Ольга Пустошинская
Сорочье гнездо
У Прошки к глазам подступили слёзы.
– Ты её пожалела? – спросил он с дрожью в голосе.
– Я вообще не жалистная. – Хозяйка отряхнула от муки руки. – Людей не люблю, а баб особенно. Ну, неча болтать, ступай на подловку. А эту куклу с глазами я проучу.
Прошка поднялся на чердак. Постоял у открытого оконца, таращась в темноту. Страшно небось в лесу, волки там воют, совы кричат жутко, ажно мурашки по спине бегают.
Он зажёг лампу и приладился было полистать найденные у тётки Клавы старые-престарые журналы «Русскiй Вѣстникъ», которыми она поджигала дрова для плиты. Прошка увидел и выпросил для себя. Никаких других книг у хозяйки не водилось, а к чтению его тянуло, как голодного к хлебу.
За окном зашуршало, зацарапалось. Он обернулся и увидел сороку. Она уцепилась лапами за оконную раму, разевала чёрный клюв, точно пугала.
– Кыш, окаянная! – взвился Прошка. И вдруг поперхнулся криком, отшатнулся: на тёмной сорочьей грудке краснели Настёнины стеклянные бусы.
Не помня себя, он рванул за воротник старую рубаху, разодрал её до пояса. Сорока завертелась, застрекотала и, не удержавшись, свалилась на разостланную полосушку. Чёрные и белые перья закружили по комнате и растаяли дымными струйками, не успев коснуться щелястого пола.
Под окном, разбросав ноги, сидела Настёна.
– Вот дурак! Кто тебя надоумил?! – Она вскочила и одёрнула подол сарафана.
– Ведьма! Чур меня, чур!
Прошка метнулся к лестнице, но Настёна перехватила его.
– Тише, тише, тётеньку разбудишь. Прошу, не выдавай меня! Узнает, что я тебе показалась, поколотит меня и выгонит.
Голос у Настёны дрожал, в глазах блестели слёзы.
– Уйди, ведьма! – От страха Прошка позабыл все молитвы, судорожно тискал в кулаке нательный крестик. – Не подходи, не подходи…
– Вот шатоломный! Да не трону я тебя, гляди, к окну отошла.
Ноги и руки у Прошки тряслись, зуб на зуб не попадал от страха.
– Чего взъелся? Ведьма, ведьма… Неужто раньше не понял?
Он помотал головой.
– Финтишь, – не поверила Настёна.
– Я думал, тётка Клавдия только на картах гадает.
Прошка соврал. Ведь помнил он, как сороки кружили над ним в лесу, а одна влетела в это самое чердачное окошко; как заплутал в трёх соснах, дорогу, видать, преградила колдовством тётка Клавдия. Вспомнил, как раскладывала она карты, а вонь болотная в нос шибала. Всё он видел, не слепой, но боялся сложить вместе одно, другое и третье, будто в арифметическом примере, потому что до смерти не хотел возвращаться в приют.
Настёна переминалась у окна, теребила бусы.
– Не трясись, я тебе худого не сделаю, – обронила она, – не увидел бы ты меня, кабы тётенька дверь на щеколду не заперла. Я сюда… думала, что спишь уже, а ты рубаху рвать. Вот! А говоришь – не знал.
– Я и не знал, – заупрямился Прошка. – Переночую, а утром уйду. Не было такого уговору с ведьмачками жить.
– Уйдёт он! – фыркнула Настёна. – Ты, Пронька, теперь с потрохами тётенькин.
– Это почему же?
– Я говорила, чтоб ты не соглашался оставаться у ней, говорила? А ты меня не послушался. А коль сам согласился, то уйти не сможешь. Кружить она тебя будет, дорогу закроет, пока не вернёшься или не помрёшь.
– Так ты обо мне пеклась?
– Больно нужно! – вздёрнула нос Настёна. – О себе я пеклась. Тётенька как увидала тебя, так заладила: «Родовой парнишка, в роду чертознаи были. Не упустить бы его!» Она родовых нюхом чует. А меня ей теперь не надоть. Теперь я токмо для чёрной работы годная. Вот тебе, Настя, тётенькина благодарность!
Распалясь, она дёрнула рукой и нечаянно порвала нитку бус. Стеклянные шарики запрыгали по полу, раскатились по всему чердаку. Настёна ахнула, со слезами стала собирать бусинки, ползая на коленках и причитая.
Прошку кольнула жалость, он кинулся помогать: забрался под топчан и стол, отыскал наощупь в темноте несколько схоронившихся бусинок.
– Возьми, не плачь. Я нитки у тёти Клавы украду, навздеваю… как новые будут.
– Это мамкины, – всхлипнула Настёна, – ничего у меня от неё нет, токмо бусы.
Внизу послышался скрип половиц, шаги и сердито-заспанный голос тётки Клавдии:
– Пронька! С кем ты там?
Прошка застыл. Ну вот, разбудили хозяйку разговорами. Он посмотрел на Настёнино испуганное лицо и быстро ответил:
– Ни с кем, тётенька. Это я вслух журнал читаю, страх какой интересный.
– Вот же не спится тебе… Подымуся я, отыму твои журналы. Будет керосин жечь, ложись.
Шаги протопали и затихли. Прошка облегчённо выдохнул:
– Ушла тётка Клавдия.
Настёны на чердаке уже не было, только лежала на лоскутном покрывале горстка красных стеклянных бусин.
Глава 4
Прошка почти не спал ночь, лишь дремал урывками. Где тут уснёшь, когда узнал такое! Две ведьмы на заимке живут, в сорок превращаются. А он до последнего не верил, что это правда. Посмотришь – с виду обычные баба и девка, как все.
Тётка Клавдия сказала Настёне, что у него чертознаи в роду были. Дурачит небось, ничего подобного Прошка ни от матери, ни от бати не слыхал. Ну, пеняли ему соседки за чёрные глаза, но так, со смехом да шуточками.
Стало быть, тётка приютила его, чтобы колдовству обучать. Но чудно: взяла, а сама ни полслова о бесовской науке, Настёну вон как застращала. Выжидает, должно…
Ни за что он на заимке не останется. Ведьмы людям вредят, скотину портят, хлеб на полях губят. А ночами ходят на кладбище и греховные дела творят. Какие именно, Прошка не знал, и воображение рисовало ему картины одну ужаснее другой.
С восходом солнца он был на ногах. Надел старые штаны и рубаху, уже аккуратно зашитую – Настёна постаралась, а Прошка и не услышал, как она прокралась на чердак, – забрал котомку и, тихо ступая, испуганно замирая от скрипа ступенек, спустился на кухню. По счастью, она оказалась пуста: тётка Клавдия и Настёна ещё спали.
Прошка забрал большую краюху хлеба, высыпал из чугунка в сумку тёмные варёные картошины, оставшиеся с вечера. Выскользнул за дверь и побежал что есть сил, стуча босыми пятками, будто за ним неслась свора собак.
У Николаевки Прошка остановился перевести дух и утишить сердце. Он огляделся и успокоился: погони нет, сорок не видать, дорогу никто не путает. В селе тихо, лишь скрипит где-то колодезный журавель. Мимо пылила лошадь с телегой, в телеге сидел бородатый дедок.
– Дяденька, подвези до станции!
– До станции не довезу, а до Малых Озерков – довезу, – охотно согласился тот, – оттудать до чугунки рукой подать.
Прошка, радостный, поблагодарил и забрался в телегу на солому. Разговорчивый дедок сказал, что до станции близко, мол, пойдёшь никуда не сворачивая и увидишь чугунку. Всё было просто, однако Прошка заплутал. Шёл по просёлку, не сворачивал – и оказывался на том же месте, где высадил его возница. Знать, тётка Клавдия проснулась, догадалась, что её сиротка ушёл с заимки, и колдовством закрыла ему дорогу.
– Меня не возьмёшь, ведьма… – бормотал он, – другую тропу отыщу, а выберусь. И не утопну, к болоту и на версту не подойду.
Прошка двинул в другую сторону, пересёк поля жёлтого овса и жита. Прямо за ними расползлась бочага с размытыми берегами, длинная и глубокая, уже без воды, пересохшая, со смоляной грязью на дне. Сколько бы он ни старался обойти яму, снова оказывался перед ней, а не позади.
– Ведьма кружит, гадина! – выругался Прошка и вытер вспотевший лоб. – А я вот напрямки!
Позже он размышлял, что надо было держаться полей, глядишь, и выбрался бы, но тогда мысль перебраться через бочагу пришлась ему по душе. Прошка закатал штаны и полез в яму. Чего ему опасаться? Пустая бочага – это вам не болото.
Грязи, тёплой от солнца и вязкой, оказалось по щиколотку. Он с усилием вытаскивал ноги, чёрная жижа сразу скрывала следы, пузырилась. На середине ямы Прошка поскользнулся и провалился в вонючую хлябь по голяшки. Рванулся, да ещё глубже увяз, и сообразил, что загнал себя в ловушку. Он шарил руками в грязи, надеясь нащупать опору, корягу какую затонувшую или палку, и ничего не находил. Задёргался, заревел в голос.
– Помогите! Я тут! Помогите!
Никто не откликнулся, видно не пришла ещё пора убирать овёс, не было в поле людей. Прошка кричал, задыхаясь от болотной вони, и понял вдруг: засосать может не только трясина. Упадёт – и конец ему, захлебнётся. Мягко и приятно затягивала хлябь, теперь она доставала ему до пояса. Прошка забарахтался в грязи, завизжал и во мгновение ока завяз по грудь.
Как же не хотелось ему умирать, да ещё и так позорно. И зачем, дурак, в яму полез? Он задрал голову и увидел, как по небу медленно плывут кучерявые облака, а в синеве летит птица. Хорошо ей, с крыльями-то.
Застрекотала сорока, зашуршал бурьян на краю бочаги. Прошка обмер.
– Красавец! – раздался наверху язвительный голос тётки Клавдии. – Ровно поросёнок в грязи изгваздался. На кой ты туда залез, а? Вылезай! Что?.. Не можешь? От напасть-то! Глядите-ка, сиротка бедный, тихой да смирной! Как вожжа под хвост… ой-ой-ой! – Ведьма подбоченилась. – Вытаскивать тебя, иль будешь дальше ворохтаться?
– В-вытаскивать… – просипел Прошка. Топь засосала его по горло.
– И на кой тебя вытаскивать? Вдругорядь снова убежишь.
– Не убегу…
Тётка Клавдия довольно хмыкнула: «Ну смотри же, обещался», закрыла глаза и забормотала заклинания. Прошка почувствовал, как в бочаге заходила ходуном грязь, точно кто баламутил её на дне. Неведомая сила вытолкнула его из топи и швырнула в траву, к ногам хозяйки.
Он лежал ничком и ждал пинков и ударов – тётка Клавдия была на расправу скорой, – но та сказала:
– Обещалась тебя пальцем не трогать – и не трону.
Она развела в стороны руки. Потрясённый Прошка увидел: они на глазах обрастают чёрными и белыми сорочьими перьями. И вот уже не тётка стоит у края ямы, а длиннохвостая птица.
– Пор-росёнок! Быстр-ро домой, гр-рязный пор-росёнок! – прострекотала сорока. Она вспорхнула и улетела, оставив Прошку в чёрной луже, в неподъёмной от грязи одежде.
Он долго лежал, не находя сил даже пошевелиться, не то чтобы встать, пока лицо не стянуло коркой. Сел, помогая себе руками, вытряс из котомки вонючую жижу с раскисшим хлебом и картофелинами и, чумазый как чёрт, побрёл на заплетающихся ногах через поле овса.
У реки Прошка помылся, кое-как постирал штаны и рубаху. Тёр с песочком, но жирная грязь сходила плохо. Мало-мальски высушил на солнце, натянул на себя влажную одежду. И тут обнаружил пропажу креста, утопил, должно быть, в бочаге.
На заимку Прошка вернулся к вечеру. В избе садились за стол, Настёна как раз доставала из печи кашник, глиняный горшок с ручкой. На скатерти лежали большие ломти хлеба, огурцы и лук-перо.
Прошка мялся у порога, затравленно смотрел на хозяйку.
– Худо ли тебе здесь? Неужто я тебя обижаю? – нахмурилась ведьма.
Он, содрогаясь от страха, выдавил:
– Я не буду губить людей. Не хочу. Отпусти меня Христа ради.
Настёна прыснула, прикрыв ладошкой рот, тётка Клавдия затряслась от смеха, точно услышала что-то потешное.
– Христа ради с сумой просят, – отсмеявшись, сказала она и прищурилась на Настёнку: – Ступай-ка, девка, на ключ за водой.
Та догадалась, что её спроваживают, поджала губы и вышла, толкнув плечом Прошку, загремела ведром в чулане.
Хозяйка указала на табурет:
– Сядь, Пронька… Куда ты пойдёшь, сызнова в приют?
– Домой пойду, к себе, – буркнул Прошка.
– Домо-ой? А дома-то и нету. Вот, гляди… – Тётка Клавдия придвинула большую глиняную плошку с водой.
Он наклонился и посмотрел на смутное своё отражение с торчащими космами, пожал плечами: ничего, мол, не вижу. И вдруг у Прошки отнялся язык: на гладкой поверхности воды ясно проступила сгоревшая изба без крыши, вся в копоти. Это была его изба, он узнал её по чудом уцелевшим резным ставням.
– Нету у тебя хаты, сгорела… Я людей не гублю, оне сами это хорошо-о умеют. Намедни баба из Малых Озерков пришла. Помоги, бает, свекровку на тот свет поторопить, засиделась-де на этом. И кто из нас виноватый – она или я?
Прошка швыркал носом, молчал.
– Ты талан. Настёнке до тебя и-и-и… далеко-о, – протянула тётка Клавдия, – талану у ней нету. А ты чернокнижником сможешь стать, я буду тебя учить. В сытости и достатке жить будешь, нечисть голодовать не даст…А как помирать соберусь, всю силу тебе отдам. Не можем мы без этого помереть, передать всё надоть из рук в руки.
Тётка Клавдия говорила ласково, как мамка, и взгляд её Прошку уже не пугал.
Она, озарённая какой-то мыслью, подвела его к подоконнику, сдвинула горшок с геранью и расхлестнула створку окна.
– Ну-кась, самое время стать на крыло… – Развела Прошке руки в стороны и, обдавая шею горячим шёпотом, забормотала заклинание.
Он почувствовал тычок между лопаток и с ужасом заметил, как из кожи стали проклёвываться и бурно расти чёрные блестящие перья. Окно очутилось высоко над головой, тётка Клавдия, с толстыми слоновьими ногами в опорках, выросла размером с гору.
Он завопил – из горла вылетел лишь сорочий стрекот.
Хозяйка понукала, кричала и пугала, хлопая в ладоши. Прошка ошалело заметался по кухне, запрыгнул на стол, опрокинул солонку.
– В окно, в окно! Экий глупый сорочонок! На кой ты на стол залез?!
Наконец он сообразил, что от него требуется. Вспорхнул на подоконник, свалив горшок с геранью, и вылетел во двор. Уселся на изгородь.
Как много Прошка стал видеть! Даже то, что за спиной находится. Потому, верно, что глаза у сорок большие, круглые, выпуклые, и не впереди посажены, как у человека, а с боков. Эвон Настёнка идёт, на него таращится, перекосилась плечом от тяжести ведра. Запнулась, воду расплескала, растяпа.
Он раскрылился, изумляясь, как длинные руки могли превратиться в коротышки с перьями.
– Кыш, кыш! – намахнулась Настёна. – Пошёл!
Прошка оттолкнулся лапами и взлетел. И страшно и радостно ему сделалось. Чудно! Он – птица, он летает! Хата тётки Клавдии стала маленькой, с коробочку от лампасеи, Настёнка – с букашку величиной, деревья очутились далеко внизу. Эвон село, церковь, большак и чугунка… Теперь Прошке и поезда не надобно – крылья есть.
Он устал и опустился на перила колокольни. Солнце почти закатилось за лес, стайка сорок сорвалась с берёз у церкви и улетела в рощу, должно быть ночевать. Пора и ему возвращаться на заимку.
Прошка впорхнул в распахнутое окно. Попрыгал по крашеному подоконнику, увидел удирающего таракана и не удержался, склюнул.
– Нагулялся, сорочонок, – пропела тётка Клавдия, – а теперь оборачивайся сызнова человеком.
Перья полетели во все стороны и пропали без следа. Прошка ощупал себя – уф, всё на месте: грудь, голова, руки, ноги… На языке чувствовался странный привкус. Батюшки! Он же прусака съел! Прошку передёрнуло от отвращения. Одним скачком он очутился у рукомойника, набрал в рот воды, полоскал и сплёвывал, полоскал и сплёвывал.
Настёна рассмеялась, тётка Клавдия на неё цыкнула:
– Велено было вывести эту пакость!
– Я… я наговор позабыла.
– Бестолочь… Так и быть, покажу, – отмякла хозяйка и, довольная, взглянула на Прошку: – Ты тоже мотай на ус.
Когда совсем стемнело, она открыла дверь и окна в избе, встала посреди кухни и заговорила нараспев:
– Гоню мразь мелкую и тварь всякую от порога моего к окну, с окна на дорожку пыльную…
Прошка не поверил глазам: в тусклом свете керосиновой лампы он увидел, как из-за печки, из щелей в бревенчатых стенах посыпали тараканы и резво побежали к двери и окнам. Несколько раз тётка Клавдия читала наговор, пока за порогом не исчез последний прусак.
***
Один за другим потекли дни, пришла осень. Раньше в это время, когда были живы мамка и тятька, Прошка бегал в школу. Он и сейчас был не прочь учиться, однако тётка Клавдия не позволила.
– На кой? – удивилась она. – Читать-писать умеешь, и будет с тебя.
– Землеописание учить, историю…
– Пустое. Истории я сама расскажу какие хошь.
Хозяйка часто запрягала Вербу и уезжала. Куда – не говорила, а спрашивать Прошка побаивался.
– Места ищет, где колдовать можно, – объяснила Настёна, – кладбища, болота, овраги… Ещё она для ворожбы вещицы ищет. Помнишь, ты из сорочьего гнезда гайку и серёжку принёс? Для колдовства. Тётке Татьяне подбросила, и стала она воровкой.
– Ври! – округлил глаза Прошка.
– Да-да, её теперь из лавки взашей гонят. А угольки, что ты из Петровки привёз…
– Неужто тоже для плохого дела? – перебил Прошка.
– А ты думал! С ими она хоть где пожар учинит. Тётка Клавдия ведь не человек, настоящая ведьма. Душу дьяволу продала. У неё и хвост есть, я в бане видела, ма-аленький такой, белый, ниже спины.
Настёна рассказала, что в спаленке у тётки Клавдии, в закрытом сундуке, лежит чёрная книга, туда она пишет окаянные молитвы, как надо колдовать и где колдовать. Настёна знает, где ключик, и очень хочет заглянуть в книгу, да трусит одна.
У Прошки загорелись глаза.
– Давай вместе посмотрим! Тащи ключ.
Они вошли в спаленку, там стояла кровать, украшенная горкой подушек, и сундук.
– Ты доставай, – шепнула Настёна, – тебя тётка Клавдия не тронет, а меня пришибёт.
Вместе открыли замок ключом и отвалили тяжёлую крышку, обклеенную изнутри лубочными картинками. Прошка вытащил потрёпанную книгу в чёрном переплёте, стянутую кожаными завязками. На обложке были выдавлены значки – кружки с извилистыми линиями и чёрточками. Ему показалось, что от книги веет холодом и несёт мертвечиной.
– Чуешь? Воняет… – сморщился Прошка и помахал рукой возле лица.
Настёна замотала головой:
– Чем воняет? Ничего не чую. Давай скорей!
Он опустился на колени, нетерпеливо распутал завязки и открыл книгу. Она была очень старой, с жёлтыми страницами. Только и успел Прошка зацепить взглядом строку: «Порча на почесуху…» – как из сундука высунулась лысая голова с пустыми дырками вместо глаз.
Настёна взвизгнула, Прошка заверещал: «Мертвяк!» – и они пулей вылетели из спальни, забились в куть. Позади послышался грохот упавшей крышки сундука.
– Тётка Клавдия мертвяка посадила… книгу охранять… – выбивая зубами дробь, сказала Настёна, – ой, мамонька, страшный!
– Ты же ведьма, а боишься, – упрекнул Прошка.
Она сдвинула белёсые брови:
– Я ещё не ведьма. Тётенька учит мало, говорит, коль с мертвяками и бесами знаться – умом тронешься. Ей можно, она привычная.
– А зачем ты с ней живёшь? Кабы у меня тятька был, хоть и пьяница, я бы сроду от него не ушёл, помогал бы во всём. А как состарится, к себе бы взял.
Настёна покраснела до корней волос и запальчиво ответила:
– Не будет тётенька колдовству учить, то я и минуточки тут не останусь!
Как ни жутко было заходить в спальню, но пришлось: увидит тётка Клавдия, что они похозяйничали, и прибьёт обоих. Пихая друг друга локтями и шикая, Прошка с Настёной подкрались к ситцевой занавеске и увидели: чёрной книги на полу нет, крышка сундука опущена. О порушенном порядке напоминал всего-то лежащий на дерюжке замок. Со всеми предосторожностями они закрыли сундук, поправили сбитую дорожку. Ключ убрали на место, в шкатулку с картами. Авось не прознает хозяйка.
