Ольга Пустошинская
Сорочье гнездо
Она не уговаривала. Хочешь – оставайся, не хочешь – иди. Да вот куда идти? Посветлу дороги не нашёл, потемну и вовсе заплутает.
Прошка вздохнул, поднялся по ступеням и очутился на подловке. Он думал увидеть чердак, заваленный зимними рамами и всякой рухлядью, которую жаль выбросить, а очутился в прибранной комнате с крашеными полами, скошенным потолком и круглым окошком, задёрнутым белой занавеской. У стены стоял широкий топчан с покрывалом из лоскутков, маленький стол с керосиновой лампой и два табурета. Эх, важно! А Прошка думал, что сорока здесь гнездо свила. Нет тут никакой сороки, как залетела, так и вылетела.
Он бросил сумку на топчан и высунулся в окно. Двор лежал перед ним как на ладони, за изгородью чернел лес, а вдалеке угадывались очертания белой колокольни. Вот оно где село, значит, теперь он не ошибётся, не заблудится.
Прошка с удовольствием растянулся на топчане, как дома на мамкиной перине. Было слышно, как переговариваются внизу Клавдия с Настёной, а о чём – не разобрать.
– Девка-то у хозяйки фордыбачистая, по всему видать, невзлюбила меня за что-то, – вслух подумал он. – Ну да бог с ней, с этой Настькой. А тётка Клавдия ничего, добрая баба, девке спуску не даёт, окорачивает.
***
Рано утром Прошка проснулся от сорочьей трескотни. Над двором кружили две белобокие птицы, садились на горшки, торчавшие на кольях изгороди, вспархивали, перелетали на крышу, с крыши на крыльцо.
У них в селе сорок не любили, и не только потому, что те воровали всё блестящее. Приметы не сулили ничего хорошего при встрече с сорокой. Залетела во двор – жди убытков, а если в сени – дом обворуют. Бабы болтали, что в сорок любят превращаться ведьмы. По рассказам, они залетали в сараи, оборачивались людьми и доили коров, чтобы малым детушкам молока не досталось. Соседки говорили, что если разорвать на себе рубашку, ведьма не сможет противиться, сбросит перья и покажет себя настоящую. Хоть и плохонькая у Прошки рубашка, да единственная. Жалко.
Он на всякий случай намахнулся на птиц: «Кыш, воровки!» – закрыл окошко.
Возле котомки с рыжиками вились мухи. Прошка ахнул, развязал верёвку. Грибы помялись и подсохли, лучше выкинуть, чтобы не маяться после животом.
Едва он решил спуститься в кухню и попрощаться с хозяевами, как услышал, что по лестнице простучали босые ноги. На чердак забралась Настёна.
– Ш-ш-ш… – приложила она палец к губам, – молчи! Я к тебе, пока тётенька на дворе… Слушай, она тебя пытать станет, хочешь ли ты у неё остаться. Дак ты говори, что родню пойдёшь искать. Тогда она тебя отпустит.
– Как остаться? Насовсем? – изумился Прошка. – А почему нельзя?
Настёнка собиралась было ответить, но что-то услышала внизу, округлила голубые глаза и кубарем слетела с лестницы.
Прошка так и остался стоять с открытым ртом. Ну и ну, тётка Клавдия хочет оставить его! Может, работник ей нужен за лошадью ходить, за хозяйством присматривать, огород поливать. У неё всяко лучше, чем в приюте. Ещё добраться до него надобно и не протянуть ноги. Не больно-то весело с сумой по миру ходить. А Настёнка ревнует, заело её.
Он пригладил отросшие космы, прихватил котомку, спустился на кухню и там увидел хозяйку, она заносила в дом кипящий самовар. Прошка церемонно поблагодарил за ночлег, поклонился, а сам всё заглядывал в глаза тётке Клаве: остановит она его или нет?
– Обожди, куда бежишь? Рукомойник на стене, утиральник на гвозде. Умывайся и садись с нами чай пить.
Угощение было хорошим: высокая стопка горячих румяных блинов на блюде, кринка кислого молока.
Хозяйка подвинула ему плошку с растопленным коровьим маслом:
– Бери, в маслу обмакивай и ешь.
Прошка заметил, как по столу резво побежал таракан, и безотчётно прихлопнул его ладонью.
– Вот пакость! – закричала тётка Клавдия, гневно посмотрела на Настёнку и отвесила ей звонкую затрещину. – Дура непутёвая, ума с горошину! – продолжала греметь хозяйка. – Сроду у меня прусаков не было, ты на кой эту дрянь притащила?!
От Настёниной заносчивости не осталось и следа, она сжалась и пролепетала:
– У нас бают, что тараканы – к деньгам. Бабка Дарья всем даёт, у кого нету.
Тётка Клавдия пристукнула чашкой о блюдце и ещё больше рассердилась.
– «К деньгам»… Гля, дура какая! Разута-раздета? Жрать нечего? Другие от голода мёрли, а ты хлеб аржаной без счёту и пироги белые трескала1 Чтоб вывела мне эту дрянь! Чтоб ни одного прусака я не видела! – Она успокоилась и совсем другим, подобревшим голосом сказала Прошке: – Матки и батьки у тебя нету, дядя помер – карты мне открыли, а они не врут.
Прошка оробел.
– У дяди есть жена, тётя Ксеня.
– На кой ты ей? – отмахнулась хозяйка. – У неё вон своих ребят трое, мается с ими одна. Накормит тебя, полтину сунет: «Ступай в приют, там за тобой пригляд будет, а мне деток без мужа подымать».
– И что же мне делать? – пригорюнился Прошка.
– Хочешь, дак оставайся у меня насовсем. У меня хозяйство: позьмо, огород, лошадь, качки да клушки с кочетом. Будешь работать, я буду тебя кормить, одевать. И научу всему, что сама умею.
Прошка чуть улыбнулся:
– Ткать и прясть?
– Ну! Это бабья работа… Для тебя учение будет сурьёзное.
Тётка Клавдия была совсем не похожа на учителку. Уж не на картах ли гадать она учить хочет?
– Догадливый! – похвалила тётка Клавдия. – Родовой, не обозналась я. Волос белый, глаз чёрный… Ну что, остаёшься?
Он посмотрел на Настёну – та сидела ни жива ни мертва: глазищи голубые по пятаку, губу закусила.
– А драться не будешь?
– И пальцем тебя не трону.
– Тогда я останусь, – после недолгого раздумья проговорил Прошка.
Что-то грохнуло, ему показалось – гром, но это вскочила Настёна, перевернув табурет, кинулась в закуток и там зашвыркала носом.
Тётка Клавдия сказала раздражённо:
– Вот дурная девка, кукла с глазами! Полно реветь, иди курей выпусти да покорми. Курятник почисть.
– Я могу… – жалея Настёну, подал голос Прошка.
– А ты сегодня отдыхай. Погуляй, осмотрись. В первый день я работать не заставляю. Да обожди, сейчас я тебе одёжу дам, хорошо, что припасла. Срамота, в рванине ходишь.
Хозяйка ворковала, голос её был ласковым и мягким. Она ушла за занавеску и вернулась с новёхонькими штанами и белой домотканой косовороткой.
– На-кась, примерь. Вот ещё куплю тебе обутку, будешь щеголять не хуже барского сынка.
Прошка надел обновки, закатал великоватые штаны. Благодать, живи – не тужи
Глава 3
Экая уймища времени свалилась на Прошку! Работать не надо, клянчить кусочки под окнами не надо. Он побродил по двору, заглянул в курятник, где Настёна, всхлипывая, собирала яйца в лукошко. Она подняла мокрое лицо, сердито утёрлась ладонью.
– Что, рад?
– Рад.
– Катись отсюда, не то всего исцарапаю.
– Чего фордыбачишься? – миролюбиво спросил Прошка. – Я с тобой лаяться не хочу. Давай помогу курятник почистить.
– Эт-та ещё что? – Тётка Клавдия неожиданно выросла за спиной. – Мой дом – мой указ. Как сказала – так и делай. Велено тебе отдыхать и гулять, стало быть, иди и барствуй.
Настёна выпустила из сарайчика белых уток – качек, как называла их тётка Клавдия. Они, крякая, засеменили по тропинке к озеру, Прошка побежал следом.
Озерцо его заворожило. Безлюдное и тихое, оно разлилось меж берегов как будто не для всех, а для одной тётки Клавдии. Ради неё были построены деревянные мостки для полоскания белья, её утки плавали и ныряли.
«Здесь, верно, рыбы тьма, – подумал он, заметив расплывающиеся по воде круги, – натаскать бы карасей на жарево!» Дома Прошка все тёплые дни проводил на реке, ловил сазанов, судаков, лещей и щук. Везло ему на рыбу. Наверно потому, что был он фартовым парнишкой. И сейчас Прошка непременно принёс бы хоть десяток окуней и карасей, да откуда у хозяйки взяться рыбацким снастям, это у бабы-то?
Как ни странно, удочка у тётки Клавдии нашлась, хоть у плохонькая, короткая. Он распутал леску, накопал в огороде червей и побежал на озеро.
Устроился Прошка на мостках, насадил на крючок червя, поплевал на него и прошептал слова, которым его научил батя: «Червячок, червячок, лови рыбу на крючок!» Почти сразу заклевало. Прошка вытягивал карасей и подрагивающими от нетерпения и радости руками нацеплял на прутик. Жареные в масле караси – царская пища!
Солнце припекало, щекотало голую шею. Прошка решил искупаться. Мигом разделся и нагишом сиганул с мостков, подняв тучу брызг. Долго плескался в тёплой воде, после обсыхал и нежился на берегу.
«Богатая, видать, баба эта тётя Клавдия, – думал он с ленцой, – у других ни курей, ни гусей, никакой скотины в голодуху не осталось, а новую поди-ка купи! А у неё есть…»
Прошка отнёс карасей Настёне и решил сбегать в Николаевку. Теперь он не заблудится, хорошо запомнил, в какой стороне село. Да и трудно было заплутать: в церкви благовестили, из-за леса плыл колокольный звон, будто ниточку невидимую протянули Прошке. Мысленно держась за неё, он вскоре вышел на тропу и очутился подле села.
Жаль, не было у Прошки копейки на свечку, поставил бы Богу в благодарность за полный живот, за новые штаны и рубашку. Ну да ничего, перепадёт ему когда-нибудь монетка.
В тот вечер тётка Клавдия затопила баню. Прошка нахлестал себя берёзовым веником, натёрся до скрипа мочалкой. Укладываясь спать на чердаке, он услышал негромкий разговор. Голос был чужим, бабьим. Тётка Клавдия говорила, что никто к ним с Настёной не приходит, а вот они, гости-то…
Сон отлетел. Прошка тихонько, как мышь, подкрался к лазу и затаился. Со своего места он никого не видел, зато слышал преотлично и тётку Клавдию, и ту, другую.
– Тридцать шесть братьев и сестриц, бесов и бесовиц, – приговаривала хозяйка. – Мне всю правду расскажите, все тайны покажите. Да будет так!
Она гадала – раздавались шлепки карт по столу. Прошка перестал дышать.
– Эт-та кто там уши навострил?! – возвысила голос тётка Клавдия.
Он не шевельнулся. Это не ему, это, поди, Настёне.
– Тебе говорю, Пронька, спать иди!
Тот, недоумевая, как тётка Клавдия увидела его в такой темноте, лёг в постель и сразу уснул, будто в чёрный омут нырнул.
Хозяйка говорила, что гости к ним с Настёной заглядывают редко, однако каждый вечер раздавался стук в дверь и слышались робкие незнакомые голоса. Прошке было страсть любопытно, как гадает тётка Клавдия, что говорит. И удивительное дело: едва он настраивался подсмотреть и подслушать, сон валил его с ног.
На Прошку хозяйка не сердилась, а он всё равно её побаивался, особенно когда та пристально смотрела, точно обшаривала глазами. Тогда чувствовал он, как встают дыбом волоски на коже и в груди что-то сжимается.
Прошка как-то полюбопытствовал, спросил у Настёны, где её родители и кем доводится ей хозяйка – родня или чужая? Она окинула его презрительным взглядом, буркнула: «Отчепись» – и отвернулась.
– Ну, не хочешь – не говори, – вздохнул он.
Иногда тётка Клавдия поручала Прошке сходить в село и забрать паёк, купить в лавке керосин, мыло или соли. Он чисто одевался, обувал новые ботинки и бежал в село, старательно исполнял всё, что требовалось.
Как-то раз Прошка замешкался в дверях лавки, проверяя сдачу, – а вдруг обсчитали? – и услышал, как незнакомая баба спросила у лавочницы: что, мол, за мальчонка здесь бегает. Та ответила почему-то шёпотом:
– А ты не видала? Шатался по улице, побирался. Клавка к себе сманила.
Изумиться бы покупательнице доброте тётки Клавдии, но она разохалась:
– Ох-ох… Бедный парнишка! Из хомута да в шлейку…
Почему она его пожалела? Прошке живётся хорошо. Не бог весть какую работу его заставляют делать: сходить за водой к роднику, почистить курятник и стойло, задать кобыле Вербе овса, прополоть и полить грядки – тьфу, ерунда! А за это дают крышу над головой, кормят и одевают во всё новое, сроду такого Прошка не нашивал. Вот завидущая сплетница! Но всё же сказанные слова не шли из головы.
– Ты чего квёлый? – спросила тётка Клавдия за обедом.
– Ничего…
– Ничего? Да будет врать-то.
Прошка, пряча глаза, передал подслушанный в лавке разговор. Он думал, что хозяйка рассердится, побагровеет, отшвырнёт ложку, но она рассмеялась.
– Им бы токмо языком молоть. Как припечёт, куда оне бегут? К Клавке бегут! Дорожку-то проторили, не зарастает! Что за баба? Чернявая такая, с бородавкой на щеке? Знаю, знаю… Татьяна это. Пожалела она, жалистная какая… Себя пусть жалеет!
Она задумалась на минутку и вдруг спросила:
– По деревьям лазить умеешь, Пронька?
– Ещё как умею! – похвалился тот.
Тётка Клавдия велела после обеда сходить в лес, поискать старые сорочьи гнезда, и если попадутся в них какие-нибудь вещицы, то принести ей.
Он поразился хозяйкиной догадливости. Кабы Прошка сам додумался до такого, не стал бы с сумой ходить. Известно, какие сороки воровки. Оставит, скажем, баба кольцо золотое на окне, лежит оно, сверкает на солнышке. А сорока тут как тут, хвать – и улетела.
Старых гнёзд Прошка обнаружил больше десятка, лохматых, больших, с навесами из веток. Не ко всем он сумел подобраться, на тонкие деревья побоялся лезть: а ну как обломятся?
Нетерпеливой рукой шарил Прошка в чашах с замурованными землёй и глиной прутиками и удивлялся: нет у сорок пальцев, одним клювом такие гнёзда делают, какие Прошке и руками непросто было бы соорудить.
В одном он нашёл железную гайку, спрятал в карман: пригодится для грузила; в другом – круглую серьгу, то ли золотую, то ли латунную, с зелёным камешком.
– Драгоценная? – спросил он у хозяйки, когда прибежал на заимку с добычей.
Та повертела серьгу, протёрла камешек передником.
– Самоварное золото… Это всё, больше ничего нет?
– Гайка вот ещё.
Тётка Клавдия забрала и серьгу, и гайку, к недоумению Прошки.
***
У хозяйки разболелись ноги. Она натёрла их вонючей мазью, легла у себя в спаленке на кровати, покряхтывала.
– Думала в Петровку к горшелю ехать, да не смогу. Запрягай кобылу, Пронька, и поезжай. Купи корчагу, балакирь и кашник. Настёнка, поганка такая, разбила надысь кашник в черяпки. Денежки возьми… Обожди, вот ещё что…
Тётка Клавдия подала кисет, в котором мужики обычно табак держат.
– У горшеля третьего дня баня сгорела, я слыхала. Ты принеси мне угольки, чтоб никто не видал. В мешочек положи, – велела она и прибавила, заметив изумление Прошки: – Для гадания мне надоть.
Тот повеселел: поехать на лошади за двенадцать вёрст, да ещё и одному, без взрослых, – важно! Он тщательно запряг Вербу в телегу, вывел за ворота и покатил, восторженно глазея по сторонам. И небо казалось ему голубее обычного, и листва зеленее, а может, именно так и было после ночного дождя.
Верба бежала весело, вот и Николаевка сталась позади. На развилке Прошка нагнал незнакомую бабу с девчонкой и великодушно предложил подвести. Понукал без надобности лошадь, чтобы показать чужим, какой он большой, почти парень.
В Петровке – вот нечаянность-то! – Прошка повстречал батюшку, которому глупая вдова скормила особенный блин, и от сердца отлегло: жив-здоров отче, не заболел, не помер от холеры. Прошка натянул вожжи, попросил благословения у батюшки и узнал заодно, где дом горшеля.
Гончарный круг стоял прямо во дворе под навесом, и Прошка мог любоваться редкостным зрелищем, как из неприглядного комка глины получается кринка, гладкая, крутобокая, блестящая.
Он выбрал несколько горшков. Постучал пальцем, послушал, как они гудят, ровно колокола, расплатился и, весьма довольный собой, сложил покупки на солому. И тут вспомнил про угольки.
Сморщился, застонал, схватился за живот.
– Брюхо болит? – посочувствовал хозяин. – Отхожее место вон там, на огороде.
Прошка закрылся ненадолго в дощатом домике, потом пробрался к сгоревшей бане и набил угольками кисет.
Важничая перед сельскими ребятами, Прошка чмокнул Вербе. Загремела телега по пыльной дороге.
Горшки тётке Клавдии понравились. Похвалила: «Умеешь выбирать!» Мешочек она развязала, понюхала, растёрла пальцами уголёк в пыль и одобрительно улыбнулась:
– В самый раз уголёк… Позови, Пронька, Настёну. Где она, во дворе?
Настёна укладывала дрова в поленницу. Услышала Прошку, отряхнула передник от сора и вошла в избу.
Тётка Клавдия стала вдруг очень ласковой. Принялась оглаживать Настёну по спине и плечам, говорить, какая она красивая, умелая и послушная девка. Та застеснялась, покраснела, знать, никогда таких слов от хозяйки не слышала.
– На-кась, возьми на орехи. А теперь ступай, ступай работать.
Настёна ушла, зажав в кулаке пятачок. Прошка видел, как она быстро и весело носила дрова целыми охапками, потом начала потирать поясницу и прихрамывать.
К вечеру Настёна расхворалась и прилегла в кути, а тётка Клавдия – вот чудеса! – взбодрилась, ожила. Взялась топить баню, приговаривая, что пар и берёзовый веник всю хворь выгонят.
…В один из дней Настёна после утреннего чая перемыла посуду, повозилась у рукомойника и прошмыгнула в куть. Вышла оттуда принаряженной, в новом красном сарафане, с бусами на шее.
– Куда это ещё? Ишь, буски нацепила. Иль работы нету? – недовольно покосилась хозяйка.
Настёна вспыхнула и стала красной, как сарафан.
– Можно проведать своих? Я скоронько.
По тому, как она понизила голос на «своих», Прошка понял, что говорить ей об этом тяжело.
– Своих… А я тебе кто, чужая? – посуровела тётка Клавдия.
– Тоже… своя, – едва выдавила Настёнка.
– Кукла с глазами… Ладно уж, иди.
Та, радостная, выскочила за порог. Прошка колебался всего секунду.
– Тётенька Клавдия, а можно и мне? В лавку семечек обещали привезти.
Она отпустила сразу. Наказала переодеться в чистое, чтобы злые языки не болтали, будто на заимке сироту в чёрном теле держат. Прошка мигом взлетел на чердак, торопливо скинул старую одежду и надел новую. Он думал догнать Настёну у озера, дальше пойти вместе и расспросить про «своих». Неужто есть у ней мать и отец? Небось, подобреет привереда на радостях-то, не будет шипеть и кривить губы.
К его замешательству, Настёнки на тропе не было, не виднелся среди деревьев красный сарафан. Прошка припустил во все лопатки и одним духом добежал до Николаевки. Все глаза промозолил, а Настёны не заметил. Купил в лавке стакан прелых семечек и побрёл назад.
Настёнино «скоронько» растянулось до поздних сумерек. Тётка Клавдия с ворчанием сама принялась замешивать тесто на хлеб в кадке – деже.
– Тётенька, а Настёна к мамке пошла? – спросил Прошка.
– Тебе что за интерес? – отозвалась из кути хозяйка. – Матки нету у ней, померла давно уж. Батька остался, мачеха да двое ребят от неё.
Прошка узнал, что мачеха Настёну не любит, отец у неё пьяница-распьяница, да и буйный к тому же. Налакается винища и крушит всё, ни одной целой крынки и горшка не оставит, всё разобьёт до «черяпков». Мачеха с ребятами у соседей пережидает, пока мужик её не свалится замертво. Настёна приблудилась на заимку год назад и осталась: тётка Клавдия давно хотела помощницу. А мачеха сказала: «Девка взрослая, замуж скоро выдавать. Пущай поработает за харчи».
