Олли Ver
Нянька
Глава 7. Нянька
Телефон коротко завибрировал. Тяну руку, беру его и читаю сообщение:
«Тань, что происходит? Я не понимаю, что я сделал не так?»
Блокирую телефон и кладу его на то же место.
Что происходит, что происходит…? Заладил. Какое твое дело? И вообще что за дурная манера навязываться? Медленно вздыхаю, наслаждаясь тем, как воздух наполняет мои легкие и выходит из них. Мне хорошо. Я лежу на кровати, раскинув руки и ноги, и мне хорошо. Я не читаю книгу, не смотрю кино, не слушаю музыку. Я просто лежу на кровати, как огромная морская звезда, и мне хорошо от того, что я могу дышать.
Снова вибрирует телефон – еще одно сообщение. Я даже не читаю его. Я переворачиваюсь на живот, обнимаю подушку, подтягивая её под себя, и зарываюсь в неё лицом. Пахнет свежим бельем. Вдыхаю носом это запах и с наслаждением впитываю его всем телом, вбираю в себя, чтобы выдохнуть пустой углекислый газ. Обожаю запах чистого белья.
Еще одна короткая вибрация. Тимур настойчив. Тимуру обязательно нужно какое-то объяснение тому, что мы с ним не видимся без малого месяц. А если у меня нет объяснения? Если все, что я имею тебе сообщить, Тимур, это звонкое и хлесткое – не хочу. Не хочу видеться и общаться, не хочу объясняться и звонить. Не хочу. Мне и так хорошо. Хорошо без тебя. Я думаю, что увлеченные люди – те, что живут в собственном космосе, что слепо любят свои мысли и бесстрашно тонут в них каждый Божий день, тем и бесят – им нет до вас никакого дела. О чем думают, о чем говорят, чем занимаются, какой сейчас год, какое столетие и планета? Не важно. Не имеет значения все, что снаружи.
Еще одно сообщение.
Поднимаюсь и сажусь – телефон юркает ко мне в руку. Я снимаю блокировку экрана и удаляю сообщения, не читая. Мельком бросается в глаза последнее из них: «Пожалуйста» – гласит оно.
Поднимаюсь и потягиваюсь, кряхтя и хрустя затекшими позвонками. Оглядываю комнату в поисках новой пары джинсов и свитера. Да, да, друзья мои, я таки набрала нового барахла. Мама считает это хорошим знаком. Ха-ха. Если бы моя мама знала всё, боюсь, она не обрадовалась такой мелочи, как новые шмотки.
Выуживаю джинсы из-под стола, а кофту снимаю с дверцы шкафа. Напяливаю на себя и оглядываю комнату еще раз.
Эх, если бы моя мама знала всё…
Заглядываю под кровать и улыбаюсь:
– Пойдем, погуляем? – спрашиваю я.
В ответ Нянька довольно щурит единственный глаз.
***
Очередь-то всего ничего – три человека, а стоим – уже целую вечность. Терпеливо смотрю на витрины и слушаю голос пьянчуги, стоящего в авангарде нашей четверки – он – в дрова, а потому попеременно не может совладать с языком и головой – эти две вещи отключаются и включаются хаотично, а потому он никак не может их синхронизировать. Все терпеливо ждут, пока он разберется со своими желаниями. Все терпеливо ждут, пока его желания совпадут с финансовыми возможностями. Я рассеяно разглядываю витрину. Мужчина передо мной обреченно вздыхает. От него приятно пахнет, но этот запах напрочь перешибает амбре перегара столетней выдержки, грязной одежды, нечистот и немытого тела – запах того, кто никак не может решить, что ему нужнее – тушенка или чекушка? Очень сложный выбор. Женщина, что стоит перед мужчиной, ставит пакет на пол, разминая затекшую руку. Непросто выбрать между необходимостью и слабостью, а потому молодой парень, что стоит перед женщиной и сразу за алкашом, на пару лет старше меня, весь заросший прыщами и с отвисшими джинсами на заду, снова вставляет в одно ухо наушник. Терпение – это то, что отличает нас от братьев наших меньших – в природе эту пьяную особь давно приняли бы за недееспособную и её загрызла бы собственная стая, или свалил первый же период засухи, а может, просто умерла бы от голода, будучи не в состоянии тягаться со здоровыми и сильными. Мужчина впереди меня переминается с ноги на ногу. Нас отличает милосердие. Женщина посматривает на аккуратные наручные часики на пухлой руке. Мы умеем прощать. Парень еле заметно кивает головой в такт музыке из наушников. Мы не просто звери – мы звери о двух ногах. Мы создали речь и унитаз, письменность и машинку для стрижки волос в носу, мы придумали искусственную иерархию социального равновесия и только потом поняли, что в неё могут вклиниться далеко не все. Поэтому мы стоим и ждем, пока человек, у которого уйма свободного времени, даром не нужного ему самому, крадет еще и наше. Мы к этому уже привыкли, а потому мужчина впереди меня, что приятно пахнет, снова меняет опорную ногу – смотрю на его левую руку и узнаю половинчатый загар – от кисти до середины плеча – черное, а от плеча и дальше – белое. Профессиональный водитель. Возможно, он весь день, а может и всю ночь был в пути – вез еду, одежду, а может средство для мытья посуды в другой город на огромном «Freightliner» или «DAF». Он устал и ему жарко – он хочет побыстрее выйти из душного магазина, но не может, потому что тот, кто забыл, когда последний раз работал, снова завис над прилавком, в ожидании вдохновения. Женщина, что стоит перед мужчиной – я её знаю. Она педиатр в нашей детской поликлинике. Весь сегодняшний день она разглядывала сопливые носы, воспаленные горла и сыпи различных расцветок и форм. Потом, наверное, ходила на вызовы. А теперь она стоит и ждет, когда же сможет попасть домой, чтобы раздеться, снять с ног узкие, неудобные туфли и поесть по-людски. Чем весь день занимался прыщавый и представить сложно, но полагаю, ему легче, чем другим, потому что у него в голове музыка. С ней все проще. Только вот запаха она отбить не может – это факт, а потому прыщавый вертит носом из стороны в сторону. Мы все терпим, потому что у нас теперь есть эмпатия – способность ставить себя на место других и пытаться сопереживать, сочувствовать чужим несовершенствам. Потому что это дает нам право рассчитывать, что в ответ они не заметят наших.
Я перевожу взгляд в дальний угол – мои зрачки расширяются, а уголок губ сам по себе ползет вверх.
Она стоит и подергивается, пристально глядя на пьянчугу. Он ей не нравится, так как он потенциально опасен. Так же, как она не любит наркоманов. Они для неё – непредсказуемы. Они для неё – монетка, подброшенная в воздух, а потому она опережает события. Вот и сейчас она выворачивает голову, всматриваясь мутным глазом и пустой глазницей в спину пьянице, и тонкие щупальца подрагивают в нетерпении. Она кажется такой большой в крохотном уголке местного магазинчика. Её тело дергается, но она не двигается с места. Для этого ей нужно мое разрешение.
Я её больше не боюсь, её уродство кажется мне привлекательным, потому что оно уникально. И еще потому, что она сильна. Моя нянька.
И тут мне в голову приходит мерзкая грязная мысль. Приходит уже не в первый раз, но всякий раз, когда она возникает в моей голове, я гоню её поганой метлой – она очень мерзкая. Правда, с каждым разом она все сильнее обрастет привлекательной оболочкой, прикрывая свое уродство блестками и цветами, от которых невозможно отвести глаз, она манит далеко идущими перспективами и сулит полную вседозволенность, переливаясь, словно новогодняя елка.
Итак, если одинокому и запуганному подростку достается власть, что он будет с ней делать?
Экспериментировать.
Что будет делать несмышленая пятнадцатилетняя девчонка, если поймет, что у неё в руках возможность поквитаться за свои детские обиды?
Фантазировать.
Что будет делать любой человек, если поймет, что все его поступки, какими бы мерзкими они ни были, останутся безнаказанными?
Нянька резко повернула голову ко мне и посмотрела – слышит мои мысли, предугадывает их ход и заранее знает, чем закончится предложение, лишь зарождающееся в моей голове.
Она делает шаг, и ломается пополам, словно ей перебили хребет – крадется, выгибая колени то назад, то в стороны, неестественно вертя головой. Она вздрагивает и выбрасывает кадр за кадром, всякий раз опережая мой глаз на сотые доли секунды. Она останавливается за спиной пьяницы, и под хруст своих позвонков выворачивает шею так, что теперь её лицо вверх тормашками. Зачем она так делает – не знаю. Мне все равно, потому что в следующий момент она делает то, что я хочу – одно из щупалец на её голове оживает и резко выбрасывается вперед, пронзая спину пьяницы, на считанные доли секунды погружаясь в его тело чуть ниже левой лопатки. Пьяный охает. Один укол, считанные мгновения, и щупальце вылезает из его тела, покрытое ярко-красной кровью. Пьяный хватается за сердце и бледнеет. Щупальце возвращается назад, а Нянька выворачивает голову в нормальное положение – она жадно всматривается в человека, что отходит от прилавка, шатаясь и кряхтя. Продавец – тучная, высокая женщина смотрит на него с подозрением, что тот сейчас блеванёт прямо на пол, но мгновением позже понимает – его не тошнит, ему стало плохо с сердцем. Спустя несколько секунд это же понимают и педиатр, и водитель, потому что пьяница оседает на пол – резко, неуклюже, задыхаясь и постанывая.
– «Скорую» вызывайте, – быстро командует педиатр.
Прыщавый, хоть и не сразу, но отшатывается назад, даже не пытаясь помочь, а водитель уже набирает «03». Педиатр бросает свой пакет, водитель забывает о том, что в магазине душно – они подбегают к пьянчуге и пытаются ему помочь, а я смотрю, как черная тварь высится над ними, глядя на свое творение – её тело дергается в приступах боли, её глаза жадно впитывают страх подступающей смерти, её лицо всматривается в агонию. Она счастлива. Счастлива, потому что сделала то, что я хотела. Она поднимает на меня глаз и глазницу, разрывает кожу на лице, чуть выше острого подбородка и открывает бездонную пропасть мрака внутри себя.
Кто дал мне право судить? Никто. Сама взяла.
***
Старый мост стонет и хрустит, а я хохочу – мне щекотно внутри и становится тяжело дышать от восторга, переполняющего меня. Восторга и страха.
Подо мной – камни, надо мной – Нянька и между ними – я. Застыла в шаге от смерти. Это чертовски страшно! Но восхитительно! Удивительно! Неповторимо! В такие моменты воздух – слаще сиропа, солнце – ярче золота, зелень вокруг – изумрудная и сверкает изнутри, слепит глаза – в эти мгновения жизнь такая острая, такая настоящая, что хочется кричать. И я ору – ору на весь лес, не боясь быть услышанной. Здесь никого и никогда не бывает.
Черная рука Няньки крепко обхватывает мое запястье и липкая мерзкая, прозрачно-розовая слизь стекает по моему предплечью. Я смеюсь. Меня забирает от её мерзости, я замечаю, как отвратительно-притягательна для меня её уродливость. Я перестала бояться её, потому что она лишила меня страха. Я всю жизнь жила в страхе, как в тюрьме, а она освободила меня – стала моей личной ветвью власти и повела за собой против шерсти. И, обретя свободу после стольких лет, я чувствовала себя пьяной. Когда висишь над пропастью, только и остается, что кричать, а от восторга или от ужаса – вам выбирать.
Нянька сидит на шатких перилах, и её ноги, неестественно вывернувшись, вцепились в перила тонкими пальцами ног, левая рука крепко впилась в деревянную перекладину, а правая обвила мое запястье. Она смотрит на меня и её глаза сверкают. Подо мной камни и чуть больше десятка метров высоты – близость моей смерти делает её живой. Не знаю, что внутри у этой твари, не знаю, о чем она думает, но она смотрит на меня так, как не смотрит никто – она до смерти восхищается мной.
Мои ноги болтаются над пропастью, мои легкие распирает смех, моя голова совершенно пуста.
Я свободна.
***
Возвращаюсь домой совершенно не той дорогой, какой привыкла – я просто бесцельно брожу между домами, разглядывая их, словно вижу впервые. Я иду и чувствую за своей спиной жуткое черное нечто, что следует за мной, куда бы я ни пошла – оно стало частью меня так быстро и легко, что теперь я не помню, как жила до этого. Я оглядываю дома – высокие и низкие, яркие и неприметные, крохотные и огромные, словно спящие монстры, тихие, как мыши-переростки, с синими, зелеными, коричневыми крышами и пластиковыми окнами, окутанные спускающимися сумерками, и чувствую нестрах.
Как же хорошо…
Прохожу мимо одного из переулков, и мой взгляд приковывает пламя – копна ярко-рыжих волос, веснушчатый нос и совершенно пустые глаза.
Рыжая.
В мгновение ока в моей голове вспыхивает мысль – о-о-очень мерзкая, очень жуткая, и я гоню её прочь. Но она, мелкая поганка, успевает наследить. Я улыбаюсь и прохожу мимо переулка незамеченной, но мысль, наследив, незамеченной не осталась. Я снова и снова твержу себе, что она настолько отвратительна, что само её появление в моей голове ставит меня наравне с худшими мира сего.
Но, ведь и трое на одного – не самый достойный поступок, верно?
***
Его я увидела на подходе к дому – за одну улицу до, и честно говоря, у меня просто не было выбора – общаться или нет. Он схватил меня за предплечье и потащил за дом – самый настоящий маньяк!
– Мне больно, блин! – пищу я.
– А мне щекотно… – бурчит он в ответ.
Тащит и злобно пыхтит – псих, не иначе.
– Идиот, я серьезно! – дергаюсь я и пытаюсь вывернуться, но он еще крепче сжимает мне руку, и мне ничего не остается, как послушно перебирать ногами, пытаясь успеть за его длинными, быстрыми шагами.
– Я, знаешь ли, тоже! – рявкает он, разворачивая меня к себе лицом.
Мы застыли друг против друга под двумя раскидистыми тополями рядом с плотным, высоким деревянным забором, а сгущающиеся сумерки доделали остальное – нас никто не видел и не слышал.
– Ты что о себе возомнила, а? Думаешь, можно вот так просто послать человека на хер?
– Я никого не посылала! И, чтоб ты знал – я имею полное право общаться или не общаться, с кем захочу и когда захочу.
– Хрена с два! – шипит он сквозь зубы. – Так не поступают! Так, черт возьми, не делают с теми, кто не сделал тебе ничего плохого! Я думал, мы – друзья!?
– Тебя не поймешь, Тимур – то мы друзья, то ты влюблен, то снова друзья…
– Я поступал так, как ты хотела! – он еле держится, он хрипит, словно пес на натянутом поводке и, наверное, если бы его воспитание позволяло ему бить женщин, давно бы врезал мне. – Я и сейчас влюблен, если хочешь знать, но ты сказала – тебе нужен друг, и я – друг. Ты сказала больше не поднимать тему наших отношений – я не поднимаю. Ты просила быть рядом – я был. А теперь ты бросаешь меня, как что-то ненужное!? Так не делают, Таня!
– Чего ты хочешь? Что тебе нужно от меня?
Он закидывает голову назад и бессильно скалит зубы, он закидывает руки за голову, словно пытается оторвать её – он совершенно не знает, что сказать. Нет слов, и он топчется с ноги на ногу, он вертится вокруг себя. Я молчаливо смотрю на его агонию, и знаете что? Мне совершенно его не жаль. Потому что я-то точно знаю – невелика потеря. Не для меня – для него. Он – хороший, смелый и добрый, он – сильный и честный. Мне не место рядом с таким. Мое место – рядом с черной, мерзкой тварью, потому что и сама я без пяти минут чудовище. Мое место – рядом с оскотинившимся Кириллом, для которого весь мир сузился до заднего сиденья «Ская», мое место – рядом с убогой и злобной блондинкой, которая не учится ничему, кроме ненависти – только её она готова познавать в совершенстве. Мое место – рядом с Анькой, рядом с рыжей и Нянькой. Вот их я заслужила. Вот они-то мне и нужны, а хорошие и светлые, вроде Тимура должны быть с хорошими и светлыми, вроде… я даже не знаю… Не знаю, кто может составить достойную компанию такому, как он, потому что уж слишком он правильный и порядочный. Правильный до отвращения. Нельзя быть таким хорошим, потому что это вымирающий вид – подавляющая часть приспособилась и научилась быть твердой, жесткой, грубой, отрастила шипы и клыки, заросла броней по самые глаза, а оставшиеся покрылись ядом с ног до головы, как древесные лягушки. Благородство – атавизм. Ты даже не представляешь, Тимур, но многие в растерянности от твоего бескорыстия – они просто не знают, что с ним делать. И ты понятия не имеешь, как смущает людей твоя щедрость – от неё мурашки по коже и хочется бежать, куда глаза глядят, потому что нечем крыть. И твоя любовь к чистоте, и твоя честность, и твое трудолюбие – бесят ужасно! А меня – вдвойне, потому что остальные совершенно уверены, что изъян в тебе есть обязательно, стоит хорошенько копнуть… И только я знаю – нет. Копай, не копай – ничего не найдешь. Нет у тебя изъяна, ты, и правда, такой хороший, каким кажешься.
А я – нет.
– Тимур, – говорю я спокойно и тихо, – ты прости меня. И ты прав – я сволочь редкостная, только вот ничего я теперь сделать с собой не могу. Я теперь вот такая.
Тимур поворачивается ко мне, пока он внимательно слушает, его нижняя челюсть медленно отвисает.
– Я, знаешь ли… – опускаю глаза вниз, потому что под его взглядом мне становится так неловко, словно я – голая. – Я научилась быть не очень хорошим человеком. И… – нелепо тру свою шею, пытаясь найти верные слова. – И мне это нравится.
– Что ты такое несешь?
Поднимаю глаза и смотрю на него:
– Я сегодня человека покалечила. Ни за что. Просто так. Потому что он – пьяница и пиявка.
Глаза Тимура огромные и напуганные:
– Ты издеваешься надо мной?
Я отрицательно машу головой. Я рассказываю ему о том, как легко Нянька выполняет мои дикие желания – щелчок пальца, быстрое движение щупальца – и дело сделано. Рассказываю ему, как она делает меня свободной, как мне нравится её уродство, как я полюбила мерзость и мрак. Его глаза огромны, лицо – бледное:
– Танюха, ты совсем сбрендила. Ты рехнулась, Тань!
– Ну тогда тем более, нечего тебе делать рядом с умалишенной, потому что мне мое сумасшествие по кайфу.
Он вертит головой, не веря своим ушам:
– Мы сейчас же идем к твоей матери! Мы…
– Нет! – рявкаю я так громко и злобно, что он замирает. – Этого я тебе не отдам! – говорю ему. – Это – мое!
– Что – твое? Шизофрения?
– Да! – говорю я. – Да! Почему бы и нет? Кто-то собачек заводит, кошечек, а у меня свое собственное психическое расстройство. И мне с ним хорошо.
– Ничего бредовее в жизни не слышал. Ты сама-то понимаешь, что говоришь?
– А ты-то чем лучше меня? – кричу я, а затем снижаю голос до еле слышимого. – Вцепился в меня, как клещ! Чего тебе нужно от меня?
Смотрю, как он меняется в лице, и аж захожусь:
– Ты сам-то тот еще псих – выбор у тебя огромный, девушкам нравишься, а ты ходишь за самой серой и невменяемой. Так кто из нас больше сумасшедший, а? Может, у тебя комплексы какие?
Он смотрит на меня своими огромными карими глазами, в которых уже не ужас, а горечь и боль. Он говорит, тихо так:
– Дура ты, Таня.
А потом разворачивается и уходит.
А я стою и смотрю ему в спину. Думаю, никакая я не сумасшедшая. С сумасшедшего взятки гладки, и это очень удобно – требовать по отношению к себе полного людского снисхождения. Я думаю, мне просто не хочется признавать, что черная несуществующая тварь – не самая моя главная беда. Эгоизм от кончиков волос и до самого костного мозга – вот что еще хуже.
Оглядываюсь и понимаю, что моя Нянька пропала куда-то.
***
Открываю глаза и прислушиваюсь. Показалось? Луна сегодня полная, небо безоблачное, а потому вся моя комната – как на ладони. Снова закрываю глаза и навостряю уши – наверное, показалось.
Стук.
Короткий, еле слышный и высокий.
Стук.
Отрываю голову от подушки и смотрю на окно.
Стук – крохотный камушек прилетает ровно в середину стекла.
Резко сажусь и всматриваюсь – спросонья невесть что мерещится.
Снова стук и камень, вылетающий из темноты, врезающийся в окно и отскакивающий от стекла.
Поднимаюсь и подхожу к окну, открываю створку и смотрю вниз.
Ах ты, мелкая поганка… Как умудрилась выскользнуть из дома посреди ночи?
На то, чтобы проскользнуть мимо маминой спальни, мне потребовалось немало времени, и к тому моменту, как я выбралась на улицу, Анька уже успела заскучать – она уселась прямо на траву заднего двора, задрала к небу идеально ровный нос и считала звезды. Подхожу к ней, сажусь рядом и едва не повизгиваю от счастья – я безумно соскучилась, но делаю вид, что мне просто интересно, чего она притащилась ко мне среди ночи. Как будто Аньке вообще нужен какой-нибудь повод… Она не смотрит на меня, она продолжает изучать звездное небо. В общем-то, то, зачем она пришла сюда, она уже получила – я рядом, а большего нам никогда и не было нужно. Чувствовать плечо друг друга, сидя рядом, думать об одном и том же, не сговариваясь, молча считать звезды в бесконечно далеком небе. Это ведь так мало, это ничего не стоит, так почему нашим родителям так сложно позволить нам это? Так мало…
– Зачем ты сказала маме, что это я попросила тебя остаться тогда, в лесу? – спрашивает Анька и опускает свой нос в ворот толстовки, словно пытаясь согреть его, хотя ночь теплая.
Её длинные ресницы серебрятся в лунном свете и кажутся еще длиннее, чем обычно, блик луны на матовом фарфоре кожи, очерчивает серебром складочки на хмуром лбу. Она поднимает глаза и смотрит на меня. Я не знаю, что сказать. Да и что говорить, когда она не хуже меня знает, почему.
– Я боюсь разозлить её, – говорю я.
– А почему меня разозлить не побоялась?
Ну что ты хочешь услышать от меня? Ты не хуже меня знаешь, почему.
Потому что боящийся несовершенен в любви.
***
Помните это сказку – про понедельник? Ну ту самую, которая всегда начинается одинаково, а заканчивается у всех по-разному? Все её знают. С понедельника: сажусь на диету, начинаю утренние пробежки, бросаю курить/пить/есть на ночь, перестаю срывать плохое настроение на близких, берусь за учебу, делаю уборку в доме каждые три дня, и генеральную раз в две недели, мою за собой каждую кружку и ложку сразу, а не к концу дня. У этой сказки несколько вариаций начала, типа: с нового года, после отпуска/каникул/праздников, после свадьбы/родов/развода, после дождичка в четверг.
В общем тут ни начало, ни конец не важны, а важен эффект спуска – этакий затяжной трамплин, который предполагает обязательный нырок вниз прежде, чем осилить неподъемную высоту. Взять её, так сказать, с наскока, с разбега. И в каждом таком разбеге самое приятное – тот самый спуск вниз, и чем выше вы ставите цель, чем сложнее на неё взобраться, тем ниже вы позволяете себе пасть. Нужна же инерция? А откуда ей взяться, если не брать разгон с самого низа, с самой глубины? И вот ради этого ощущения падения люди готовы вновь и вновь ставить себе невидимые рубежи, невыполнимые задачи – ради того, чтобы позволить себе все, что угодно. Чтобы упасть на самое дно, чтобы почувствовать себя червем, настолько ничтожным и мерзким, что ему позволено всё. А потом феерично воспрянуть из пепла с решимостью и отвагой в глазах.
Так вот именно это со мной и было – мне хотелось почувствовать себя мерзкой, грязной тварью, такой жалкой, такой ничтожной, чтобы сам Всевышний, хмуро качая головой, недовольно вздохнул бы: «Ох, Таня, Таня…». Только вот у меня не предполагалось никакого подъема «после». Мне просто было любопытно, что же там, на дне, и насколько глубоко можно пасть.
Смотрю, как мама собирается на работу, как пьет кофе, обжигая губы и язык – всё на бегу, все на ходу, в великой спешке, как обычно.
– Ты чего встала так рано? – спрашивает она.
Смотрю на неё и картинно выкатываю глаза в деланном недоумении:
– Ты разве не знаешь, что я жаворонок? – собираю глаза в кучу.
– Я-то знаю, – говорит мама, – но, по-моему, даже для жаворонка шесть утра – это перебор.
– Не шесть, а шесть тридцать две, – говорю я и сладко потягиваюсь.
Моя лень и утренняя вялость такое же вранье, как и огромные возмущенные глаза три секунды назад – на самом деле я – натянутая струна, я – сжатый комок, я – взведенный курок. Потому что у меня есть план. Но это вранье дается мне так легко, что моя мама ничего не замечает. Она бегает из угла в угол, раз за разом повторяя ежедневные алгоритмы, как исправно работающая компьютерная программа. Каждое утро – глоток кофе, макияж губ, глоток кофе, натянуть юбку, застегнуть блузку, глоток кофе (аккуратно, чтобы не пролить на белый шелк), натянуть пиджак, взять заранее собранную сумку и еще раз проверить её содержимое, глоток кофе, взять телефон со стола, проверить уровень батареи и положить его во внутренний карман сумки, посмотреть на часы, еще глоток (а… уже не успеваю), и, так и не допив кофе, выбежать из дома со словами «Я на связи». Забавно, но эта фраза стала для неё синонимом словам «Я люблю тебя». Если вы недостаточно близки моей маме, то она может отключить телефон, зная, что вы будете звонить ей с минуты на минуту, потому что у неё слишком много важных дел, слишком много важных людей, которые не любят, чтобы их прерывали. Я уже не говорю о судебных заседаниях. Но уже довольно давно она перестала его выключать, и теперь ставит «без звука». Иными словами, если она для вас на связи, значит возьмет трубку вне зависимости от ситуации.
Это и есть её «я люблю тебя».
Я тоже тебя люблю, мам.
Но это не отменяет задуманного.
После того, как за ней закрывается дверь, еще какое-то время я лежу на диване и думаю ту самую мерзкую мысль, что родилась во мне вчера, когда копна рыжих волос попалась мне на глаза. Эта мысль до того черна, что в поле зрения материализуется Нянька – смотрит на меня с потолка, подергиваясь и выворачивая голову на триста шестьдесят градусов. Её щупальца лениво шевелятся, как сытые змеи. Расплывшаяся в мутном глазном яблоке, радужка быстро скачет из угла в угол единственного глаза – она жадно ждет, что же выдаст мой мозг. Мои мысли – сладкие конфеты, и она предвкушает, когда же я решусь воплотить в жизнь новую идею. И та, что сейчас вертится в моей голове, очень нравится моему чудовищу. На самом деле идей две, и мы выбираем. Но та, ради которой мы встали в семь утра ей нравится значительно меньше, чем та, что живет в моей голове со вчерашнего вечера. Вернее, она ей совсем не нравится, но зато нравится мне, а потому ей приходится отступать, когда я решаю:
– Идем.
Прежде, чем встать, я беру телефон, открываю плеер и нажимаю «play» – в тишине дома музыка взрывается, разливаясь по комнате настроением, от которого улыбка сама расползается по лицу. Поднимаюсь с дивана, и пересекаю зал, кружась и напевая: «I’m King of the clouds, of the clouds7…». Нянька ползет за мной по потолку, выгибаясь и дергаясь. Может, она так танцует, кто знает? Она выбрасывает руки и ноги, которые гнутся, словно в них нет хрящей, словно ей не больно, словно её не коротит каждую секунду её существования. Она выбрасывает из реальности лишнее и обгоняет меня возле самой двери ванной, открывая её и забираясь туда первой. И покачиваясь на волнах музыки, я смеюсь и догоняю её.
Принимаю душ и очень стараюсь, укладывая волосы. А затем стягиваю их в конский хвост.
На улице пасмурно – низкие тучи – огромным покрывалом над головой, а воздухе пахнет дождем. Скоро польет. Мои ноги раскачивают качели, а тело становится маятником, нежась в объятьях гравитации, которая то отпускает меня на сотые доли секунды, то снова притягивает, давая почувствовать свой вес в полной мере. Я чувствую себя крохотным пауком – я раскинула сеть из тонких, незаметных глазу паутинок, и жду свою бабочку. В моих руках – музыка, и она придает этим семи утра совершенно незабываемую окраску – темно-серые тучи с востока и под ними зелень деревьев, кустарников и травы становится невыносимо зеленой, словно каждый листочек, каждая веточка и травинка подсвечены изнутри, превращаясь в изумруды. Ветер приносит запахи цветов, смешанных с подступающей грозой, и приятно ласкает кожу прохладным прикосновением.
Моя бабочка появляется в начале восьмого – порхает под «нектаром» который слегка сбивает её ориентиры, а потому крылья у неё еле заметно заплетаются, что, впрочем, никак не мешает ей посматривать по сторонам, и когда она залетает во внутренний двор и видит меня, её лицо расплывается в улыбке:
– Привет, Хома.
Я улыбаюсь:
– Привет.
Нянька, открывает свой единственный глаз и устремляет взгляд на Кирилла, и откуда-то из-под качелей доносится слышимый только мне хруст позвонков.
***
Он тяжело дышит, а мне так больно, что я закрываю глаза. Боль и стыд расползаются по мне, как нефтяное пятно по поверхности океана – я чувствую пленку, покрывающее моё горло, заползающее в легкие – мне трудно дышать. Открываю глаза – Нянька корчится на потолке – ей тоже больно. Я смотрю, как извивается её черное тело, как оно дергается и выгибается. Я закусываю губу, чувствуя, что вот-вот заплачу. Господи, до чего же противно… Черная тварь прямо над нами раскрывает рот в безмолвном крике. Я раскрываю рот, пытаясь вздохнуть – его тяжесть душит меня. Даже вспомнить не могу, отчего завидовала «идолопоклонницам заднего сиденья». Мне стыдно. Кирилл на мне. Кирилл во мне, и то, что я чувствую его внутри себя, рождает во мне стыд. Стыд и боль. Он сжимает руку на моей заднице, прижимает её к себе ещё сильнее, забираясь в меня еще глубже. Я стискиваю зубы и жду, когда же всё это закончиться. Нянька выгибает голову, запрокидывает её назад, касаясь затылком собственного позвоночника, пальцы её рук свело судорогой, на лице застыла беззубая ярость. Я вцепляюсь в его спину. Его запах проник в каждую клеточку моего тела, я чувствую себя грязной. Он ускоряется, и боль парализует меня, вонзаясь иглами в мой живот. Я скулю. Нянька плачет. Кирилл уже ничего не соображает и думает, что мне хорошо, и впивается губами в мою шею, я все сильнее вцепляюсь в его плечи, пытаясь оттолкнуть огромное тело. Его быстрое, сильное дыхание жжет плечо. Черная тварь льнет к потолку, выгибая руки и ноги под неестественными углами. Я открываю глаза – Нянька поворачивается ко мне, и наши взгляды встречаются – боль, унижение, страх… Грубость рождает боль, подчинение рождает унижение, и только страх всегда сам по себе – он рождается из многого и многое порождает сам. Как огромная густая капля, Нянька стекает с потолка и расцветает за спиной Кирилла сотнями игл, распустившихся вокруг его головы сферой из тонких, рваных щупалец – они нацелены прямо на его голову. Он её не чувствует, не слышит – скорость выше, боль сильнее. Рот Няньки безмолвно кричит от отчаянья, а единственный глаз оживает предчувствием катастрофы, и где-то там, за пеленой мутного глаза, рождается смерть…
Все заканчивается быстро и резко – я даже не успеваю что-то сообразить. Кирилл замирает и шумно выдыхает, упираясь лбом в подушку прямо над моим ухом. Его дыхание быстро шелестит прямо над моим ухом, его тело сбрасывает обороты, его руки расслабляются. Он поднимает голову и целует меня в щеку, губы, шею, плечи. Кирилл нежен со мной, Кирилл ласков, а за его спиной искрит смерть, раскинув черные лапы – она ждет моего приказа. Мне противно – я отталкиваю его. Он выпускает меня, отпускает мое тело, разжимая тиски огромных рук, и ложится рядом со мной. Он и не подозревает, что в этой комнате нас трое. Он устало улыбается, а я стараюсь не смотреть на чудовище, что висит в полуметре от его лица.
