева
Там, где цветет полынь
Мятый квиток
Грязно-серое здание в два этажа почти сливалось с небом. Потемневшие от сырости и времени рамы смотрели на мир через пыльные стекла, а входная дверь тихо поскрипывала каждый раз, когда кто-то приоткрывал ее, чтобы прошмыгнуть внутрь.
Уля сидела на скамейке, сжимая в руке листочек, на котором еще ночью накорябала адрес диспансера, выданного поисковиком. Экран ноутбука так равнодушно светился, отображая списки больниц, что Улю передернуло. Было в нем что-то напоминающее взгляды прохожих, с которыми те поглядывают на прикрытое тряпочкой тело в метро. Такой же спокойный, отстраненный взгляд не желающих потратить ни секунды на сочувствие чужой беде. Уля сама так смотрела. На уличных больных и нищих – равнодушно, с легкой досадой. Пока сама не стала больной и нищей.
Вечером она долго еще маялась у ноутбука. Пока тот сам не пискнул рассерженно. А потом зашумел и выключился. Тишина смешалась с пыльным сумраком комнаты. Только из-под двери выбивалась полоска света. И фонарь подглядывал в окно.
Записка с адресом жгла ладонь, Уля отложила ее, посидела немного, вслушиваясь в разговор за стеной. Наталья снова говорила сама с собой – монотонно, пугающе громко. Вот кто должен сидеть в темной комнате, разбираясь, как проехать туда, где его обколют успокоительными и завяжут руки за спиной. А сама-то чем от нее отличаешься? – спросила себя Уля. Не слышать голоса, не видеть чертей, не воображать себя Наполеоном оказалось мало, чтобы считаться нормальной.
– Лучше бы выдуманный друг, чем эта херь, – прошептала Уля, прямо в одежде укладываясь на скрипнувший диван.
Утром она проснулась до звонка будильника. Рассеянный свет из окна еще не начал пробиваться сквозь октябрьскую хмарь. Уля с трудом поднялась с кровати. Ей снова снилась бесконечная стена, покрытая длинными бороздами, будто кто-то царапал ее из последних сил. Чужие пальцы ощупывали каждый сантиметр ноздреватого камня, но не находили лазейки. От этого они двигались еще быстрее, еще резче и озлобленнее. Скрежет грязных ногтей оглушил Улю, и та вырвала себя из сна. И долго потом сидела, свесив ноги на холодный пол, заставляя себя поверить, что сон всегда остается сном. Получалось плохо.
Время приближалось к пяти утра, когда Уля вышла из комнаты. В коридоре никого не было. За соседской дверью кто-то оглушительно храпел. Уля была уверена, что звук этот вырывается не из горбатого носа пришибленного мужичка, что какими-то кознями судьбы стал мужем Оксаны. Наталья же спала бесшумно, а может, и не спала, а сидела спиной к окну, уставившись в стенку, не моргая и не дыша. Третья дверь – черная, плотно закрытая – нарушала привычный вид коридора. Обычно ее загораживал шкаф, теперь же он сиротливо стоял в углу.
Пока Уля размышляла об этом, раздался шорох легких шагов: кто-то подошел к двери с той стороны, замер, прислушиваясь, и остался стоять. Уля слышала, как скрипнул пол. Как тяжело задышал тот, кто стоял напротив, отделенный от нее выкрашенной в черное фанерой.
«Сумасшедший дом какой-то», – подумала Уля, натянула куртку и только на первом этаже вспомнила, что настоящий дом для сошедших с ума ждет ее впереди.
Дороги по спящим улицам Уля не заметила. Она шла вперед, сжимая в кулаке бумажку с адресом, и старалась не думать вообще ни о чем. Просто идти, переступать ногами, обходить лужи, ждать зеленый свет, подниматься по лестнице на мост, сходить с него, чтобы потом молча пройти турникеты, сесть на самую первую электричку и ехать, уставившись в окно.
Через проход от нее на сиденьях спал мужик в засаленном ватнике цвета хаки. От него несло кислым. Он лежал, поджав под себя ноги в рваных ботинках. По спутанной бороде текла вязкая слюна. Уля бросила на него взгляд, но не почувствовала ничего особенного.
Раньше она бы вскочила, может быть, позвонила по громкой связи машинисту с требованием немедленно убрать это из вагона. Нет, не так. Раньше она бы и не оказалась в утреннем поезде вместе с бездомным пьяницей.
Но сейчас Уле пришлось напрячься, чтобы найти между собой и этим мужиком хоть пару различий. Оба они не были хоть кому-нибудь нужны, оба не знали, что делать дальше и зачем жить. А чистая одежда и пара банкнот – не такое уж и преимущество.
Когда до станции оставался один перегон, Уля отыскала в кармане мятый стольник и положила его рядом со спящим пьянчугой. Тот что-то бессвязно буркнул, приоткрывая мутные глаза, но Уля уже шагала по проходу не оборачиваясь.
Когда она добралась до обшарпанного здания диспансера, темное небо начало светлеть. По дорогам ползли первые автобусы, люди в них сонно клевали носами. Но у дверей лечебницы толпился народ. Кто-то переругивался. Кто-то комкал в руках ворох бумажек. Кто-то стоял в отдалении и разговаривал по телефону. Если сайт не наврал, запись на прием начиналась в половине седьмого, но очередь уже вилась у дверей, закругляя хвост под ногами Ули.
Почему-то ей казалось, что еще на подходе ее начнут окружать будущие пациенты – дерганые, крикливые, шепчущиеся сами с собой. Мысль, что на прием могут прийти и те, кому просто нужна справка, в голову не пришла. А теперь Уле даже дышать стало легче. Пока она не войдет в кабинет врача, пока не сядет на стул и не расскажет о своей беде, все кругом будут считать ее нормальной, пришедшей уладить бумажные дела.
Она расправила плечи и огляделась. Мужчина, стоявший впереди, нервно отчитывал кого-то на другом конце трубки.
– Я сказал, чтобы все было готово к двум. Слышишь? К двум! – Он поморщился. – Я буду в районе часа и проверю. Ты поняла меня? – И нажал на отбой, не выслушав ответ. Проворно повернулся и вцепился в Улю взглядом маленьких злых глаз. – Чего уставилась?
– Вы… – Она старательно смотрела выше его плеча. – Последний?
Мужчина взглянул на нее пристальнее и отвернулся:
– Да.
Ульяна выдохнула. Ее всегда удивляло, как легко люди умеют вываливать на других свою злость. А потом спокойно заниматься делами, будто ничего и не случилось. Вот откуда нервному мужику из очереди знать, что его жизнь не закончится сегодня? Может быть, решись Уля взглянуть в его звериные глазки, она разглядела бы несущегося по встречке дальнобойщика? И что останется после? Кто вспомнит добрым словом? Секретарша, прохожие, соседи, жена?
Уля медленно пробиралась ко входу в диспансер и все никак не могла придумать, что именно скажет, чтобы получить квиток.
– Фамилия? – устало спросила ее тетушка в тяжелых очках.
– Сафронова.
Мужчина, получивший печать на нужных ему бумажках, стоял совсем рядом и что-то просматривал в записях. Он с интересом поднял взгляд на ее голос, потом опустил, но продолжал слушать, что она говорит. Уля точно это знала.
– В списках нет, давайте полис.
Уля протиснула тонкую карточку в прорезь стекла. Тетушка принялась печатать, прижимая лицо к монитору.
– На прием, консультацию или за справкой? – спросила она, замерев над клавиатурой.
– Что? – Уля не могла отделаться от мысли, что злобный мужик вслушивается в каждое ее слово.
– Зачем пришла? Медицинскую книжку оформлять? Или на прием?
– А есть разница?
За спиной начали переговариваться. Она задерживала очередь, привлекая к себе все больше внимания.
– На прием, – чуть слышно выдохнула Уля.
– Что?
– На прием, – сказала она громче, явственно слыша, как насмешливо хмыкнул стоявший у двери мужик.
Щеки пылали, когда Ульяна спустилась по скрипучей лестнице и выбежала наружу. Моросил дождь. Мужик успел дойти до припаркованной на углу машины, но все-таки обернулся, бросил любопытный взгляд. Ульяна дернулась, свернула в маленький сквер, который прятал здание диспансера от остальных улиц, и села на скамейку лицом к двери лечебницы. Люди входили и выходили. У каждого из них своя жизнь. И смерть тоже своя. От нее-то Уля и мечтала сбежать. Но как войти в кабинет врача и сказать ему правду?
– Я вижу чужую смерть, – проговорила Ульяна. – Я. Вижу. Чужую. Смерть.
Это звучало бредом. Детским розыгрышем. В лучшем случае ее отправят домой. В худшем – запрут в комнате с теми, кто не умеет разделять вымысел и правду. И ладно бы только с людьми, но и со смертями их тоже. Лекарства могут помочь, а могут и нет. Тогда Уля и правда сойдет с ума.
Контрольный час проверки ее кабинета Фоминым давно наступил. Но Уля даже не подумала взять выходной или прикинуться нездоровой. Телефон резко завибрировал в сумке. На секунду Уле показалось, что звонит мама. Что она, распознав в ночном звонке отчаяние, решила сама найти Улю, поговорить, помочь, простить. Но по ушам ударил голос Аллочки:
– У тебя большие проблемы.
Уля сдавленно хмыкнула. Она сидела на скамейке у психоневрологического диспансера, сжимая в ладони бумажку с адресом и квиток на прием. Аллочка первый раз в жизни оказалась права. У Ули и правда были проблемы.
– Я знаю, – выпалила она.
– Что?
– Я знаю, у меня проблемы. И?
– Совсем с ума сошла…
Уля просто не сдержалась. Она закинула голову и засмеялась.
– Прости. Я не над тобой, – проговорила она, утирая слезы. – Так у меня проблемы?
– Да. Фомин недоволен твоим отчетом, плюс прогул, плюс клиенты на тебя жалуются, они приходят к нам за спокойствием… – Аллочка говорила заученным тоном, но сбилась. – А ты действуешь им на нервы. И мне. И всем.
– Так я уволена?
– Пока нет. Отдел кадров не хочет тебя увольнять за один прогул. – Выходит, Фомин уже отдал приказ от нее избавиться, но это оказалось не так-то просто. – В общем, бери отпуск за свой счет. А через две недели посмотрим.
Ульяна отложила телефон. Вот и все. Решение приняли за нее. Как прожить две недели навязанного отпуска с четырьмя тысячами в кармане, если через шесть дней наступит крайний срок оплаты комнаты? Ответ – никак.
Просить денег не у кого, съезжать некуда, жить не на что. Все эти «не» превращались перед глазами Ули в красную мерцающую стрелку, прямо как в мультиках, которые запоем смотрел Никитка. И указывала она на дверь диспансера.
Уля уже поднялась на ноги, когда по дорожке, ведущей к зданию, проехал уазик с красным крестом на боку. Распахнулась задняя дверь, двое крепких мужчин вытащили наружу упирающегося парня. Тот извивался, дергался и сучил ногами. Все лицо его занимали бешеные глаза с лопнувшими капиллярами. Пока санитары тащили его внутрь, он молчал, но, стоило двери распахнуться, парень раскрыл рот и принялся орать, отталкивая от себя руки, которые равнодушно тащили его внутрь.
– Говорящие деревья! – вопил парень. – Деревья! Я слышу их голоса!
Курившая на крыльце дама в тесной куртке посторонилась и осталась стоять так, со стыдливым интересом поглядывая на происходящее в холле. Парень еще кричал что-то, медленно замолкая.
– Вкололи ему, видать, – просипел идущий мимо дед. – Повезло. – И пошел дальше, мерно лопоча под нос.
Уля с ужасом проводила его взглядом. Теперь ей казалось, что все кругом больны. Каждый стоящий тут, затягивающийся сигаретой и мокрым воздухом осеннего утра, идущий, едущий, принесший справки на подпись, словом, любой из них нездоров. И не только здесь. Вообще все кругом тащат в себе груз мучительной болезни, просто кто-то умеет скрывать его, а кто-то нет. В этом и есть наука жизни – прятать сумасшествие настолько глубоко, чтобы самому поверить в свою нормальность.
Но Уля не справлялась. И выхода было два – пойти сейчас в больницу, где еще бьется затихающий парень, или закончить все самой. Не тянуть муку. Не видеть больше ничего. Шагнуть вниз с высокого моста. Или на жужжащие под скорым поездом рельсы. Что угодно, только бы не чувствовать полынь, разливающуюся вокруг, как талая вода.
Уля выронила из рук смятый квиток и пошла к станции.
– Я не сделаю этого, – шептала она, пока ноги несли ее к станции.
Мимо проехала скорая, тетушка, идущая впереди, шарахнулась в сторону и наступила прямо в лужу. Уля ушла от столкновения, но обернулась и посмотрела тетушке прямо в глаза – карие и водянистые.
– Я не сделаю этого, – повторила она, надеясь и страшась, что в ответ ей пахнет полынью.
Это было бы знаком. Четким и понятным, будто его огромным транспарантом развернули в небе. Если сейчас, пока она идет к станции, чтобы закончить все одним махом, во встреченном незнакомце появится смерть, Уля шагнет вниз с моста. Отдаться случаю было удивительно приятно. Так долго она сама принимала решения, выворачиваясь наизнанку, лишь бы протянуть, выстоять, смочь. Чтобы все рухнуло за одни сутки. Ее уволят с работы, выгонят из комнаты, а денег не хватит даже на еду. Выходит, она проиграла.
Но полынь медлила. Тетушка отвела взгляд, выбралась из лужи и поспешила по своим делам. И все остальные – тоже. Восточного вида парень с точеным лицом. Рыжеволосая девушка с длинной косой, в ее руках надрывался мобильный, и она смотрела на экран с таким восторгом, что Уля залюбовалась. Потасканная девица в мини. Грузная тетка в несуразном пальто. Мужик без куртки. Две щебечущие девочки с рюкзаками. Стайка китайцев с фотоаппаратами и счастливым прищуром. Женщины-мужчины-дети. Старик в тяжелом полушубке. Хромая овчарка с порванным ухом. Все они шли мимо, не замечая Улю, рассеянно скользя по ней взглядом или смотря в упор. И ни в одном из них не было полыни.
«Я не сделаю этого», – поняла Уля.
В голове зазвучал насмешливый голос Аллочки. Она торжествовала, сообщая дурные новости, не потому что Уля была врагом. Просто ей нравилось, когда у другого случалась беда. Так она чувствовала себя лучше, защищеннее остальных. По шее пробежали колючие мурашки. Город тянул к Ульяне цепкие пальцы, а под ногтями, как во сне, была людская грязь.
Ульяна дошла до станции, купила билет и начала медленно подниматься по ступеням. Те были разбитыми, железки на них оголились. Каждый шаг давался труднее предыдущего. Пот струился по спине, в ушах громыхал пульс. Кто-то толкнул Ульяну в плечо, пробегая мимо, и она споткнулась. Кирпичная крошка больно впилась в ладони. Уля долго не могла встать, все дула на рассеченную кожу, очищая ссадины от грязи. Ранки нужно было промыть, чтобы ко всем проблемам не добавилось заражения. Но Уля продолжала сидеть на лестнице и смотреть, как набухают кровью ссадины.
– Вам помочь? – раздался озабоченный голос.
Через силу Уля подняла голову. Парень в кожаной куртке протягивал ей руку.
– Поранились? – спросил он снова.
В светлых, почти прозрачных глазах читалось сочувствие.
– Я сам постоянно тут падаю, давно пора пожаловаться куда-нибудь, чтобы лестницу починили. – Он схватил Улю за руки чуть выше разбитых ладоней и помог подняться. – С вами все хорошо?
Но Ульяна не слушала, она смотрела в глубину его зрачков. Полыни не было. Голову не вело. Желудок не стискивало когтистой лапой. Парень достал из рюкзака упаковку бумажных платков и протянул Уле.
– Вот, возьмите, – сказал он. – Кровь хоть остановите, но дома лучше обработать. – И улыбнулся. Между передних зубов у него была щербинка. – Меня Антон зовут.
Так легко было сейчас улыбнуться ему в ответ, назвать свое имя, предложить пойти куда-нибудь. Просто поболтать с кем-то таким – простым и понятным. Тем, кто остановится посреди суматошного дня и протянет руку. Не было никакой полыни. Уля ждала знака – чем это не знак?
Только кто мог дать ей слово, что полынь не вернется, когда они уже сядут за столик и разольют по кружкам чай? Или потом, когда будут болтать о чем-нибудь отвлеченном? А если у них, ну вдруг, что-то сладится, и на втором свидании этот милый Антон попробует поцеловать ее, а она разглядит в его взгляде смерть, какую-нибудь особенно страшную и кровавую. Что будет тогда? Снова взбираться на мост? Зачем, если она уже здесь?
– Спасибо. Со мной все в порядке, – холодно ответила Уля. – Правда, спасибо. Мне пора.
Она отряхнулась и побежала вверх по лестнице, оставляя разочарованного Антона за спиной. Добралась до последней ступени и только потом разрешила себе выдохнуть. Руки саднило. Оставалось дождаться прибытия поезда и шагнуть вниз.
По перрону сновали люди. Кто-то пытался проскочить без билета, кто-то пробовал перепрыгнуть через забор. Ветер принес с собой далекий гудок. Электричка была рядом.
Уля перегнулась через перила. Пустота, разделяющая мост и землю, казалась бесконечной. Успеет ли она понять, что умирает? Будет ли больно? А страшно? Страшнее, чем сейчас? Может ли вообще быть страшнее, чем сейчас?
– Ты не сделаешь этого. – Кто-то подошел к ней и встал позади, Уля чувствовала чужое дыхание. – Ты не прыгнешь. Я знаю.
Она обернулась. Рядом стоял бездомный из утренней электрички – грязные обноски пуховика цвета хаки, старая шапка, перчатки с оголенными пальцами.
– Я видел твою смерть, – сказал он, и желудок Ули свело судорогой.
– Что? – переспросила она, чувствуя, что вот-вот упадет.
– Я видел твою смерть, – уверенно повторил мужчина. – Рассказать, где ты сдохнешь?
– Кто вы? – Губы не слушались, язык стал большим и неповоротливым, а бездомный все стоял напротив и скалился гнилыми деснами.
– Я – Гус, – сказал он, насмешливо кланяясь. – А ты, как я погляжу, совсем в беде? Ай-ай-ай… – Глаза болотного цвета смотрели цепко и ясно. – Ты так устала от чужой смерти, да? Так устала, бедняжка… До смерти устала! – И зашелся злым каркающим смехом.
Уля с трудом оторвалась от перил и попыталась обогнуть его, но он схватил ее за локоть.
– Куда тебе бежать? От меня не убежишь. Только если за стену… – прохрипел он, притягивая Улю к себе.
Она ожидала, что ее накроет вонью немытого тела и прокисшего пива. Но бездомный пах совсем иначе. Знакомая горечь ударила Уле в лицо, словно она навзничь упала в заросли цветущей полыни.
– Но и за стеной я тебя достану, – закончил он и больно сжал ее локоть.
Опуская взгляд, Уля знала, что увидит. Знакомые пальцы с воспаленными суставами крепкой хваткой стиснули рукав ее куртки. Длинные ногти скреблись о ткань, а под ними толстой полосой темнела землистая грязь.
Четыре хабаровска
Уля сама не поняла, как оказалась в пропахшей кислым пивом забегаловке. Кажется, Гус уверенно потащил ее вниз по лестнице, а она пошла за ним – мимо пригородных касс и контролеров – через двери, наружу. Город пыхтел дымом выхлопных труб, вертелся и спешил. А Уля покорно семенила за Гусом и не могла отвести глаз от его грязных пальцев, которые продолжали стискивать ее рукав.
– Сейчас придем, цыпочка, уже недолго, – бурчал Гус.
Теперь от него пахло так же отвратительно, как он выглядел. Старик пьяно покачивался и потирал давно не мытую шею – словом, был неотличим от других таких же бездомных. Уле уже казалось, что она ошиблась. Это воспаленный рассудок сыграл с ней – страх встретить полынь помутил его, потому и почудилось, что старик… Что ей показалось, она так и не сумела понять. Мало ли в мире длинных мужских пальцев с жирной грязью под ногтями?
Гус словно услышал ее лихорадочные мысли и остановился.
– Дома все равно никто не ждет, – сказал он. – А идти тебе некуда. – И шагнул вперед.
Они уже подошли к низкой пристройке с вывеской «Чебуречная». Обычно Уля пробегала мимо таких, сжав кулаки в карманах. Но Гус уверенно тащил ее внутрь, и она просто не могла сопротивляться.
На деле все оказалось именно так, как представляла себе Уля. Небольшой прилавок со сваленными в кучу заветренными пирожками, под низким потолком раскачивалась голая лампочка, а у стены ютилась пара липких пластмассовых столиков. Гус подошел к одному из них, облокотился на пластик и уставился на Улю. Как бы она ни отворачивалась, болотные глаза старика все равно оказывались прямо напротив. Из-под кустистых бровей они глядели на нее со злой насмешкой. Уля тяжело сглотнула и опустила взгляд в пол. На истоптанном кафеле сложно было разобрать орнамент.
– Не бойся, лапочка, – протянул старик. – Мою смерть тебе не увидеть. Не по твою она честь. Ну-ка, купи дедушке горло промочить.
– У меня нет денег, – угрюмо проговорила Уля, продолжая рассматривать грязные разводы под своими ботинками.
– Врешь. – Гус проворно залез во внутренний карман, покопался там и вытащил потертый стольник, тот самый, что Уля сунула ему в утренней электричке. – Смотри, что у нас есть. На пивко хватит, птенчик. Иди, не томи душу.
За прилавком стояла унылая женщина в переднике. Она подняла на Ульяну рыбий взгляд.
– Что? – спросила продавщица, язык проскакивал в прореху на месте двух ее передних зубов.
– Бутылку пива, – выдавила Уля.
Женщина медленно вышла из-за прилавка, открыла пискнувший холодильник, позвенела там и достала влажную, с отошедшей этикеткой бутылку. Так же через силу вернулась обратно. Уля протянула руку, но продавщица зыркнула на нее, заставляя податься назад. Из шкафчика она достала высокий пивной стакан, обтерла его салфеткой, одним движением открыла бутылку, осторожно вылила пенящееся содержимое и подвинула к Уле. Пришлось возвращаться к столику с липким подносом в руках. Старик с наслаждением наблюдал.
– Сервис, – хмыкнул он, поднимая бокал. – Твое здоровье. – И наконец сделал глоток.
Уля не знала, куда себя девать. Вокруг сменялись кадры идиотского фильма – эта безжизненная продавщица, пустой зал и бездомный, пьющий пиво из высокого бокала. Но уйти бы Уля не смогла. Кроме попадающих в точку слов, что-то в бездомном заставляло ее смирно стоять, пока пивная пена растекалась на стариковских усах.
– Ну, рассказывай, – сказал он, когда бокал опустел.
В горле защекотало. И Уле тут же захотелось вывалить на старика всю грязь, страх и смерть, которые так долго собирались в ней. Она поморщилась и дернула подбородком.
– Мне пора, извините.
– Куда же тебе пора, киска? – Старик посмотрел на нее с интересом и неожиданной заботой. – Расскажи лучше, как ты справляешься?
В гортани запершило, как от ангины, когда воспаление медленно сжимает горло, мешая сглатывать и дышать. Уля сделала пару неуверенных шагов к выходу.
– Да перестань. – Гус за ее спиной завозился, стягивая куртку. – Я же вижу, как тебе хочется рассказать, ну-ка, давай.
Уля схватилась за липкую ручку двери, когда ее догнала тошнота, словно чья-то злая воля сжала в кулаке все внутренности. Желчь во рту мешалась с травяной горечью. Свитер промок от холодного пота, боль нарастала, ноги обмякли.
– Просто дай словам прозвучать, – прошептал ей в самое ухо Гус.
Он подхватил Улю за локоть и повел к столику.
– Говори.
И Ульяна сдалась. Навалилась на заляпанный пластик, зажмурилась и произнесла:
– Я устала. – Тошнота тут же отпустила, боль отхлынула. – Я замерзла, мне нечего есть, у меня нет денег. – Ее прорвало, она принялась несвязно бормотать, не заботясь, разберет ли старик. – Я всех потеряла, мне даже некому позвонить… Это слишком сложно. Я просто не могу так дальше.
Слезы текли по щекам, Уля смахивала их ладонью.
– Мне постоянно страшно. А самое паршивое, что я боюсь саму себя. И от этого не спрятаться. Я, наверное, схожу с ума. Я… – Она сбилась, но горло тут же скрутило болезненной судорогой. – Я вижу чужую смерть…
Повисла тишина, только за прилавком тихо звенела стаканами беззубая продавщица. Уля подняла глаза и увидела, как бесстрастно слушает ее Гус.
– И ты хочешь, чтобы это все закончилось?
– Да.
– Хочешь прыгнуть с моста или еще чего, так? А дальше что?
Уля судорожно сглотнула. Сидевший напротив больше не казался ей грязным пьяницей. В том, как он держал плечи, как смотрел на нее, а главное, как говорил – властно и ровно, сквозила неожиданная сила.
– Ничего.
– Уверена? – В глазах тускло блеснула сталь. – А если там геенна огненная? Или котел с чертями? Или, может быть, новый круг, как думаешь? Обратишься камнем. – Гус чуть наклонил голову и вдруг подмигнул ей. – Серым камнем на чужой могиле. Это будет лучше, чем сейчас?
Уля помолчала.
– Я знаю, что самоубийство – грех… – начала она, но старик разразился хохотом.
Даже рыбоподобная продавщица при виде такого веселья отставила в сторону бокал и нерешительно улыбнулась.
– Грех, девочка, всего лишь способ развлечься. А убить себя самому – это глупость, слабость и дурная идея, как провести вечер. – Он постучал пальцем по краю бокала, и женщина ринулась к холодильнику.
Уля с трудом оторвала взгляд от толстой полоски грязи под длинным желтоватым ногтем. Гус шутливо погрозил им, а продавщица тем временем уже несла еще одну темную бутылку.
– Какие еще у тебя есть варианты, голубушка? – Старик откровенно издевался.
– Значит, я пойду к врачу.
– И он засадит тебя в психушку.
– Выходит, что так. – Уля почувствовала, как раздражение поднимается в ней, сменяя тошноту. – Но что за хрень тут происходит, я понять не могу.
– Я пью, а ты рассказываешь. Все просто. Так что будет дальше? Ты всегда забываешь о завтрашнем дне.
– Я не знаю, что будет дальше. Я вообще ничего не знаю. – Уля оттолкнулась от столика и натянула на голову капюшон.
– Мы не закончили. Хочешь, расскажу, что будет дальше? Тебя запрут среди настоящих сумасшедших. О, ты не знаешь, что такое безумие. В нем столько смертей! Собственных, чужих, придуманных. – Гус допил пиво, облизнул губы. – Мягкие стены, лабиринты бесконечных снов, ты даже голову себе разбить не сумеешь. Лекарства превратят тебя в растение, ты будешь пускать слюну и ходить под себя. Таким станет твое тело, а вот душа… Душа останется один на один с полынью. Изо дня в день, из раза в раз. По кругу. И некуда бежать, если кругом стены. Серые каменные стены. – Старик с наслаждением наблюдал, как с каждым новым словом все сильней искажается лицо Ули.
– И что же мне делать? – чуть слышно выдохнула она. – Мне не на что жить, меня уволили с работы. Мне нужно платить за комнату, я просто не знаю…
– Расскажешь бездомному, что тебе негде жить? – Гус развел руками, предлагая Уле оглядеть его повнимательнее, но даже в своем затасканном тряпье он уже не казался пьяным бродягой и сам это прекрасно понимал. – Приходи на вокзал, ягодка. Я поделюсь своей коробкой из-под холодильника.
Он скользнул ладонью во внутренний карман и достал оттуда пухлый бумажный сверток. Ульяна наблюдала за его медленными движениями: вот грязные пальцы снимают с пачки хрустящих банкнот резиночку, вот Гус слюнявит указательный и отсчитывает красновато-рыжие купюры.
– Раз, два, три, четыре… Хватит на первое время?
Во рту пересохло. Уля смотрела на протянутые ей двадцать тысяч, и голову пьяно вело. Только протяни руку – и неподъемный груз насущных проблем отодвинется, даст вдохнуть. Но разве бывает так в жизни? Засаленная чебуречная, сумасшедший старик, говорящий то, что ей хотелось услышать, видящий ее насквозь. Так еще и четыре новенькие бумажки с изображением Хабаровска… Ульяна глубоко вздохнула и помотала головой.
– Я не возьму.
– Молодец! Кто берет деньги у незнакомца с улицы? Хорошая девочка. Ну, иди тогда… – Потеряв к ней всякий интерес, Гус принялся комкать купюры и засовывать их в карман.
Как загипнотизированная, Уля смотрела на его равнодушное копошение.
– Что я… что я должна сделать, чтобы вы мне их дали?
– И снова в точку! Пока ничего – просто возьми деньги, купи поесть, тряпок каких-нибудь. – Он оценивающе посмотрел на потертую куртку Ули. – И топай домой. А там тебе расскажут, чем старик Гус может тебе помочь. Не согласишься? Ну так и ничего. Живи как хочешь. Твое право. И денежку назад не попрошу, считай ее подарком.
– Кто расскажет? – Язык с трудом ворочался, беспросветная муть заполняла голову, не давая сосредоточиться.
– Поживешь – узнаешь, детка. – Старик вдруг засобирался, подхватил мятую шапку, натянул ее на голову, подмигнул замершей у прилавка женщине и аккуратно положил перед Улей купюры. – Засиделся я с тобой.
Когда за его спиной захлопнулась дверь, Уля одним рывком дрожащей руки схватила деньги, оттолкнулась от столика и рванула к выходу.
– Не начинай игру, – нагнал ее у порога чуть слышный голос.
Спиной Уля почувствовала, как смотрят на нее рыбьи глаза продавщицы. Медленно обернулась. Крик застрял в горле. За прилавком стоял манекен без черт, движений и дыхания. По старому пластику раскинулись сколы, разломы и трещины. Суставчатые руки, выглядывающие из засаленного халата, безжизненно лежали на поверхности стола – Уля не была уверена, что они прикреплены к туловищу. И только глаза существа напряженно смотрели на Улю.
– Он никогда не проигрывает. – Скрипучий шепот раздавался из глубины застывшего тела; тонкие, плохо прорисованные губы не шевелились на равнодушном пластмассовом лице.
Уля попятилась, открыла спиной дверь и вывалилась наружу. Вокзальная площадь пахла подгорелым мясом из ларьков и неслась вперед, переговариваясь и галдя. Двери чебуречной со стуком закрылись, но Уля этого уже не видела. Она бежала к станции, сжимая в кулаке заветные деньги, сама не зная, что будет с ними делать.
* * *
– Мне, пожалуйста, пиццу. Самую большую. С пеперони, – выпалила Уля, рассматривая пестрое меню.
Войти сюда, в жаркий закуток, насквозь пропахший жирными колбасками и острыми перчиками, было сложно. Чертовски сложно. Уле казалось, что стоит взобраться по ступенькам высокого крыльца, и она снова окажется в темной забегаловке с безжизненным манекеном у стойки. Но голод был сильнее страха. Поэтому Уля решительно шагнула за порог самой невзрачной кафешки и схватила меню.
– Двойную порцию сыра? – Заказ принимал смуглый паренек с пухлыми ладошками.
– Да.
– Может быть, чесночного хлеба? – Рот тут же заполнила слюна.
– Да, пожалуйста.
– Бекон? Наггетсы?
– Да. – Сердце бухало под курткой.
– Да – бекон? Или да – наггетсы?
– И то и другое… – Уля представила, как выглядит со стороны: бешеные глаза, растрепанные волосы, красные пятна на щеках и шее. – Пожалуйста. С собой.
– Одна тысяча триста двадцать рублей. Наличными?
Уля кивнула и наконец разжала кулак. Пальцы побелели, четыре красных бумажки в них чуть размокли и помялись. Осторожно, будто держа за крылья бабочку, она передала одну из них кассиру. Тот удивленно поднял темную бровь. Потом взял купюру и засунул ее в аппарат у кассы. Раздался писк.
«Деньги окажутся поддельными, – с неожиданным спокойствием поняла Уля. – Вызовут полицию, меня заберут в отделение и посадят. Потому что никто в здравом уме не поверит в историю про бомжа, который дал мне двадцать тысяч».
Но парень уже открыл кассу, достал сдачу и протянул Уле.
– Возьмите. Заказ будет готов минут через десять.
Когда в ее руки легла теплая картонная коробка, Уля совсем взмокла от переживаний. Но в кафе все занимались своими делами, не обращая внимания, как она сидит не шевелясь и разглядывает собственные руки, сложенные на столике в замок.
По дороге к дому Уля успела вонзить зубы в мягкий сдобный бочок чесночного хлеба. Мир сразу перестал быть серым пятном. Сытный аромат щекотал ноздри, прогоняя память о травяной горечи. И даже образ бездомного Гуса чуть померк. Обо всем этом можно подумать потом, когда последний кусок теста с сыром исчезнет, а ноги наконец согреются.
