Олли Ver
Белые лилии
Псих что-то бормочет, Олег гнусавит, но я не слушаю их – я закрываю лицо руками и прячусь в темноте ладоней. Я жду, пока придет хищник и сожрет меня. Но он не приходит – он бросил меня.
– Ма-арина, – говорит Псих, обращаясь ко мне. Судя по тону его голоса, он повторяет мое имя не в первый раз.
Отрываю руки от лица, поднимаю голову и смотрю на него.
– Ты не с-слушала?
Его подбородок снова выдается вперед и вверх, и я ловлю себя на мысли, что ни я, ни окружающие больше не обращают на это никакого внимания.
– Нет, – честно отвечаю я.
– Мы решили подняться на самый верх.
Этот день только начинается, а я уже симпатизирую Розовощекому в его желании выйти к стае дворняг.
Глава 5. Добавим свет
Так много крови… Она стелется по полу, словно шелк – местами рваный, разодранный в клочья и разбросанный по паркету тонкими нитями и крошечными кусочками. Но в центре, там, где она стояла, откуда все началось и где тонкое острие ножниц расплавило её кожу, выпустило на свободу красные горячие нити, полотно крови ровное, гладкое, лаково переливается в тусклом свете убывающей луны.
Егор не проснулся, когда Максим, спотыкаясь и натыкаясь в темноте на углы и мебель, побежал вниз к телефону. Егор крепко спал, пока Максим, продиктовав свой адрес диспетчеру, бросил трубку и кинулся к шкафу, где в верхнем ящике лежали запасные ключи от комнат всего дома. Егор и ухом не повел, когда, вытащив небольшой ящик целиком, Максим кинулся с ним наверх – он и понятия не имел, какой именно ключ подходит к замку её комнаты. Пока Максим трясущимися руками искал подходящий ключ, Егор крепко спал в своей комнате, отделенный от разлитой на полу смерти – блестящей, красной, но в темноте ночи кажущейся разлитыми чернилами.
Егор проснулся от звонка в дверь. Он не открыл глаза, он повернулся на другой бок и, возможно, тут же уснул бы, если бы не голоса: несколько взрослых и один детский. Детский голос, знакомый и очень родной, изуродован нотками страха и паникой быстрых слов. Это заставляет Егора открыть глаза. Мальчик приподнялся на локте и посмотрел на кровать брата – она пуста.
– Максим? – прошептал мальчик и окончательно проснулся, потому что за дверью раздался грохот отрываемой двери, возня и низкий рокот чужих, совершенно незнакомых голосов:
– Отойди!
– Сколько ей лет? Фамилия…
– Где отец?
– Кто еще есть в доме из взрослых?
– Документы где?
– Отцу позвонил?
– Поднимаем!
Максим отвечал быстро – его голос отлетал от зычных мужских голосов, словно дробь. Максим отбивался, защищался на грани слёз.
Егор подскочил с кровати под заходящийся стук собственного сердца. Он подбежал к двери, повернул ручку – закрыто. Он быстро провернул крошечный замочек на ручке двери – тот послушно щелкнул, ручка повернулась, мальчик выскочил в коридор…
Глаза Егора распахнулись – в них, как в хрустальных шариках, отразилась огромная, просто исполинская металлическая каталка – она выкатилась из соседней двери и на её холодной спине, как на алтаре жертвоприношений, лежала женщина с бледно-серой кожей. Её руки, как ветви мертвых деревьев – тонкие, лишенные жизни пальцы-прутики, а с них, словно смола в надрезе коры, капал сок, но не янтарный – густой, липкий, темно-красный. И когда глаза Егора поднялись по руке, он увидел холодное, жуткое, острое: в узком лице, в угловатых линиях тонкого носа, в складках закрытых век – смерть сочилась из приоткрытого рта багровыми каплями, мерцала ровным светом бескровной, белесо-серой кожи и исходила от неё словно ледяное дыхание. Он испугался, что она пошевелится, что она повернет голову, откроет глаза…
Максим подбежал к брату, закрыл его своим телом, прижал к себе:
– Не смотри, – прошептал он. – Не смотри!
Но Егор уже увидел чужое в знакомом. Собственными глазами, рассмотрел краски, полутона, почувствовал ледяное дыхание и металлический привкус смерти…
Так много крови.
***
Так много крови!
Псих шипит сквозь сжатые зубы и пытается зажимать предплечье левой ладонью – вцепляется в неё и пережимает так сильно, что кожа вокруг пальцев вздыбливается буграми, но кровь по-прежнему льется меж пальцев. Этот урод вырвал часть кожи вместе с кусом мясом.
– Подожди, подожди… – в панике тараторю я.
Я заматываю руку Психа полотенцем, и оно мгновенно становится красным.
– Твою мать… – зло шиплю я.
За Розовощеким никто не побежал.
Полотенце насквозь – я разматываю его, откидываю в сторону и беру последнее чистое. Крепко, что есть сил наматываю на руку. Псих шипит. Гребаный бухгалтер! Извернулся, выгнулся и цапнул, как бешеная псина. Наверное, меньше всего на свете Псих ожидал быть покусанным другим психом.
– Потерпи… – шепчу я.
Смотрю, как становится красной ткань, окрашивая мои руки.
– Нужно зайти внутрь, – говорю я, поворачиваясь к Олегу.
Тот по-прежнему держит полотенце у носа, но уже не столько из необходимости, сколько из инстинктивного желания закрыть хоть чем-нибудь ахиллесову пяту.
– Помогите мне, – говорю я, но тут Псих шипит:
– П-пер-рес-с… стань! – он шумно вдыхает, а затем. – Я м-могу идти.
***
Огромный диван полукругом… Господи, сколько же времени прошло? Уже в ту секунду, как я приложила большой палец к сканеру, и двери лифта послушно раскрыли перед нами свою пасть, я ощутила ледяное прикосновение прошлого – тонким длинным пальцем с острым когтем-скальпелем – по зажившему прошлому. Взмах, звук рассекаемого воздуха – и зажившее расцвело свежим порезом, искрясь воспоминаниями, как кровью – драгоценные рубины боли. Мы на самом верхнем этаже – в доме хозяина, рассаживаемся на белом диване огромной гостиной. Псих оставляет красные отпечатки на светло-кремовой ткани дивана, а я чувствую дыхание призраков за моей спиной. Прячу глаза, опускаю взгляд в пол – я стараюсь не смотреть на высокие потолки и огромную стену-окно, открывающую взору «Сказку» и лестницу на второй этаж. Олег кряхтит и беззлобно кроет матом юриста-бухгалтера куда-то в грязное полотенце за то, что тот окончательно рехнулся, а я слышу тихие отголоски моей прошлой жизни (Хочу, чтобы ты боялась). Вика поднимается по лестнице на второй этаж:
– А в какой комнате шкаф?
(Мне столькому нужно тебя научить…)
Здесь всё шепчет. Хмурю брови, закрываю глаза – я пытаюсь не слушать голос стен.
– Вторая дверь, – кричу я Вике.
Слышится щелчок поворачивающейся дверной ручки. Олег без особого энтузиазма поминает родню бухгалтера-юриста, Псих тихо нянчит свою руку, а перед моими глазами яркие всплески памяти, как вспышки фотокамеры: я и Максим на этом диване – руки, плечи, губы, прикосновения, шепот, стон… Не всегда одетые, но всегда съедаемые друг другом заживо.
(Чтобы напугать, унизить и сделать больно, совсем не обязательно забрасывать человека на территорию старого завода)
Достаточно запереть его в высокой башне без еды, воды и с кучей психов. Ох уж эти последователи Максимовой шизофрении: убивать можно! Но не всех…
Тру пальцами переносицу, прячусь ото всех вокруг, кроме самой себя. Олег монотонно гнусавит, и где-то наверху слышится шум открывающихся ящиков и дверей.
Я наверх не пойду. Я не смогу, не сумею…
– Я нашла несколько свитеров, – подает голос Вика, выходя из нашей с Максимом спальни.
Здесь всё помнит Максима. И мне приходиться вспоминать.
– А еще пару галстуков… – голос Вики звучит с лестницы.
Я зажмуриваюсь, закусываю губу до боли. Перестань! Прекрати… Бога ради, возьми себя в руки! Олег заполняет огромную гостиную словесным недержанием, а я не могу найти сил, чтобы открыть глаза.
Вика подходит ко мне и протягивает мне вещи:
– Вот.
Открываю глаза и, не глядя, беру вещи:
– Спасибо.
Я разворачиваю свитер из тонкой темно-синей шерсти и покрываюсь мурашками.
– Давай, я перевяжу руку, – я двигаюсь к Психу.
Убеждаю себя, что это – не Максим. Это всего лишь вещь. Но мое тело не слушается меня – пальцы занимаются дрожью. Этот свитер был на моем Короле, когда он одевал меня проституткой, делал вещью меня и продавал любому желающему, дабы показать мне мою ценность…
Я дергаю за рукав – тот не поддается.
– Олег, помоги, – говорю я и бросаю одежду мэру. Тот ловит свитер, убирает грязное полотенце от лица, и я вижу, как распух кривой нос, как налились синяки под глазами, как скалится бывший мэр от любого резкого движения – боль, наверняка, неслабая, но, судя по непрекращающейся болтовне, беспокоит его гораздо меньше потребности выговориться. Мужчина в два рывка отрывает рукав, а я сжимаю кулаки – он хладнокровно рвет последнее, что осталось от Сумасшедшего Крота. Его наследие в бесполезных вещах – тонкий кусок шерсти, который помнит прикосновение его кожи, огромная квартира, где некому жить, вдова, приставленная к позорному столбу. Мне бы ненавидеть его… Господи, как же я хочу ненавидеть его! Но все, чего мне хочется на самом деле – безумно, неистово – вцепиться в изуродованное лицо бывшего мэра за то, что он оторвал рукав свитера.
– Спасибо, – говорю я Олегу и забираю оторванный рукав.
Уродливый дар людям – безжалостная «Сказка». Раскуроченная, изувеченная, получившая по заслугам. И все те добропорядочные самаритяне, которые имели эту прекрасную шлюху, теперь, проходя мимо, плюют ей в лицо, глядя, как она умирает в придорожной яме. И, возможно, абсолютно правы – там ей самое место! Но… почему-то мне ужасно больно на неё смотреть. Я снимаю с руки Психа насквозь пропитанное полотенце и наматываю темно-синий кусок прошлого на разодранную ткань настоящего. Я слушаю, как Олег сопит в кровавое полотенце. Он больше не тараторит. Вика предлагает ему принести новую тряпку, и тот соглашается. Девушка снова поднимается по лестнице наверх, Олег молча сопит, Псих смотрит на меня, а я прячу глаза…
***
…Розовощекий высвобождает вторую руку и отбрасывает веревку в угол. На ходу вытирает губы тыльной стороной ладони и облизывается – мерзкий привкус соли на губах кривит его лицо. Коридор заканчивается комнатой: в конце – широкие, высокие двустворчатые двери. Он толкает их, и они тяжело открываются под напором людской паники. Бухгалтер-юрист прекрасно знает это место и сразу же оборачивается, чтобы закрыть за собой двери. Три оборота – три тихих металлических щелчка. Розовощекий подбегает к длинному овальному столу, отталкивает ближайшие кресло – оно откатывается в сторону, скрипя колесиками, а юрист-бухгалтер опускается на четвереньки и заползает под стол. Проползает половину и садится на пол, а затем, затравленно осмотревшись, улыбается. Розовощекий хмыкает, фыркает и затем тихо смеется. И без того одутловатое лицо словно распирает от хохота – щеки наливаются кровью, нездоровый багрянец окрашивает лоб, подбородок и даже нос становится красным. Бухгалтер вытирает пухлыми пальцами выступившие слёзы и на какое-то время замолкает. Он оглядывает комнату – сквозь редкий лес кресел и ножек стола мужчина вглядывается в безликое ковровое покрытие, серые стены и панорамные окна. Там, за стеклом, мир медленно погружается в ночь, становясь прозрачным перед тем, как окончательно кануть в темноту. Розовощекий вглядывается в серые сумерки, пытаясь угадать, чем закончится сегодняшняя ночь. Он воровато озирается – а достаточно ли хорошо он спрятался? Розовощекий вертит головой, смотрит по сторонам, и его лицо снова озаряет улыбка, лишенная всякой осмысленности – пустые глаза, растянутый рот и ярко-красный блин одутловатого лица. Конечно, хорошо!
Ручки двери одновременно опустились вниз и двери дернулись.
Стало тихо. Бухгалтер-юрист переводит стеклянные глаза на вход в конференц-зал. Тишина такая звенящая, что лицо Розовощекого теряет последние остатки разума – глаза-шарики вылезают из орбит, но уголки губ по-прежнему тянутся в стороны, рисуя безумие спазмом ужаса. Он просто не может не улыбаться. В тишине пустого зала прокатился тихий смешок.
А в следующее мгновение в замке двери проворачивается ключ.
Юрист сучит ногами по полу и пятится назад. Улыбка все еще корчит его лицо, но теперь сползала вниз, словно потекший макияж.
Металлический лязг – поворот ключа. Еще один. И еще. Дверь открылась…
Розовощекий замер.
Одна створка двери беззвучно отворилась, и бухгалтер увидел как в узкой щели, до которой сузился огромный мир, появились ноги: темно-синие джинсы и «дезерты» из замши того же глубоко синего цвета, сделали несколько шагов и остановились. Словно задумавшись, постояли немного, а затем медленно подошли к столу.
Розовощекий в мгновение ока сделался мертвенно-бледным, чтобы через несколько глухих ударов сердца стать розовее, чем прежде. Нижняя губа бухгалтера затряслась, а затем и сам рот немо раскрылся.
Ноги замерли, нацелив носки туфель на человека под столом, постояли еще немного, подумали, а потом неторопливо пошли вдоль стола.
Розовощекий отрывает рот – две багровые створки рта беззвучно хлопают, на красном лбу проступают капли пота, а на виске вздулось русло вены. Бухгалтер дрожащей рукой пытается ослабить ворот рубашки, пока замшевые туфли беззвучно отмеряют ход времени. Обратный отсчет – десять, девять… Воздух в легких бухгалтера свистит и хрипит. Ноги останавливаются напротив Розовощекого. Восемь, семь… Юрист чувствует, как давление лезет в уши, распирает голову, грозит разорвать артерии, вены, сосуды. «Дезерты» задумчиво поворачивают носки к задыхающемуся. Шесть, пять, четыре… Бухгалтер слышит собственную кровь, несущуюся по венам, чувствует, как немеет рука…
– Находчивость – не твой конек, – слышится откуда-то сверху.
А затем одно из кресел отъезжает в сторону и ноги изящно опускают вниз стройное, гибкое тело Призрака – он усаживается на пол напротив Розовощекого, и прекрасное лицо брезгливо оценивает обстановку:
– Ну, брат…
Юрист свистит и сипит, обезумевший взгляд скачет по молодому лицу. Призрак недовольно машет головой:
– Ты правда думал, что они забьют тебя до смерти?
Бухгалтер обливается потом – он еле заметно кивает. Призрак удивленно вскидывает брови:
– Ты – идиот… – тихий смех.
У юриста двоится в глазах.
– Мотивация не та. Они же не звери, – говорит Призрак. Он тянется к заднему карману джинсов и выуживает маленький полиэтиленовый пакетик. – Пока…
В пакетике белые таблетки – небольшие, белые, круглые. На вид совершенно невзрачные, но если вы хоть раз пробовали их, вкус вам запомнится навсегда. Призрак вытряхивает две на ладонь и протягивает Розовощекому бухгалтеру-юристу. Тот обливается потом, яростно дышит, но смотрит на них, как на лезвие ножа. Призрак смеется:
– Без них тебя хватит скучный инсульт, инфаркт, ну или что там у тебя сейчас… а так, – говорит призрак, придвигая ладонь ближе, – …у тебя будет сказка.
Юрист хватает таблетку – одну – и закидывает в рот.
Метроном времени беззвучно отсчитывает секунды, пока «панацея» проваливается по пищеводу в недра Розовощекого. Призрак хитро щурится, улыбается, разглядывая потное, красное лицо, заглядывая в глаза навыкате:
– Твой кульбит был отстоем, – хохотнул Призрак. – Но было смешно. Поэтому я решил наградить тебя.
«Панацея» растворяется желудочным соком, расползается, впитывается. Пустой желудок быстро принимается за работу, и голодное тело мгновенно расхватывает на молекулы белую таблетку.
– Не хочу умирать, – сипит юрист. – Что хочешь, сделаю… – хрипит бухгалтер.
Таблетка рассасывается – впитывается в ткани, всасывается в кровоток.
– Что я хотел – ты уже сделал, – отвечает Призрак и улыбка сходит с лица.
Он внимательно наблюдает за тем, как быстро работает «панацея». Розовощекий хрипит, сипит, его пухлые пальцы тянут ворот рубашки. Призрак берет вторую таблетку и тянет её бухгалтеру. Тот мотает головой, мычит, но рука нагло запихивает «панацею» меж сжатых губ. Призрак морщит красивое лицо от отвращения, вытирает пальцы о джинсы. Юрист глотает и закрывает глаза – свист еле заметно сходит на нет, оставляя лишь хриплые рваные вдохи.
– А зачем ты сбежал от них?
Цвет лица Розовощекого становится заметно светлее.
– Ненавижу… – хрипло выдыхает юрист.
Призрак невинно пожимает плечами:
– Ну и что? Ты же жить рвешься?
Бухгалтер убирает пальцы из воротника, вертит головой:
– Все равно сдохнем, – пыхтит Розовощекий и стирает ладонью пот со лба, открывает глаза – зрачки расширяются. «Панацея» работает быстро…
– И то верно, – согласно кивает Призрак.
Секунды становятся минутами…
Бухгалтер опускает глаза и смотрит на свою руку. Призрак увлеченно следит за тем, как юрист поднимает ладонь на уровень глаз. Взгляд Розовощекого медленно скользит по коже, плавно перемещаясь от ногтей по тыльной стороне ладони к сгибу, делает крюк и возвращается обратно. Бухгалтер отрывает глаза от руки, смотрит на Призрака поверх кисти:
– Божья коровка, – говорит он.
Призрак смотрит на руку юриста и ухмыляется:
– Божья коровка, так божья коровка. Тебе виднее…
Ведь две таблетки «панацеи» действую очень-очень быстро.
Розовощекий снова смотрит на свою руку, улыбается:
– Вот чудеса!
Бухгалтер поднимает глаза…
Центральное стекло огромного панорамного окна расцветает нежно-зелеными завитками дикого плюща – они распускают крохотные, резные листочки, а узкие стебли вьются из нижнего угла металлической рамы вверх.
Зрачки юриста все шире, рот открывается:
– Красиво…
Плющ обвивает тонкую раму, и даже отсюда видно, как наливается соком каждый листочек, становясь больше, темнее. Стебли быстро разрастаются, распускают отростки в центр стекла, заполняя собой прозрачною пустоту, ломая сумрачный свет догорающего дня, и вот почти все стекло излучает нежное зеленое свечение, которое перекидывается на соседние секторы, и волна набегающего зеленого занимается, словно пламя, расползаясь по всему окну, заливая стены. В широких зрачках бухгалтера зеленое вспыхивает яркими огнями розового – огромные цветы взрываются на полотне плюща живыми фейерверками. Они распускают бутоны, наполняются цветом, набухают, наливаются. Они раскрывают лепестки, обнажают нутро, источая сладкий тягучий аромат. Тонкие, нежные лепестки трепещут, сердцевины пульсируют, вторя биению его сердца, такт в такт глухим ударам крови в ушах. И кто-то добрый, близкий, совсем родной говорит:
– Идем.
Бухгалтер кивает – на четвереньках выползает из-под свода темной пещеры в зеленую прохладу. Плющ поглотил огромною комнату, превратив её в крошечный оазис живого, растущего, плодородного. Кто-то близкий ведет за собой – тембр его голоса так сладок, так недосягаем и неповторим, что следовать за ним становится единственной целью. Они покидают зеленый грот, и оказываются в узком тоннеле горного хребта – он виляет, изгибается, множится ответвлениями и ломается о спуски. Где-то вдалеке громыхает водопад. Горные породы оканчиваются широким горным плато с узким перевалом – по обе стороны отвесные скалы и между ними мелькает тонкая завеса прозрачной слюды. Голос говорит, что им нужно туда, за перевал. И когда они приближаются к перевалу, по ту сторону зажигаются огоньки – сотни, тысячи, миллионы. Они летают в воздухе, они пляшут: некоторые замерли и стоят на месте, некоторые кружат, другие – мечутся, оставляя после себя тлеющий след в полуночной прохладе воздуха. И когда голос рождается вновь, очередной прилив поклонения захлестывает – где-то там, за горным перевалом – грозный и могучий водопад. Голос говорит – им нужно туда. Сквозь темноту подступающей ночи, сквозь огоньки, сквозь завесу слюды. Нужно, жизненно необходимо быть на той стороне, быть там, куда велит идти такой родной, такой близкий голос… Где-то вдалеке металлический лязг, легким раздражением по барабанным перепонкам, и вот он – ночной путь, ради которого стоило родится…
Призрак закрывает дверь. Руки – в карманы, нос – надменно вверх, глаза холодно смотрят в спину Розовощекому. Собаки заходятся в истеричном лае – хрипят, взвизгивают, брызжут слюной. Они толкаются, прыгают, выбегают вперед, пятятся и наскакивают друг на друга, и даже в сгущающихся сумерках видны бешеные морды, оскаленные пасти в пене слюны, блестящие желтыми клыками. Призрак удовлетворенно смотрит, как бухгалтер-юрист-вор вклинивается в море дворняг. Он немного удивлен тем, как далеко уходит грузное тело прежде, чем первый, один из самых крупный кобелей, вцепляется в штанину брюк. После этого выпада все происходит очень быстро. Стая мгновенно подхватывает, и вот волна из грязной разноцветной своры сбивает с ног бухгалтера, валит на пол юриста и наполняет безумием сумрачный воздух – лай, рычание, визг. И лишь несколькими минутами позже во тьме рождается громкий человеческий вопль. Призрак ухмыляется – воровать можно! Но не у всех… Суматоха и запах крови рождают безумие, и те псы, что не могут добраться до тела человека, кусают друг друга. Призрак слушает, как вопит, орет, воет человек, смотрит, как стая беснуется над его телом, как морды собак становятся мокрыми и грязными. Возня косматых тел, крик человека, лай и вой собак – все смешалось в полумраке ночи, рождая тонкое, звенящее предчувствие. И лишь когда человеческий голос обрывается, на лице Призрака рождается улыбка, сверкая жемчугом зубов. Какое-то время он наблюдает происходящее за дверью, а потом он поворачивается и пересекает холл первого этажа:
– Добавим свет, – тихо говорит он.
