Ольга Пустошинская
Сорочье гнездо
Глава 1
Рубаха у Прошки – заплатка на заплатке, но чистая, он сам стирал её с песочком у реки и сушил на горячем солнце. И штаны не лучше: короткие, латаные-перелатаные. Босые Прошкины ноги покрылись саднящими цыпками; сивые, давно нестриженные волосы торчали космами, лицо было бледным и худым. Через плечо висела холщовая сумка, в которую Прошка складывал подаяние. Он брёл, опираясь на палку, она требовалась, чтобы отгонять собак.
Собак Прошка не любил и боялся. Они преследовали его в каждой деревне. Стоило одной шавке забрехать, как откуда ни возьмись прибегали ещё десять, набрасывались с остервенелым лаем. Если бы не крепкая палка, разорвали бы Прошку на куски.
Когда-то давно, полгода назад, он мог считать себя самым счастливым парнишкой во всём селе, это Прошка понял только сейчас. И мамка и тятька у него были живы-здоровы, на полу возилась с тряпичными куклами сестрёнка; на столе исходили густым паром щи со сметаной и жирная каша в большой плошке. Под лавкой стояла пара крепких башмаков. И подумать Прошка не мог, что всё куда-то денется.
За лето не выпало ни капли дождя, посевы в полях погибли, и начался голод. Село стало тихим и хмурым: не бегала по улицам ребятня, не брехали цепные кобели, пропали голуби.
Довелось Прошке пробовать и лепёшки из лебеды, и хлеб пополам с соломой. Кое-кто из посёлка уехал по чугунке в сытые губернии, билеты для голодающих были бесплатными. Думали податься в чужие края и Прошкины родители, да мамка пожалела корову, не знала, что та околеет от бескормицы.
Первой померла сестрёнка. Прошка заметил, что маленькие от голодухи мрут первыми. Мать с отцом ушли на тот свет не от голода – от заразы. Постучались как-то в избу странники, пустите, дескать, переночевать.
– Ночуйте, – позволила мамка, – угощать нечем, сами голодаем.
Странники попили воды из ведра и устроились спать на лавке. Утром ушли, а через несколько дней отец с матерью слегли от тифа и больше не встали. Никто в селе этой страшной хворью не болел, стало быть, это странники принесли заразу. Тятька с мамкой лежат в могиле, а Прошка даже не кашлянул, лишь как скелет отощал.
Вскоре наведался к нему краснолицый усатый урядник и сказал, что Прошку заберут в приют. Тот почти не слушал, в голове помутилось от запаха хлеба, настоящего, сытного. В кармане урядника лежал приличный кусок, Прошка почему-то ясно видел его через сукно шинели.
– У тебя родные есть?
– Я знаю только дядю Савелия, отцова брата.
– Адрес какой?
Адреса Прошка не помнил. Батя говорил, что живёт Савелий далеко, в N-ской губернии.
Урядник задумался.
– N-ская губерния большая… В приют тебя определим, а там видно будет. Отыщем дядю – значит, заберёт к себе. Государь наш Александр Александрович сирот не обижает, даёт призор и пропитание…
Прошка потянул носом и сглотнул слюну. Урядник замолчал на полуслове, засуетился, полез в карман.
– Бери, поешь.
Хлеб Прошка умял мгновенно. Успел почувствовать, как твёрдая кисловатая корочка царапнула нёбо.
Известие о приюте он принял с безразличием, даже не спросил, далеко ли ехать. Дорогу Прошка плохо помнил. Телега тряслась, гремела колёсами по замёрзшей грязи, ползли мимо верстовые полосатые столбы.
– Угадай загадку, – повернулся урядник, – нем и глух, а счёт знает. Что это, а?
Прошке не хотелось отвечать, он спрятал нос в воротник тулупа. Два раза они останавливались у трактира погреться чаем – и ехали дальше.
Смутно Прошка представлял, что такое приют. Думал, он похож на церковь с высоченными сводами и куполами, а увидел обычный дом в помещичьей усадьбе. Ну, не совсем обычный – под железной крышей, большущий, битком набитый голодающей сельской ребятнёй. Самое главное, что в приюте трижды в день кормили, и Прошка решил, что жить здесь можно, пока за ним не приедет дядя Савелий.
Прошла зима и весна – от родни ни слова. Должно быть, позабыл про него урядник, не разыскал дядю. Прошка долго собирался с духом и подошёл к помещице Седякиной, управляющей приютом.
– Что? Конверт и бумагу тебе? – переспросила Седякина, глядя на него через стёклышки пенсне. – Адрес дядин знаешь?
Он назвал губернию, дядину фамилию, имя-отчество, а село запамятовал. То ли Николаевка, то ли Покровка, то ли Петровка.
– Ну хорошо, я напишу и в Николаевку, и в Покровку.
– И в Петровку, – осмелел Прошка. Он воображал, что дядя получит письмо и сразу приедет, ну или по крайности пришлёт ответ. Прошка подкарауливал почтальона, приносившего в поместье газеты и письма, потом бежал к Седякиной. Та перебирала конверты и качала головой:
– К сожалению, от твоего дяди ничего.
Да жив ли он? Прошка видел дядю ещё малым, лет шесть назад, когда тот с женой приезжал на Пасху. Вдруг он умер, как тятька и мамка? По слухам, семнадцать губерний голодали… Потерять последнюю родную душу – это не по-божески, против всякой справедливости.
Тяжёлые мысли теснились в Прошкиной голове. Ребята, наевшись пшеничной каши с кукурузными лепёшками (говорили, что кукурузную муку везли морем из Америки), шалили, затевали игры. Прошка сторонился их. Он и раньше был смирным, а теперь стал точно забитым. Брал из библиотеки Седякиной книжку, садился в уголке и листал. Помещица за это любила Прошку, хвалила и называла «маленький книгочей».
Осенило его внезапно. Удивительно, как раньше он не докумекал о такой простой вещи. Кто лучше него сможет отыскать дядю? Верно, никто. Чужие люди тут плохие помощники. Сядет Прошка на поезд и доедет до соседней губернии, а найти Савелия Горемыкина в Николаевке, Петровке или Покровке будет плёвым делом.
Он сложил в котомку рубашку, тятькин пиджак и мамкину шаль, которые прихватил из дома. Пригодятся обменять на еду.
Приседая от страха, Прошка пробрался на кухню и взял хлеб, луковицу, несколько кусков заграничного сахара – что под руку попалось. Закинул сумку за спину и побежал прочь из поместья, боясь, что если начнёт раздумывать, то не сможет уйти, струсит. Его никто не остановил. Один из ребят что-то крикнул вслед, но догнать поленился.
Станцию Прошка нашёл по гудку паровоза. Тот свистел пронзительно и призывно, как бы говоря: «Я тут, малец, давай, поторапливайся, коль хочешь успеть! Ждать не стану!» Раньше Прошка любовался громадными, дышащими жаром паровозами, когда прибегал с ребятами на станцию, а прокатиться ни разу не подфартило, да и некуда ему было ехать, по совести говоря.
До дяди Прошка так и не добрался. Он думал, раз голодающий – садись и кати куда хочешь, а железнодорожники стали требовать документ, спрашивать, с кем едет. Прошка испугался, что его, не разобравшись, снова отправят в приют, и выскочил на незнакомой станции.
Бедняга потерял счёт дням, казалось, он скитается целую вечность. Закончился хлеб и сахар. Прошка обменял на еду мамкину шаль, батькин пиджак и свою сменную рубаху.
В Покровке Савелия Горемыкина не знали.
– Нету такого у нас, никогда не слыхала, – покачала головой молодая баба в наглухо повязанном платке и поставила на землю полное ведро воды. Говорила она протяжно, будто пела.
Прошка надеялся на везение. И огорчился до слёз, узнав, что дяди в селе нет.
– Родню ищешь? – посочувствовала молодуха.
– Дядю.
Он посмотрел, как играют на воде солнечные блики, и провёл языком по сухим губам. Достал из котомки кружку.
– Что ты, милый! Холера кругом, кипятить надыть.
Прошка захлопал глазами. Про холеру он ничего не знал, пил любую воду, какая встречалась: из реки, ручья или колодца.
Добрая баба позвала его в избу, усадила за стол, Перед Прошкой появилась тарелка щей и кусок тёмного хлеба с лебедой.
– Попрошаек мно-ого ходит, – окала молодуха, – а мы что, сами почесть одну траву едим. Зимой чуть не померли, ну сейчас-то всяко полегше. Мериканскую пшеницу привезли, кукурузу, сахару… Тебя-то жалко, ведь малой. Сколько тебе годов?
– Одиннадцать.
Баба удивилась:
– Вона как… А по виду – малой.
Он спросил дорогу до Петровки, до него оказалось сто сорок вёрст – путь неблизкий, а с пустым животом в особенности. Два дня Прошка крепился, не решался протянуть руку за подаянием – это же так стыдно! У них в селе и в хорошие времена нищих не жаловали.
– Подайте ради Христа… – тянул Прошка, не поднимая глаз от земли.
Должно быть, его жалели. Подавали то корку хлеба, то кусок кукурузной лепёшки или ржаного пирога с кашей. Где пешим ходом, где на попутной подводе добрался Прошка до села Петровка. Там тоже бушевала холера, мёртвых хоронили в общей могиле, для каждого усопшего копать отдельную не успевали.
Его охватила страшная тоска. Неизвестно откуда пришла уверенность: Савелия Горемыкина здесь нет и никогда не было, как и в Покровке. И что хуже всего – в Николаевке его тоже нет.
Бывало подобное с Прошкой и раньше. Как втемяшится ерундовая ерунда в голову – не выбьешь и палкой, а после всё случалось как по писаному. И в этот раз так вышло: в Петровке Горемыкиных никто не знал. Ох, как сплоховал Прошка! Оставил сытую жизнь в приюте, теперь сгинет, помрёт от голода, как пёс подзаборный.
Он больше не совестился просить милостыню, голод притуплял всякий стыд. Мамка покойная всегда нищим подавала. Где-то в небесной книге у Бога записаны все её добрые дела, все кусочки хлеба учтены и все копейки, которые отрывала от себя мать. Кто знает, вдруг теперь тот хлеб возвращается к Прошке.
– Подайте Христа ра-ади… – постучал он в большой и богатый дом с высоким крыльцом.
Дородная баба с заплаканными глазами, одетая в чёрное, выглянула и сказала:
– Поминки у нас. Муж от холеры помер. Заходи, помянешь раба Божия Павла, от детей-то помин лучше доходит.
Прошка замялся. А ну как он заразится и заболеет? И одёрнул себя: не всё ли равно, от чего помирать, от голода или от холеры. Переступил порог, перекрестился на иконы. Посмотрел: народу полный дом, батюшка в рясе во главе стола. Прошка успокоился. Пробормотал: «Царствие Небесное рабу Божьему Павлу», и присел на краешек лавки.
Обед по голодным временам был обильным и сытным: щи, каша, жаркое, блины. Батюшка благослови трапезу, но сам ни к чему за столом не прикасался.
Вдова заволновалась, пододвинула ближе тарелки.
– Отец Кирилл, вы совсем ничего не попробовали. Щец, каши?
– Нет, благодарствую, – скромно ответил батюшка.
Все за столом принялись уговаривать его помянуть покойного, вдова кланялась в ноги и просила со слезами съесть хотя бы блинчик. Отцу Кириллу, видно, стало неловко, он поддался на уговоры и взял с тарелки блин. Все смотрели священнику в рот, забыв про еду, в тишине было слышно, как в избе жужжит муха.
Когда последний кусочек блина был съеден, вдова и две взрослые девки бросились батюшке в ноги, благодарили, целовали руки и полы рясы.
– Вот спасибо, отче, вовек не забудем!
– Полно, что я такое особенное сделал?
– Как же! Теперь у нас хвори не станет.
– Почему не станет? – подивился отец Кирилл.
– Мы тебе блин особый дали, чтобы хворь прогнать. Примета у нас есть. Чтобы хвори не было, надо батюшке блин дать, он на лице у покойного день пролежал.
Отец Кирилл побледнел, поднялся из-за стола.
– Невежественные люди! В Бога веруете, а сами что творите?
– Но как же… примета верная…
Батюшка с досадой отмахнулся и вышел за дверь. К блинам, пышным и румяным, Прошка не притронулся. Ну их.
Двенадцать вёрст до Николаевки Прошка одолел из упрямства, брёл, уже ни на что не надеясь. Спросил девчонку с корзиной рыжиков, где живут Горемыкины, и по её удивлённому лицу всё понял. Так и знал!
– Много грибов? – хмуро спросил Прошка. Рыжики можно навздеть на палочку и запечь на огне. Вкусно с хлебом, и никакого мяса не надо.
– Много, – охотно ответила девчонка, – мамка солит… Показать, где растут?
– Не надо, найду.
– К заимке близко не подходи. Там место плохое.
Он решил, что девчонка привирает. Поди, местечко там заветное. Жадничает, не хочет, чтоб чужие её грибы обобрали.
Обложка создана при помощи нейросети DALLE-3
Глава 2
Рыжики ищут под соснами, у них в селе это любой ребёнок знает. Где сосна – там и рыжики, крепкие, коренастые, золотисто-оранжевые. Прошка разгребал хвою, обламывал грибы, на краях ножек сразу появлялся млечный сок. Пахли рыжики вкусно – смолой и яблоками, так бы и ел сырыми.
Он услышал поблизости ребячьи голоса. Небось сельские мальчишки и девчонки бродили с корзинками, грибы собирали. Боясь, что его, чужака, побьют и прогонят, Прошка углубился в лес и вскоре остался один, только две любопытных сороки провожали его, перепархивали с ветки на ветку, трещали, должно быть ругались на своём птичьем языке или обсуждали Прошку.
– Кыш отсюда!
Он бросил в птиц сосновой шишкой – и не попал. Сороки не улетели, лишь перебрались на другое дерево и смотрели оттуда укоризненно, как Прошке показалось. Ему стало совестно: обидел божьих тварей ни за что.
На дне холщовой сумки, под рыжиками, лежала краюшка хлеба – милостынька, которую дала с собой богатая вдова. Прошка отщипнул кусочек и бросил птицам. Те громко застрекотали, как будто засмеялись.
«Добр-р-рый пар-рнишка!» – послышалось Прошке. Он в изумлении вытаращил глаза. Что за чертовщина?
Одна из сорок спорхнула на землю, усыпанную хвоей, подобрала хлеб.
– Хорошо вам. Кусочек съел – и брюхо полное. Избы не надо, на любом дереве жить сможете, – позавидовал Прошка. Надел на плечи котомку, прихватил палку, с которой не расставался. Застрекотали, загомонили сороки, тяжело снялись с ветки и улетели, шумно хлопая крыльями.
Та избушка появилась перед ним неожиданно. Лес раздвинулся, и Прошка увидел на поляне одинокий бревенчатый домик в три оконца, с соломенной крышей. И не заброшенный: вон серая лошадь к изгороди привязана, головой трясёт, слепней отгоняет… Лесная сторожка? Да ведь это заимка, о котором девчонка говорила! Она остерегала: «К заимке близко не подходи. Там место плохое», а Прошка подошёл, хоть и невольно.
Он нашёл и бросил в суму несколько красавцев рыжиков и повернул обратно, миновал озерцо, поваленное дерево. Скоро должно было появиться село, однако Прошка опять очутился у бревенчатого домика, того же самого, только лошади уже не было. Неужто леший его морочит?
Он бросился бежать от поганого места. Ветки хлестали по лицу, сучья цеплялись за волосы, котомка колотила по спине. Лишь раз остановился, чтобы передохнуть и отдышаться. Вот сейчас, сейчас будет Николаевка
Мимо с пронзительным криком пролетела сорока, задела Прошку крылом. Он отмахнулся: «Кыш, проклятая!» – и попятился: перед ним снова стояла изба под соломенной крышей. Сорока впорхнула в открытое круглое окно под коньком, похоже, что на чердаке гнездо свила. Не к добру, всем известно: сорока – птица дьявольская.
Скрипнула дверь. Прошка закрыл глаза ладонями, страшась, что на крыльцо выйдет раскосмаченная ведьма, а когда решился посмотреть в щёлочку между пальцев, увидел дебелую тётку в переднике. Обыкновенная нестарая ещё баба, хоть волосы сединой полоснуло. Надо дорогу спросить, чай, не откажет.
Прошка робко приблизился, поздоровался.
– Тётенька, до села как дойти? Я заплутал.
Та уставилась тёмными глазами, как будто ощупала.
– Ты чей? По говору слышу – не нашенский. На кой тебе в село?
– Заночевать там хотел.
– Дак у меня ночуй. Заходи в хату, отдохни. В Николаевке-то холера. – Говорила она певуче, кругленько, как-то по-особенному растягивая букву «о».
Прошка чуть не задал стрекача. Ох, не к добру это, нищих мало кто приглашает в дом. И баба на тело справная, небось, малых ребят заманивает в избу и ест.
– Я тебя не съем, – усмехнулась хозяйка, – гости к нам с Настёнкой редко захаживают.
Он подивился тому, что тётка угадала его мысли, и присмирел, услышав, что живёт она не одна. Настёнка – это, верно, дочка её.
Прошка поднялся на крыльцо, шагнул через порог и очутился в просторной кухне. Пошарил глазами по стенам и, не найдя икон, перекрестился на пустой угол.
Кто-то фыркнул в кути у печки. Там стояла девка лет тринадцати, заплетала русую косу. Значит, это и есть Настёнка, хозяйкина дочка. А глядит-то как! Губу выпятила, нос сморщила, ровно гадость какую увидела.
– На кой тебе такой плюгавый, тётенька Клава? – насмешливо бросила Настёнка.
«Выходит, не дочка она ей», – смекнул Прошка.
Хозяйка сдвинула широкие чёрные брови:
– Не суйся, куда не просят. Парнишка родовой, не чета тебе!
Прошка захлопал глазами, ничего не понимая, кроме того, что он Клавдии приглянулся, а Настёнке – нет.
– Заходи, гостенёк, скидай свою торбу да садись на лавку. В ногах правды нету. Звать тебя как?
– Прохором.
Он поочерёдно потёр голыми ступнями о штанины, чтобы не испачкать чистый пол, и на цыпочках прошёл к столу, тяжёлому, длинному, на большую семью.
Прямо из кухни на чердак вела крепкая лестница с широкими ступенями. За ситцевой занавеской угадывалась ещё комнатушка; в кути стоял деревянная кровать, надо думать, Настёнина.
От еды Прошка не отказался: кто знает, когда доведётся поесть в следующий раз? Настёнка напоказ села подальше, на другой конец стола, ела неохотно, больше ковыряла вилкой порезанную кружочками картошку, политую постным маслом. Ни хозяйка, ни Настёна перед едой не осенили себя крестом, это Прошка заметил.
Когда со стола было убрано, тётка Клавдия достала из шкафчика деревянную резную шкатулку, а из неё – старые карты, завёрнутые в кусок чёрного полотенца, стала раскладывать их на столешнице, то и дело поглядывая на Прошку.
– Были у сорочонка мамка и тятька – сорока и сорок, – уловил он невнятное бормотание, – напала на сороку и сорока хворь, померли они. Выкинули сорочонка из гнезда. Полетел он своих искать…
Прошка обомлел. Да ведь тётка Клавдия про него всё рассказывает, для блезиру про сорок приплетает. Он-то всё-о понял, не дурной.
На стол шлёпнулась засаленная карта.
– Не сыскал сорочонок родню… Летел над топью и упал. Засосало его, топь к себе утянула. Бился-бился сорочонок, пока не помер.
Озноб по спине побежал у Прошки, волосы на затылке зашевелились, и показалось ему, что шибанула в нос болотная вонь. Он замотал головой, прогоняя наваждение. Лучше убраться отсюда подобру-поздорову!
Сполз Прошка с лавки, подхватил котомку.
– Спасибо за хлеб-соль. Пойду я, тётенька. В Николаевке заночую, у меня там дядя живёт.
– Обожди, шибко ты резвый. – Хозяйка взглядом пригвоздила его к полу. – Уйдёшь и сгинешь. А дядька твой помер.
– Откуда знаешь? – поднял глаза Прошка. – Обманываешь!
– Какой мне резон врать? – равнодушно отозвалась тётка Клавдия и смешала карты, бережно завернула в чёрную ткань. Посмотрела в окно, за которым разливались сумерки, зевнула. – Вот и дню конец… Остаёшься ночевать иль пойдёшь? Силком держать не стану.
Прошка промолчал, теребя лямку котомки.
– Коли остаёшься, лезь на подловку.
– Куда? – удивился он.
– На подловку, – тётка Клавдия указала на лестницу, —на чердак, говорю, полезай, там постелено.
