Орфей
Зачем мы здесь?
– Привет! – послышался за моей спиной озорной оклик.
Однако, обернувшись, я никого не заметил; меня окружали лишь сосны. С непониманием я прокрутился вокруг своей оси.
– Кто здесь?
Некоторое время ответом мне служило молчание, но, видимо, сжалившись надо мной, из-за деревьев, смешиваясь со смехом, донеслось:
– Я!
Снова раздался смех. Мне стало ясно, кому он принадлежит, улыбка тронула моё лицо. Я побежал на звук и отыскал её меж тёмных сосновых стволов.
– Шарлотта! – радостно воскликнул я, вместо приветствия.
– Что ты тут делаешь?
– Тебя искал, – сказал я, чувствуя, что губы мои скоро треснут от улыбки.
– А я тебя! Смотри, что я сделала!
В руках она держала белоснежный венок из маргариток.
– Ты сама его сплела? – растроганно удивился я.
Она с гордостью кивнула и возложила его на мою голову, довольная собой. Бесконечная теплота разлилась в моей груди.
Сухой кашель Августа вытесняет меня из воспоминаний в реальность. Видимо, его продуло; не удивительно, ведь в стенах такие щели, что их можно спутать с окнами.
Я роюсь в своей сумке и протягиваю ему флягу.
– Держи, попей воды.
Он пьет, затем ложится на койку и отворачивается к стенке, подобрав ноги, точно ребёнок.
VI
Мои пальцы перебирают страницы книги, как это часто случается в особо скучные минуты, когда нет сил даже занять чем-либо свой мозг. Я гляжу на буквы и строчки, они кажутся такими далёкими. Прежде они разжигали во мне огромный интерес и чувство блаженства. Сейчас, пред ликом смерти, мне они кажутся пустыми. Они – лишь буквы, я – лишь маленький солдат. Возможно, мы все значим ровно ничего.
Но как бы мне хотелось вернуть то прежнее состояние! Вновь стать наивным мальчиком, видеть прекрасные стороны мира.
Август дремлет; в последнее время он только и делает, что спит. За это над ним жестоко смеются солдаты, но ему уже не до них. Тяжелое уныние овладело им с тех пор, как он покинул дом.
Веки его дрогнули, он потянулся и снова сжался.
– Хочешь, я почитаю тебе стихи? – напустив на себя бодрость, предложил ему я. – У меня есть Гёте, как ты любишь.
– Не нужно, – слабо отзывается он.
– Он же тебе нравился, разве нет?
– Нравился, – вздыхает Август. – Но я не хочу слушать… Ничего не хочу.
Только что вошедший Рихард облокотился на нары и скрестил руки на груди.
– Почему это ничего? – вздернул брови он. – Я вот домой хочу. Нечего тут делать. Подыхать только. А зачем подыхать, господа, когда жизнь ещё впереди? Если уж умирать, так только за что-то весомое, стоящее, но у меня нет даже предположений, что бы это могло быть. А вот так – просто, прикрывая чей-то зад? Э нет…
Август приподнимается на локтях, настолько его тронула прозвучавшая речь.
– А никто не спросит тебя, – угрюмо просипел он, как человек отчаявшийся. – Погрузят, да и слушать не станут твои россказни. Плевать всем на нас.
– Сбежал бы я отсюда, – неожиданно бросил Рихард. – Сбежал бы. Только дорогу не помню.
– Хоть беги, хоть не беги – один конец. Тебя всё равно пристрелят, если ты побежишь.
После этих слов силы Августа вновь иссякают, и он ложится в привычное положение.
Я откладываю книгу, поняв, что не в состоянии читать, беру карандаш и лист бумаги, надеясь порисовать, и выхожу из спальной комнаты в коридор. Скучающе подхожу к окну; оно пыльное, давно не мытое, со следами дождевых капель. Мимо меня проходит Ярош, и его вид словно встряхивает меня ото сна. Я мигом вспоминаю бедного человека, его молящий взгляд снова впивается в меня сквозь время. Провожаю Яроша глазами, жду некоторое время, а затем направляюсь туда, откуда он ушёл.
Чем дальше я отдаляюсь от окна, тем становится темнее. Дойдя до стены, я оглядываюсь. Не мог же Ярош сформироваться из воздуха прямо здесь? Он ведь точно откуда-то вышел. Привыкнув к сумраку, я различаю очертания двери, расположившейся по правую руку. Она задвинута на засов. На всякий случай ещё раз осматриваюсь – никого – и осторожно отодвигаю засов.
Руки подрагивают от волнения, я легко подталкиваю дверь, и она приоткрывается. За ней уходящие вниз, в кромешный мрак, земляные ступени. Собравши волю в кулак, переступаю порог и закрываю за сабой дверь. Спускаюсь на ощупь, осторожно. Я понятия не имею, сколько здесь ступеней, поэтому ищу опору в стене и шагаю медленно. Совершенно ничего не видно, сплошное чёрное полотно! Стена из досок явно сменилась землёй; под ногти мои забилась грязь. Кажется, что спускаюсь я неимоверно долго, что нет этому конца, и пора бы поворачивать назад, но как только мысль эта касается моего сознания, я чувствую под ногами ровную поверхность. На уровне моего лба и выше сияют белые полосы – это день, просачивающийся сквозь щели меж досок. Наличие света даёт мне возможность хоть что-то различать в темноте.
Настороженно и внимательно обвожу взором помещение. Оно узкое, крохотное. Сюда с трудом поместятся человек восемь, даже если они будут стоять смирно. Рядом с моими ногами что-то лежит, я наклоняюсь и подскакиваю от омерзения. Дохлая крыса!
Вместе со мной дёргается фигура в углу сей темницы. Я забываю про крысу. Вот он, странный незнакомец, бедный человек! У меня нет сомнений, что передо мной именно он. Мне не видно его очертаний, слишком плотно он зажался в углу, превратившись в цельный ком.
– Здравствуй, – еле слышно произношу я, и мой голос дрожит.
Он мне не отвечает, как делал это ранее, когда ночью я лежал на земле перед расщелиной в стене и пытался с ним поговорить.
– Я клянусь, что не желаю тебе зла, – снова обращаюсь к нему, а он по обыкновению безмолвствует.
Меня пронзает внезапная мысль: что если он просто меня не понимает? Я бью себя по лбу. Ах, зачем я не изучал в школе иностранные языки!
Я подхожу ближе к нему и аккуратно присаживаюсь на корточки. В неверном свете теперь я различаю и узнаю то самое лицо и те самые глаза, терзавшие меня столь долго. Он тоже не отрывает от меня взгляда: две немигающие точки в чёрных провалах серого лица. Губы его плотно сжаты, а кончики опущены вниз. Скулы кажутся особенно острыми из-за глубоко впавших щёк.
Вдруг он сводит брови. Что побудило его на такие эмоции, на проявление жизни? Тут я замечаю, что по моим щекам текут слезы. Смущённо вытераю их рукавом, но он весь перепачкан, и я лишь размазываю грязь по лицу.
Человек засовывает руку в карман брюк и протягивает мне носовой платок; конечно, эта вещица тоже не лишена некоторого количества грязи, однако уж лучше, чем мой рукав.
– Спасибо, – сердечно благодарю я, прикладывая ладонь к груди и кивая.
Он медленно кивает в ответ. Такое взаимодействие уже радует меня до безумия. Я стараюсь придумать, как бы заговорить с ним, однако мало хороших идей посещают мою голову.
– Откуда ты? – проговариваю я четко по слогам. – Твоя страна. Стра-на.
Крохи понимания отображаются на его лице. Он бормочет хриплым, загробным голосом:
– England.
И заходится кашлем, видимо, молчание его тянулось не первый день.
– Ах, Англия! – соображаю я и с надеждой вспоминаю, что Август увлекался английским и даже взял с собой словарь. – Как же тебя зовут?.. Как твоё имя?
– Name? – переспрашиваю он.
Я энергично киваю, указывая пальцем ему в грудь:
– Твое. Твоё имя.
Вспомнив о карандаше и бумажке, что я захватил с собой, поспешно вынимаю их из кармана и передаю ему. Он обхватывает карандаш тонкими мазолистыми пальцами, покрытыми свежими ссадинами, и выводит неровные буквы «George».
– Георг? – неуверенно читаю я; он качает головой и поправляет:
– Джордж.
Повторяю за ним, чтоб лучше запомнить.
В голове у меня роится множество вопросов, однако я отгоняю их, в попытке узнать самое необходимое на данный момент:
– Ты голоден?.. Го-ло-ден?
Каким глупцом ощущаю себя, спрашивая такое. Ладонью показываю, как держу миску, а затем одной рукой, будто сжимаю ложку и подношу её ко рту.
– Hungry? – предполагает человек.
Неуверен, угадал он или нет, однако это созвучно с немецким «голоден».
– Да, – соглашаюсь я. – Ты голоден?
Подумав, он мрачно, очевидно не доверяя мне, бросает:
– Нет.
Мои брови подпрыгивают едва ли не до потолка. Хорошо, он знает «да» и «нет». Однако дальнейшую коммуникацию Джордж поддерживать не хочет: он отворачивается от меня.
Поднимаюсь и отряхиваю брюки. Глаза мои уже привыкли ко тьме, поэтому я различаю восходящие ступени и быстро поднимаюсь. За собой снова закрываю дверь. Я колеблюсь: запирать ли её на засов? В конце концов решаю оставить её такой, какой увидел впервые, и скорым шагом направляюсь сначала в спальню, беру котелок для еды и бегу улицу: полевая кухня ещё здесь.
– Петерманн! – окликаю я кошевара; он уже сидит в грузовой машине, готовый уезжать. – Можно, пожалуйста, мне… добавки?
Он высовывается из окна и метает молнии из-под мохнатых бровей.
– Ещё чего! Чеши отсюда!
Спешу возразить, но он рычит:
– Терпи до ужина.
– Моему другу было плохо, он давно не ел. Ему нужна еда прямо сейчас.
Кошевар в конец беснуется:
– Ты не понимаешь, что здесь ты не у себя дома и не можешь брать еду, когда тебе вздумается? У меня всё расчитано на вашу роту, я не могу выделить тебе похлёбку сейчас! Сказано: жди ужина! Не помрёт твой друг, обождет часок-другой.
Машина заводится и тарахтит. Перед самым её носом неожиданно возникает Эрих.
– Здорóво! – машет он кашевару.
– Черт бы вас побрал всех! – восклицает Петерманн. – Что вам от меня надо?
– Я пришёл за сигарами, – оправдывается Эрих. – Сегодня я их не получил.
– Что ты мне тут байки рассказываешь? – совсем свирепеет повар. – Я выдавал их тебе сегодня! Уходи с дороги, времени нет!
Эрих оглядывается, посылая мне выразительный взгляд. Надежда загорается у меня в груди. Он мне помогает!
– Нет же, – продолжает он, обращаясь к Петерманну. – Ты, видать, кого-то со мной перепутал.
– Слышь, разбойник! С памятью у меня всё в порядке: ты получил свои сигары! А теперь убирайся!
– Уверяю! – горячо протестует Эрих. – Ни одной сегодня в руках не держал! Честное слово!
Пока кошевар разбирается С Эрихом, я отхожу к полевой кухне, сцепленной с грузовиком, и открываю первый котёл – там пусто, во втором котле покоятся остатки супа; я сгребаю всё половником и быстро удаляюсь в бараки.
– Прочь отсюда, бестия! – склабится Петерманн, теряя терпение. – Не уйдёшь с дороги – раздавлю как лягушку!
Эрих отскакивает в сторону и уходит следом за мной.
– А вот теперь объясняйся, – негромко говорит он.
Я растеряно гляжу на него, не зная, как ответить.
– Обязательно всё тебе расскажу. Только не мог бы ты принести словарь… Он лежит у Августа в сумке.
– Ты хочешь, чтоб я залез в чужую сумку?
– Уверяю, он не против.
Эрих категорически протестует.
– Пожалуйста! – молю его я и озираюсь по сторонам.
Некоторое время он всё ещё колеблется, но, окинув меня серьёзным взглядом, сдаётся и вздыхает:
– Объяснишь потом мне всё, понял?
Так энергично киваю, что чуть ли не проливаю суп.
Эрих возращается и кладёт словарь мне в карман. Сияя признательностью, я благодарю его и бегом добираюсь до оставленной мною двери. Отпираю её, и вновь аккуратно спускаясь, на этот раз волнуясь не за свою голову, а за похлёбку. К великому счастью, тарелка остаётся полной.
Подхожу к темному углу и опускаюсь на колени, ведь книжка в кормане мешает мне сидеть на корточках.
Серое лицо обращается ко мне и застывает в непонимании.
– Это тебе, – я протягиваю тарелку ему.
Не сразу, но он тоже подставляет руки, чтоб взять миску, но в один момент отдергивает.
– You first, – бурчит он, указывая на меня, но я ни слова не понимаю.
– Ты хочешь, чтоб я попробовал первый?
Ложки я с собой не прихватил, поэтому пью с края тарелки; суп горячий и немного пресный, однако неплох. Наконец он принимает миску и с жадностью пьет, словно не видел пищи несколько дней; в общем, вид его только об этом и кричит.
Пока Джордж ест, я открываю словарь и выписываю некоторые слова на листок, который оставил здесь ранее. Пишу то, что давно уже хочу сказать. Он откладывает в сторону пустую тарелку, и я протягиваю ему листок.
– Я не причиню тебе вреда, – озвучиваю для достоверности ещё раз.
Искра доверия мелькает в темноте его глаз. Снова беру листок и словарь и старательно выискиваю перевод.
– How did I get here? – читает Джордж, а я соглашаюсь:
– Да, как ты сюда попал?
Он перенимает карандаш и пишет: «I was captured 2 weeks ago». Недолго перевожу и бормочу под нос: «попал в плен две недели назад». Сердце моё болезнено сжимается. Как я раньше не догадался, что он – пленный?
Смотрю на него и не знаю, что сказать. Меж нами нет различий, за исключением родных языков. Почему же я имею хоть какую-то свободу в передвижении и право на еду, когда он гниёт в этом подвале? Почему человек попирает человеком? Пока я сверлю его задумчивым взором, он переводит и царапает на бумажке предложение, затем показывает мне.
