Ольга Шемякина
Раз, два, Шри
От Питера до Москвы
Ехать было недалеко, всего 6 километров. Многие вообще думают, что Велигама и Мирисса – это один населенный пункт. Но разница между ними – огромна, и она не в километрах, а в ощущениях от пространства. Нам показалось, будто мы переехали совсем в другую Шри-Ланку.
Нам показалось, что Велигама – это Питер, а Мирисса – Москва.
В Велигаме все было пронизано мистикой. Мы встречали рассвет под муэдзинов и буддистов, совсем рядом с нами располагалась синагога с менорой в глубине окна, а по трассе без тротуаров часто топал тучный неприятный молодой раввин в белом. Так и запомнилось: вот идет и потеет раввин, за ним – местная женщина с зонтиком от солнца, рядом по проезжей части едет дедушка в очочках и в саронге на абсолютно ржавом велосипеде. Перед ним местная мать с двумя школьниками на байке – старший сзади, младший полустоя впереди, держась руками за зеркала. И раввина, и женщину с зонтиком, и дедушку, и мать на байке – всех их обгоняет хрустящая от новизны белая «Хонда», а по встречке несется обычный городской crazy bus.
Бешеный автобус выглядел как детская игрушка – мне особенно нравились голубые с белыми полосками. На лобовом стекле изнутри гирлянда плюшевых хомячков развевается в такт движению, автобус весело гудит, а из окошек без стекол виднеются смуглые лица местных довольных «детишек».
Велигама была опрятна и чиста, каждый дворик заботливо выметен и ухожен. Мусор собирают раздельно. На дороге к Мириссе стоит большой контейнер в форме бутылки для сбора пластиковых бутылок. На пляже у серф-школ – небольшие ящички с подписями: пластик, бумага. И отдельно ведро для органики. Мусор собирает трактор с прицепом. А позади прицепа висят три грязных мешка – для пластика, для бумаги и для другого пластика. Но веселые растаманского вида парни машут рукой – клади, мол, все в кузов, мы потом разберем.
По вторникам забирали органику, а пластик не брали. По субботам – пластик и мешок с органикой. Разница между нами и местными была только в том, что мы собирали свой мусор в пакеты, а они просто в контейнеры с крышками. Из органического мусора и листьев здесь делают компост, а пластиковые пакеты отправляют в переработку.
Велигама учила туристов жить как местные. А Мирисса не выдержала волны туристов, ее словно бы затопило и отдыхающими, и мусором на улицах без тротуаров. Дорожку рядом со своей виллой мы продрали от сорняков и собрали большой пакет мусора – одноразовые маски, смятые тетрапаки от сладкого молока и соков, обертки от печенья, пластиковые бутылки от «Фанты» и «Кока-колы»…
В Велигаме был отряд активистов, которые убирали пляжи и джунгли вместе с местными. В Мириссе на мой вопрос про мусор в чате был ответ: «Мы не паримся, хост сам забирает наш мусор каждый день». Я не стала уточнять, моют ли они бутылочки из-под йогурта. Мы продолжали мыть.
А когда мы сказали Индре, что собрали мусор за забором и положили большой пакет в кучу жженого мусора на нашем участке, она сказала: «А-а-а, ладно. А то я не поняла, откуда там такой большой пакет». Собирать мусор за своим забором? Нет, мы в Мириссе о таком не слышали.
Когда мы приехали, то спрашивали:
– По каким дням у вас какой мусор?
– Мой дом рядом с вашим. Вы выносите с кухни на задний двор и ставьте рядом с проемом, который ведет на мой участок. А я потом сама выкину.
И мы ставили. Купили ведро с зеленым улыбашкой на крышке и клали туда только органику. А весь ресайкл собирали в другое ведерко, а из него – в большой контейнер.
Индра по вечерам жгла мусор в углу нашего участка. Воняло пластиком. И я просила ее не жечь там всякую фигню, чтобы мой ребенок этим не дышал. Жгите, говорю, у себя на участке. После этого она продолжала жечь, только рано утром, когда мы еще спали. Несколько раз вставая я видела сизую струйку дыма от потухшего костра. Однажды из этой кучи торчал остаток нашей пластиковой машинки, и тогда меня осенило: Индра жжет все. В горе оплавленного мусора лежали и лампочки, и стеклянный графин.
Месяц мы сидели на балкончике и все хотели подловить мусорщиков, но так ни разу и не увидели. Зато увидели, как хозяйка дома через один выходит на пустырь перед домом и разводит небольшой костер из пластика, помешивает его палкой, чтобы быстрее горел, и быстренько потом тушит.
Через месяц мы уже были заняты совсем другими проблемами, так что перестали выпадать в осадок от мусора.
В Велигаме мы привыкли к тому, что овощи и фрукты в палатках нужно набирать в широкую плетеную миску или пластиковый тазик. Потом отдаешь ее продавцу, он все вынимает, взвешивает и кладет в один большой пакет.
В Мириссе мы первое время искали этот тазик, а продавцы овощной палатки рядом с супермаркетом (в Мириссе он один) норовили каждый вид овощей положить нам в отдельный пластиковый пакетик. Потом мы нашли эти тазики для локалов и успокоились. Стали как местные. Местные вообще иногда идут мимо такой палатки, прихватят пучок длинной фасоли в руку, заплатят и пошли себе делать карри. Зачем хранить запасы, если шел мимо и докупил. Зачем пакет, чтобы его потом сортировать. Зачем холодильник…
Ланкийцы – народ экономный и практичный. Когда мы еще покупали 5-литровые бутылки с водой и выбрасывали их в мусор, то и мусорщики брали их себе (просили у нас крышечку), и наш дедушка-хозяин. Однажды он отрезал горловину и положил в такую бутылку здоровенную вяленую рыбину из своей подсобки. Хвост замотал белым пакетом, положил все это в багажник своей машины и поехал в гости к родственникам в горы.
Велигамск
Ах, Велигамушка, Велигамск, как я скучаю по тебе, милой деревеньке. В тебе было все так, как тогда, когда мы с мужем жили в Питере, на заре нашей совместной жизни. Там все происходило само, там притягивались друг к другу люди и события, там завязывались сложные узлы историй и отношений, с собой, с другими, с миром и с предметами этого мира.
Когда мы жили в Москве, то были совсем другими – энергия города предполагала, что надо бежать, суетиться, быть активным, быть проактивным, не расслабляться, остановился – отстал…
А тут Велигааама, тут Пииитер, тут как Алиса в Зазеркалье. Чем ты медленнее идешь и меньше думаешь, тем быстрее происходит и сбывается. Здесь достаточно кинуть запрос в пространство и подождать.
Запрос:
– Хочу арендовать байк!
Муж позвонил одному, написал другому в ватсап, съездил на соседнюю улицу, где было объявление про рент. И мы сели пить чай на пластиковых стульчиках у входа в свой дом. Через час в ворота нашей виллы уже въехал басовитый индийский «Инторг». И он был таким крутым, что уже потом, в Мириссе, муж купил себе такой же.
Велигамский дом был нашей тихой заводью, санаторием, где нас догоняли наши сбывающиеся мечты и картинки из снов и какого-то совсем далекого прошлого. Когда я побрила Эрика, то увидела в нем картинку с лысым мальчиком, которую я рисовала в свои 13 лет. Моя картинка стала реальностью.
В Велигаме мы зализывали душевные раны и поправляли здоровье. С жадным удовольствием отъедались настоящими продуктами. Нас удивлял вкус простых овощей. Морковь, оказывается, сладкая. Такая, что ее просит даже наш ребенок, который ел бы одни макароны и сладости, если б давали. А картошка – со вкусом из нашего детства. Мы такую не ели лет 20. Про манго, ананасы, папайю, маракуйю, джекфрут, авокадо – я вообще могла только промычать с набитым ртом.
К Мириссе же продуктовая эйфория уже прошла, и, придя в палатку за овощами, мы уже знали, из чего мы делаем карри, и не путали белые огурцы с нашими кабачками.
В Велигаме мы жили без хозяина, и сами себе были хозяевами, а здесь наша хозяйка живет в соседнем доме. И между ее забором и нашим – незакрываемый проем. В который она ходит каждый день – убирать листья в нашем саду из пальм и мангового дерева. За 5 дней уже два раза приносила нам карри. Говорит:
– I cook carry.
– I cook too, – отвечаю.
– I add coconut milk.
– And I add coconut milk, – показываю ей оранжевый тетрапак с кокосовым молоком.
– I add fresh coconut, – и тычет в ближайшую пальму на участке.
Эх, ну как тут откажешь. Пришлось есть и свой, и ее карри. Действительно, вкус у ее нежнее, но специи все равно не для Эрика, хотя уже и не слишком спайси.
И дом меня вначале пугал своими размерами, и хозяйка со своим гастродружелюбием. И серфинга на пляже нет, а лежать мы не умеем. Легчало, когда я отплывала от берега. Волна здесь почти как в Велигаме – только у берега сильная, с пеной и брызгами, а чем дальше заходишь, тем она становится спокойнее. И вот ты уже смотришь на красоту берега и неба, покачиваясь на величественной океанской волне.
И когда плаваешь и смотришь на пальмы на берегу, то прощаешь Шри-Ланке все.
Еще было интересно наблюдать за теми, кто не умел читать волну. Они не подозревали, что можно не попадать в нее, а подныривать, или считать. После серфинга мы умели ждать и наблюдать, мы знали, что волны приходят сетами – 3-4 больших волны, а потом можно быстро пройти на глубину. И вернуться так же. Но здесь были просто люди, и они отдыхали. Они не хотели ничего «читать», они именно хотели биться об волну животом и попадать в нее, как в барабан стиральной машинки. За две недели им нужно было отстирать себя в этой Москве от той, в которую им возвращаться.
Что ж, Москва так Москва. В ней хорошо работать. И как бы ни был волшебен Питер, денег все равно больше в Москвиссе. А потому все правильно. Мы сняли большой двухэтажный дом с 4 комнатами, чтобы сдать две их них цифровым кочевникам.
Если говорить об ощущениях, то в Велигаме сбывалось прошлое, дореализовывалось все, что мечталось раньше, а в Мириссе почти нет никакой мистики, она земная, плотная, такая материальная, что вороны здесь – просто вороны, а будущее – не сбыча прошлых мечт, а формирование и реализация новых.
Кстати, о двухэтажном доме с небольшим садом мы все-таки мечтали.
Куда приводят мечты
Домечтались. Откровение номер один. На второй этаж надо бегать не один раз за день. И поэтому, когда идешь с этажа на этаж, не забудь захватить с собой все, что нужно переместить.
Вывод номер два. На каждом этаже должно быть все необходимое. Свой алтарь с Буддой, свои аромапалочки, свой репеллент, своя швабра и половая тряпка, свои ножницы.
Кухня у нас внизу, а жить мы выбрали наверху, опять же – как всегда мечтали.
Помыла окна во всем доме, и снова мы прочистили раковину, и осталось починить подтекающий унитаз на первом. И где-то через неделю мы доехали целиком, распаковав чемоданы. Эрик расставил свои игрушки вдоль стены нашей комнаты. Я купила новую бумагу для рисования, но рисовать здесь не хотелось вообще. Если и творить, то в Велигамушке, скрючившись над кафельным полом с бумагой, экспериментируя с акварелью и акрилом, подмешивая туда же гуашь, следя за тем, чтобы «мам, а можно я тебе помогу?» не закончилось фломастерами на картине.
– Давай я тебе дам твой листочек, и ты будешь рисовать свою картину моими красками и рядом.
– А почему нельзя на твоей?
– Ну потому что тебе же неприятно, помнишь, бывает, когда я хочу дорисовать что-то на твоем рисунке? Вот и мне так же.
И однажды я даже дала ему раскрасить акриловые ромбики на мозаичной картинке Зеленой Тары. И даже ничего не испортил – аккуратно раскрасил. В Велигаме он много рисовал. Как мама. А в Мириссе он больше конструирует, приделывая одно к другому резинками, пластилином, скотчем.
Со скотчем пока у нас проблемы. Вернее, с креплением на стену. В Москве символом нашего дома, нашей семьи, было дерево, нарисованное на ткани. Мы привезли его с собой, чтобы повесить в нашем новом доме. В Велигаме вешать не хотелось. А детские картинки, повешенные на обычный скотч, оставили после снятия следы на белой штукатурке. В Мириссе мы попробовали повесить полотно с деревом на бумажный скотч. Обклеили полотно по всему периметру. Ушли купаться. Пришли – лежит на полу.
– Знаешь, наверное, мы сможем его повесить только в нашем доме, а это все еще не наши. И так мы поймем, что это будет наш дом.
В Велигаме хорошо висели картины, так же, как в моем московском доме. Я давно вешаю свое творчество у себя на виду, как шпаргалку, чтобы всегда можно было подойти и поучиться, что же я тут использовала. Хотя и это я забываю. У меня плохая память. И в чем-то это хорошо. Я не помню технику, и каждый раз изобретаю что-то новое.
В Мириссе картины еще не захотели на стену, зато на бумажный скотч отлично прикрепился большой флаг Шри-Ланки. И здесь такое ощущение, что это город не для генерации нового, а для продвижения уже созданного. В Велигаме я создала дзен-канал «В поисках страны мечты», а в Мириссе – наполняю его контентом. Пишу не для тех, кто как и мы, – хочет путешествовать «по любви».
По любви
– Мам, а пойдем со мной в туалет, – просил Эрик дома в Москве.
– Ты что, боишься идти один?
– Да нет, это я хочу по любви.
– Ну тогда пойдем, конечно, я постою с тобой рядом за компанию.
Когда живешь в стране и в доме по любви, это совсем другое ощущение.
Это мы поняли, когда к нам в Мириссу приехали первые жильцы. Они появились у нас случайно, мы поселили их, пока ждали двух девчонок из Германии. У нас было две комнаты под сдачу, забронировали у нас одну. А эта молодая парочка заехала посмотреть несколько вариантов в Мириссе, просто к нам к первым, и сразу с чемоданами. Мы их честно не удерживали. Они зашли, посмотрели комнату, я спрашиваю:
– Ну что, поедете дальше? Тогда всего вам хорошего.
А они такие:
– Нет, можно мы посоветуемся?
– Ну советуйтесь.
– Мы решили остаться.
Ребята были неплохими, оба работали удаленно, вели себя тихо, мальчик практически не выходил из комнаты, девочка готовила курицу в наушнике, не отрываясь от митапа. Мальчик работал в «Билайне», она вроде тоже.
Разговаривали они с нами только в первый день, когда им было надо попросить полотенце и узнать, где у нас кастрюли и как включается душ.
Потом они перестали нас замечать, и это было как-то не очень комфортно – когда проходят сквозь тебя на лестнице, когда молча выносят стулья из красного дерева на балкон и оставляют там вместе со столиком. Мы в Велигаме боялись выносить без дедушкиного спросу деревянный столик на веранду два месяца, а ребята ничего не боятся. Мы выдали им толстую клеенку, чтобы они накрывали этот столик, когда идет дождь.
Мы, конечно, были смешными для них со своей неуклюжей родительской заботой. И все наши «попробуйте свежую папайю, мы оставили вам в тарелке» и «можете поесть нашего карри» – это как «бабушкины пирожки». Это мы так шутили на даче у бабушки, что нам надо поставить забор на участке, и пусть бабушка нам через забор кидает пирожки.
Прекрасный опыт, когда ты поменялся местами со своими родителями. Бегаешь за детьми и просишь: «Поговорите со мной, ну дайте же мне немного своей любви и внимания, ну пожалуйста». А дети обдают тебя ледяным молчанием и проходят мимо с тарелкой своих макарон. И нам остается только делать или не делать замечания, что сынуля облил новую скатерть своей едой, что ребята выжрали весь наш интернет за один день. И тогда мы узнали о том, что он был ограничен 25 гигами в сутки. Спасибо ребятам за этот опыт!
– Ань, не выноси, пожалуйста, средство для мытья посуды на уличную кухню, там есть свое, – прошу я девочку, поймав на кухне.
– Хорошо, вы мне только покажите, где оно.
Муж говорит:
– Ты зачем на нее наехала? Они опять на сутки закроются в своей комнате.
А вчера и муж попросил мальчика выключить вентилятор в спортивной зоне, где стоит наш аккуратный коврик для утренней йоги и теперь на полу валяется пакет из «Декатлона» и скакалка.
Ребята – отличные учителя. Они учат нас совместному быту. Наш ребенок не убирает за собой игрушки, а они могут мешать кому-то в общей зоне. И я бросаю то пустую чашку на балконе, то телефон на столике. Я не привыкла жить в общаге или в коливинге, где есть кто-то еще. А Анин парень не привык убираться даже у себя в квартире, как я понимаю. Он плавно перешел из маминых рук в Анины. Аня – деловая и говорит ему, что делать. Аня – хозяйственная. И еще кажется, что она имеет опыт жизни с братьями и сестрами, в доме, где много людей. Это ее мальчик ходит в своих программерских мирах, а она и работает, и быстренько режет салатик, и кормит его курочкой с рисом.
Аргентина левее Москвы
Ребята тихо сидят в своей комнате, не потому что боятся нас, а потому, что в комнате кондиционер. И вот она наша разница – мы в этой стране по любви. А потому мы сидим и попиваем чаек из красивых фарфоровых чашек на балконе и называем его нашим капитанским мостиком.
Аня вчера говорила по телефону:
– В Аргентину? Нет, не хочу. Аргентина левее от Москвы.
Мой муж шепчет: «Чтооо? Левее от Москвы?» – «Да помолчи ты», – шикаю я. Слушаем дальше:
– А сейчас мы правее от Москвы. И тут я встаю, когда хочу, а работа начинается в полдень. В Аргентине же мне нужно будет на работу ни свет ни заря…
Обсуждают, куда им кочевать удобнее, но в их путешествии нет любви ни к одной стране пребывания. Я думаю, что и к России у них нет любви. Они в этом мире пока вообще как-то не по любви, а по рациональным соображениям. Выгодная работа, выгодное жилье в более выгодной на текущий момент стране. Питание овсяными хлопьями в банке, смузи из замороженных бананов, электрическая зубная щетка, лечебный шампунь для ослабленных волос. На еде не экономят, хотя решили, что кафе для них – долго и дорого, и для них это первый опыт жизни не в отеле.
– Я вам оставила средство от комаров на тумбочке и аромапалочки.
– Спасибо, но нас комары особо не кусают.
– А как вы от них спасались на улице?
– Ну мы особо не были на улице, а жили в номерах с кондиционером.
Для них это падение уровня комфорта. К тому же туалет у нас один на две семьи. О, как им это тяжело. И нам. Они не убирают воду из душа с пола даже после того, как мы съездили в Велигаму и купили там специальную швабру (как для мытья стекол в машине). И открывают там верхнее окошко, думая, что так лучше испариться, но не думая, что это комары. Конечно, их же не кусают, а о других они не думают. Как наш пятилетний ребенок.
Он бегает от нашего репеллента и кричит: «Меня не кусают, не надо меня пшикать!» И так же кричит: «Мама, меня кусают!», когда я оставляю его в покое.
Так что в моем переводе это такие же дети, с обычным незамечанием других людей вокруг, пока им не скажешь.
– Потребители, – говорит муж, обижаясь на то, что они не любят тот дом, в котором живут, наш дом. – Они только пользуются тем, что им дают.
Ну да, из Аниного разговора следовало, что «да папа сделает».
Наверное, и мы были такими в свои 25. Родители всегда есть для прикрытия, но мы такие самостоятельные, что прям не подходите к нам со своими непрошенными советами.
И действительно, у Лабковского было: «Не давайте советов, если не просят». И нам предстоит три недели удерживать себя от советов «а вы съездите на экскурсию на выходные», но не забывать о просьбах: «ребят, вытирайте за собой воду в душе».
Нас бесило, когда окружающие давали нам советы, что нам делать со своей жизнью и как растить ребенка. Теперь нас бесит, что у других людей более жесткие личные границы. Но мне кажется, они чрезмерно жесткие с перепугу, что влезут. Нарочитое избегание контакта, подчеркнутая холодность, потому что это их слабое место. Мы все проходим один и тот же человеческий урок. Испытывать дискомфорт, говорить о нем или молча бежать, обижаться, разобижаться, думать плохо о других людях, думать плохо о себе, готовить месть (не буду им стелить скатерть вообще, раз они заляпали мою новую), прощать и стелить отмытую скатерть на место.
Моя реакция – бегство. В любом непонятном случае. И мы садимся на байк и бежим в Велигаму. На деньги наших жильцов мы отдали ребенка в частный садик между Велигамой и Мириссой. И когда мы отвозим ребенка в садик, то едем в Велигаму, садимся в кафешку на берегу, заказываем литровый чайник ланкийского кофе, смотрим на серферов и мечтаем. Наши заботы становятся такими незначительными, а жизнь стремительно налаживается.
Детский сад
Садик – в доме у ланкийки. 10–12 русских деток сидят на серой бетонной веранде, где есть парочка мягких диванов, игровой коврик с цифрами, игрушки. Есть качели во дворе, еще территория до сарайчика, там тоже можно играть. Весь день детишки на улице. А во время обеда на бетонной веранде им ставят красные пластиковые стульчики по обеим сторонам от пластиковых столов, соединенных в одну линию. Фоткают. С разных сторон. Чтобы родители видели, ест ли их ребенок. Если родители чего-то не увидели, то пишут в чат: «А моему дали? А мой ходил на занятие? Я платила за бокс. Почему ребенок сидит на диване и не занимается?» Полдник – сажают в ряд на стульчики и дают тарелку с арбузом на всех или сладкое молочко. Снова фоткают. В остальное время дети играют на участке у дома и качаются на качелях. В дом – не заходят. В доме – только туалет, в него водят воспитатели. И еще туалет в сарайчике. Там плохо пахнет и Эрик старается не ходить в туалет вообще. Терпит 6 часов. И не пьет, чтобы не захотеть писать.
А дом, может быть, наш дом будет рядом с его школой, которую мы еще не выбрали. Дом, где наконец будет висеть и не отваливаться наше «семейное древо».
А пока у нас снова появилась Велигама и свободное время. И деньги на садик, уроки серфинга, аренду доски и на кофе. Чайник ланкийского кофе стоит как одна чашка американо: если в рублях, то 160 рублей. Сегодня обнаружили, что ланч в садике тоже стоит денег, помимо месячной оплаты. И либо приносите ланчбокс, мы тут разогреем, либо 200 рублей. Что ж, будем чередовать.
И даже не в разнице в возрасте дело, хотя и в ней тоже. Прекрасно пишет о молодости Томас Ханна: «Это пустота…»
Не дают мне покоя наши жильцы. Для них это офис, а для нас – дом. Они устроили офис в нашем доме и для нас это как оскорбление. У нас – вайб, у нас – интеграция работы в жизнь, у них – только офис, поход за кофе «к метро» и фитнес с резинкой по видео вечерами. Оба лежат в холле на ковриках под громкую музыку, качают попу и смотрят вентилятор на потолке. Они не выходят из матрицы в любой стране. Вспоминается Пелевин и любовь к трем цукербринам. Вспоминается сериал «Черное зеркало», где все крутили педали и бежали за иллюзорной морковкой.
Еще вспоминается наш жилец-программист из Велигамы. В его случае все было так же – его офис и наш дом, и он был 30-летним, но тогда он бегал за нами со своим ауюабованом («аюбован» – это приветствие по-сингальски). Мы так и назвали его – Аюбован. Такой был общительный, открытый, рукастый, любознательный, что пойдешь налить чай на кухню и застрянешь с ним на полчаса. Наверное, в его глазах мы выглядели холодными и избегающими, как теперь нам кажутся наши жильцы.
